днему и нижнему Дону.
Я так много рассказываю о Кате Мирошниковой потому, что и в Мигулинскую заехал, чтобы поглядеть, откуда была опа родом. По этим вот кривым немощеным улочкам ходила она в школу, здесь вот сажала с подругами топольки пескам наперекор, у этих плетней пела под гармошку на вечеринках и первую любовь здесь узнала, хоть и безответную… Девятнадцать лет прожила на свете и столько успела принести и дар людям!
В отряде Подтелкова, расстрелянном белобандитами за пять лет до того, как родилась Катя, был двадцать один казак из станицы Мигулинской. Один из них — ее дядя Василий Мирошников. Наверное, не только у былинного Егорушки, что сразился у заветного камня с Мигулой-ханом, училась Катя мужеству.
…Совхозный «газик» подвез меня к устью речки Тихой — здесь была главная база отряда «Донской казак». Среди густых зарослей камыша еще и сейчас можно разглядеть остатки партизанских землянок и завалов на просеках. У реки Тихой дремотное течение, спокойный нрав, даже вешние разливы проходят здесь без буйств. Казачьи лодки, невесть когда и кем выдолбленные из тополиных стволов в два обхвата, водяные лилии в омутах… И рядом плавают мелкие листочки чилима — водяного ореха, реликтового растения, которое каким-то чудом уцелело лишь в дельте Волги да в таких вот озерах, затерянных в придонской долине. Спит под июльским солнцем Тихая река, и не верится, что давала она в трудную пору силы партизанам, защищавшим родной край.
А чуть в стороне от устья Тихой сразу обдаст тебя горячий аромат сена. Июль на Дону — светозарник, страдник, месяц-косарь. Все дороги в июле притрушены духмяным свежескошенным сеном.
Говорят, что только тот, кто сам косил, сушил и складывал сено в стога, знает, как оно пахнет. Когда сено побываетхоть раз под дождем, оно уже не будет так пахнуть. А среди мигулинских стариков есть такие, что, закрыв глаза, по запаху одного клочка сена могут безошибочно определить, с каких лугов оно взято: с пойменных или суходольных! задонских или песковатских — это возле заветного камня Они, деды мигулинские, — страшно дотошный народ: про каждую травинку вам расскажут, на что она годится, куда употребить ее можно…
За речкой Тихой по левому берегу Дона — сплошные разливы желтых песков, тяжелые, густые, поросшие редколесьем. А ближе к Вешенской начинается сосновый бор. Будто живая преграда встала у воды, заслонив дорогу пескам. Сосна труднее других деревьев приживается на чужой почве. А здесь — на сыпучих берегах — чувствует себя хозяйкой. Оранжевые стволы светятся в зеленом полумраке, будто насквозь пробиваемые лучами солнца. И уходит бор далеко-далеко за бугристый горизонт — на двадцати тысяч гектаров раскинулся. Только с самолета и можно окинуть его взором.
Взметывает газик песчаную пыль на дороге. Не очень хороши еще дороги на донском правобережье. Но вот уж и серая лента асфальта впереди, видно паром. На крутоярье за ним знаменитая Вешенская станица. Можно разглядеть маковку старой церкви, а возле нее монумент — исполинскую фигуру человека, устремленного к звездам, в космос, Памятник прошлого и наша действительность. Та, за которую шли на подвиг подтелковцы и их наследница — партизанка Катя Мирошникова…
Вешенское крутоярье
Пойдешь в станицу, — на горе она…
Спешат в сельпо казачки в полушалках.
Все незнакомые, и это жалко…
Узнать бы мне прохожих имена!
Хотелось бы немедля угадать:
В бордовой кофте или в кофте синей
Мелькнула за левадою Аксинья,
И сколько лет ей можно нынче дать?
Шумит листва под ветерком степным
И прячет в тень щербатые пороги…
За тридевять земель ведут дороги
Из дома с мезонином голубым.
На юго-восточной окраине станицы Вешенской стоят старые, изломанные и израненные тополя-осокори. Возле них пролегла дорога, уходя в лес по левой стороне Дона. В смутном 1919 году проскакал мимо этих тополей Григорий Мелехов, направляясь в Громковскую повстанческую сотню, которая стояла за озером Рассоховым. За станицей он вброд переехал узкий усынок[5] озера, рукавом отходившего от Дона и тянувшегося до конца станицы, и поскакал лесом… А потом видели тополя и самих повстанцев, бежавших в панике от красных войск, вплавь перебиравшихся через Дон, бросая одежду и обувь…
Проходят годы, но не зарастают старые окопы: плохо приживается на песке трава. Перемешан желтый песок с ржавым металлом, потому что ни одна лихая година не обходила его стороной, — дождями исхлестан, кровью, слезами и потом казачьим орошен.
Всегда называли Тихим большую равнинную реку Дон. Тихая вода с отраженным небом, домами, крытыми камышом и чаканом, разрывами снарядов и распростертыми крыльями птиц… Большие человеческие страсти бушевали на этих берегах. И сейчас еще можно увидеть свидетелей жизни и трагедии Григория Мелехова — людей, знавших его, и места, до боли знакомые нам по шолоховским книгам, и эту неоглядную степь под низким донским небом, казакуют по которой с утра до ночи горячие шальные ветры.
О чем шумят на ветру израненные тополя? Может, о том, что не помогли найти верную дорогу Гришке Мелехову? Или печалятся про то, что не укрыли от бандитской пули Васю Дубинина? Жил такой мальчишка-непоседа в станице. Гонялся за бандой изменника Фомина, бывшего начальника Вешенской милиции, в награду заслужил браунинг, в школу красных командиров уже собирался и не успел: под хутором Каргиным попал к бандитам в плен. Фомин чин ему сулил, к себе приглашал, а Вася плюнул ему в лицо. Повели на расстрел мальчишку — скинул шинель и бежать от пьяных конвоиров. Догнали, зарубили… Это было уже летом 1922 года, бушевал еще Тихий Дон.
Бывало ли с вами такое: приедете впервые в незнакомый город или село, ходите по улицам, беседуете с людьми и начинаете вдруг чувствовать, что вам знакомы и улицы эти, и сами люди, и что вы не раз уже встречались с ними. Начинаете вспоминать, когда, где… Ну, конечно же, на страницах «Тихого Дона», и в «Поднятой целине», и в «Судьбе человека», и в главах нового романа о тех, кто сражался за Родину, и во всех донских рассказах, написанных человеком, живущим в этой станице, на крутоярье возле самого Дона.
В Вешенской, еще не успев устроиться в гостинице, я начал спрашивать, дома ли Шолохов. Нет, Шолохов уехал накануне в Москву, повез в «Правду» новые главы своего романа о войне. Главы неожиданные и смелые — о трудных предвоенных годах, правду о которых под силу сказать, наверное, только Шолохову — человеку, который всегда находился в самой гуще событий, происходивших в стране, и не прятался от них. Федор Матвеевич Демин, редактор вешенской газеты «Советский Дон», раньше других познакомился с этими главами, и можно лишь позавидовать тому, кто испытал чувство первозданного восприятия шолоховского текста. Новые главы нельзя просто пересказать, — это правда, ничего не утаивающая, неприкрытая, как само распахнутое настежь людям сердце большого художника…
Улица Шолохова, 62. Здесь, в зеленом особняке со скрипучими порожками, окруженном густым фруктовым садом, живет писатель. Рыбацкие лодки у берега — он любит удить сазана. Видавший виды газик — Шолохов объездил на нем не одну тысячу километров по Дону, Хопру, Медведице и дальше по казачьей реке Урал с ружьем и патронташем, а еще — к прежде всего — с карандашом и пачкой бумаги в полевой сумке. Он все пишет карандашом — мелко, быстро, и только Мария Петровна — жена его и добрый ангел-хранитель — может потом расшифровать текст. Днем, если писатель не пи охоте или рыбалке, ему не дают писать: люди знают, что Шолохов каждого выслушает, посоветует, поможет, и не берегут дорогого для него времени — идут со своими заборами. Приходится писать ночью; об огоньке в мезонине, что горит до самого утра, столько написано журналистами и писателями.
Вешенская — очень старая станица. Говорят, название се пошло от вешек, вех на большой дороге, что вела из Москвы на Кавказ. При всей своей мировой славе, связанной с именем Шолохова, станица не стала городом. И хорошо, что не стала, потому что, случись это, она потеряла бы тот неповторимый облик, что известен нам по страницам «Тихого Дона». Правда, покрылись асфальтом центральные улицы, шеренгой выстроились столбы электрического освещения, оделся в камень некогда обрывистый спуск к Дону, украсилась оградой набережная. И все-таки утром меня будили в гостинице разноголосые петухи в соседних дворах и лениво мычавшие коровы, которых прогоняли в стадо, и еще — рокотали где-то совсем рядом самоходные комбайны: ячмень уже можно было косить, а с другой стороны шлепали по воде уключины, у рыбаков тоже начинался рабочий день.
С трех сторон подступили к Вешенской пески. И все-таки станица, которой сулили прежде, что она вся будет засыпана песком, не только преградила им путь, но еще и сама стала зеленым оазисом. За широкими кронами тополей, дубов и вязов на улицах не видно домов. На окраине станицы стоит дуб; куда ни посмотри от него: на север ли, на юг, на правую или левую руку — везде шумит хвоей бор, отливает золотом стройных стволов. Сосна и дуб тянутся к небу, притоптав ногами бугры, по которым испокон века перекатывались черные бури, к самому Дону, бывало, подступали. В лесах этих — заказник, охота на птиц и зверей строго-настрого запрещена. Здесь уже и лоси появились. И степные речки, оскудевшие так, что в устьях уже не было у них воды, ожили. Донская пойма у Вешек — это живописные по красоте места с остроумными названиями. Например, озеро Клешня — по очертанию берегов оно похоже на клешню рака. Берега Черного озера так заросли камышом, что вода в нем кажется темной. А урочищам народ присвоил такие имена: Черная поляна, Девичья поляна, Горелый лес, Золотая яма, Алешкин перелесок, Костыль, Тюремка… Наверняка, с каждым из этих названий связана романтичная легенда.
В станице много новостроек. Но пожалуй, самая главная — будущий санаторий. Издавна считалось, что в этих местах самая вкусная на Дону ключевая вода. А сейчас геологи нашли еще и минеральную, близкую по своему со ставу к лечебным водам Старой Руссы и Паланги. Московские архитекторы создали проект санатория. На левобережье — в зеленом урочище как раз напротив станицы — вырастет скоро в сосновом лесу шестиэтажное здание стекла, алюминия и бетона.