Станичному театру казачьей молодежи пошел уже третий десяток. Еще Качалов называл этот театр собратом по искусству. Первым спектаклем была в нем, конечно, «Поднятая целина», и Шолохов не только помогал писать инсценировку, но и подбирал костюмы, декорации. В войну театр сгорел от фашистской бомбы, пришлось строить заново. Я попал на премьеру комедии «Чужой ребенок» — пьесы старой, не потерявшей, однако, остроты в наше время. И хотя актерам-любителям подчас не хватало мастерства, надо было видеть, как тепло принимали их зрители, радовались искренней, непосредственной игре, — не так уж часто заглядывают ведь сюда ростовские (не говоря уже о столичных) гастрольные труппы.
На репетиции казачьего хора бородатые и безусые хористы разучивали новую мелодию, написанную директором Дома культуры Петром Прокофьевичем Крамсковым. Здесь многие пишут песни, например учитель Петр Михайлович Косоножкин, недавно уехавший из Вешек на партийную работу в Морозовский район, сложил знаменитые песни «Сторона, сторонушка», «Колхозная величальная», «Донская моя сторона». И конечно, в репертуаре хора — старинные казачьи песни. Задорно взлетала одна из них: «Ой, да взвеселитесь, донцы, храбрые казаки, честью, славою своей». Мне это напомнило покойного Ремарка, писавшего в «Трех товарищах»: «Мы услышали хор донских казаков. Это была очень тихая песня. Над хором, звучавшим приглушенно, как далекий орган, витал одинокий ясный голос. Мне показалось, будто отворилась дверь, вошел старый усталый человек, молча присел к столику и стал слушать песню своей молодости… Пение, постепенно затихая, растаяло, наконец, как вздох…» И было жалко, что песня так вмиг оборвалась.
А потом хор сыграл еще «Пчелушку» — ту самую, что напел для него Шолохов. Маршировали на месте, будто осиливая воинский путь с озорным, радостным напевом. И плескалась в этом напеве, брызгала солнцем река, кружилась лукаво пчелушка, шутила с бесстыжей купальщицей, вспоминая которую уходили казаки воевать, и наступала па радость печаль, делая радость пронзительной, невозможной… Ни на какой другой не может быть похожим казачий хор — он неповторим и единственный в своем роде.
…Но пора, наверное, уже и честь знать. Можно ехать отсюда к Серафимовичу по воде, — говорят, это любимые шолоховские места. Кто из-за границы к нему приезжает или просто друзья гостят — обязательно на уху к Хопру везет. Меня потянули другие дороги — по правобережью. Пыльные, немощеные, разбитые… и тоже шолоховские. Нужно ведь и на хутор Татарский, и на Гремячий Лог поглядеть, как же обойтись без этого!..
Я ищу мелеховский курень
Все, что я добуду в пути,
я добуду для себя и для вас,
Я развею себя между всеми,
кого повстречаю в пути…
В тихий полуденный час доносятся с плеса голоса двух невидимых певцов, тягуче и протяжно выводят они: «Ой, что же ты, тихий Дон, мутнехонек течешь?»
Я присел передохнуть под раскидистыми ветлами на самой окраине Базков и заслушался. Песня была старинная, и пели, судя по хриплым, вроде бы надтреснутым голосам, люди немолодые. Певцов не было видно: все заслоняла левада, и казалось, будто это поют сами тополя и вербы, много повидавшие на веку, и чудилось, что войдешь сейчас вот в станицу и увидишь мелеховский курень, обнесенный плетнем; но там мощеная улица с кирпичными домами под черепицей, с телевизионными антеннами, и лошадей-то почти нет — только «Волги» да «Зилы»…
— А курень мелеховский ищите не в Базках, а в хуторе Калининском, — напутствовал меня старый казак и красный партизан Лосев.
Но прежде чем отыскать мелеховский двор, я услышал от Лосева историю одного из живых героев «Тихого Дона», имя которого Шолохов назвал в романе, не изменив. Речь шла о хорунжем Павле Кудинове.
Кудинов бежал за границу — вместе с другими — и прислал из Болгарии в 1922 году письмо станичникам. Его еще вешенская газета тогда напечатала. Писал он, что обманулись казаки-эмигранты и что поняли они наконец, где настоящая правда, да поздно: нет у них теперь уже родины, живут на беженском положении.
Я видел письмо Кудинова ростовскому журналисту Константину Прийме, присланное из Болгарии лет пять назад. Старый хорунжий вспоминал, как казаки-эмигранты читали на чужбине «Тихий Дон»: собирались они, батраки-поденщики, по вечерам в сарае и плакали над его страницами. «А многие рядовые и офицеры допытывались, — вспоминал Кудинов, — кем он у меня служил в штабе, этот Шолохов, что так досконально все изобразил. Скажу, как на духу, «Тихий Дон» потряс наши души и заставил все передумать заново, и тоска наша по России стала еще острее, а в головах посветлело…»
В Базках две тысячи дворов, шесть тысяч жителей. Раскинулся хутор прямо против Вешек — там, где выгибается Дон «дугой татарского лука». Наверное, отсюда и название в романе появилось — хутор Татарский. Правда, здешние колхозники называют Базки не хутором, а станицей. Как-то был у них Шолохов на колхозном собрании и пошутил: «Вот тут ваш председатель Максаев говорил о станице Базковской. А с каких это пор Базки стали называться станицей? Ведь Базки всегда были хутором станицы Вешенской…» Писатель знал, конечно, что называть его стали станицей, когда был здесь некоторое время районный центр. Район потом укрупнили, присоединили к Вешенскому, осталось здесь лишь правление колхоза «Тихий Дон» — хозяйства очень крепкого и богатого. Когда создавали лет сорок назад в Базках коммуну, приходилось и семенное зерно за полтораста километров на быках из Миллерова возить, скот по бездорожью калечить и на этих же быках потом пахать и сеять. А теперь и Дворец культуры свой, и особняки на подбор, и элеватор, и даже аэропорт.
Но Базки все-таки не хутор Татарский. Хутора с названием Татарский вообще нет ни на левом, ни на правом берегу Дона. Почему же так уверенно посоветовал мне Лосев искать мелеховский курень в хуторе Калининском? Наверное, как и у других старожилов, с которыми я встречался, было у старого казака основание так считать.
Знатоки творчества Шолохова не дают ответа на вопрос, какой хутор в окрестностях Базков, реально существующий, описал автор и назвал его Татарским. Да и сам Шолохов однажды сказал, что нельзя ставить знак равенства между реальностью и художественным вымыслом писателя. Согласимся с тем, что хутор создан воображением Шолохова. Но ведь было же такое место, куда стремилась мысль писателя, создавшего «Тихий Дон», и куда провожал и где встречал он своих мятежных героев!
В Вешенской и окрестных хуторах знают книги Шолохова не хуже литературоведов и досконально скажут вам, где какое место описано или в чем писатель проявил неточность (не потому, что он места эти плохо знает, а чтоб иной раз книгой своей казаку не навредить, — найдутся такие, что контрой до конца дней считать будут). Так вот, по всем приметам, которые можно отыскать в романе, Калининский хутор — это и есть Татарский. Прежде он назывался Семеновским, а уже при Советской власти получил новое название в честь «всесоюзного старосты».
Я шел из Базков к Калининскому стежкой над самым Доном. Места здесь скупые на зелень — пески, меловые проплешины. Степь уже начинала выгорать, становилась бурой — давно не было дождей — и понемногу теряла свою красу. Только поемные луга по-прежнему отливали зеленой синью. И вдруг сразу открылся весь в садах, спускающихся к реке, Калининский. А у самого края, возле меловой горы, — саманный курень под взлохмаченной камышовой крышей. Тот самый… Сразу вспомнилось:
«Мелеховский двор — на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону. Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше — перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона».
Все так, хотя и не совсем. Скособочился плетень, и калитка обвисла. Давно и ставен голубых нет, и амбара с железными петухами на крыше… Подхожу ближе — и вот он, неоглядный простор с крутоярья. Круто сбегает вниз тропинка, и хмурится за зеленой каймой топольков, поднявшихся на россыпи ракушек, сам Дон в широком и вольном разливе. А за красноталом плетней уходит вдаль Гетманский шлях, истоптанный некогда конскими копытами, теперь укатанный тракторами и автомашинами. Не взойдет ли сейчас по этой тропке, покачивая коромыслом, Аксинья, обдаст ненароком взглядом черных глаз, вспыхивающих балованным, отчаянным огоньком?.. А может, выйдет из куреня скорбная и мудрая Ильинична и, приглашая в хату, махнет загрубелой от работы рукой?
Нет, давно осиротел курень, и тропка к Дону все больше зарастает, не ходят по ней казачки с коромыслами: незачем, есть водопровод. И лошадей не видно. Промчался на мотоцикле рослый парень в испачканной маслом спецовке — идет уборка. Такой же горбоносый, с лохматым чубом, как у Гришки Мелехова. А может, и фамилия у него Мелехов — нередкая она в здешних местах. И поговорить недосуг — июльский день год кормит. До утра не будут гаснуть огни в поле: нужно сберечь весь хлеб, что полит нелегким потом. И до утра будет тревожить хуторян рокот моторов. А помните, как писал о Татарском Шолохов? «Жили, закрывшись от всего синего мира наружными и внутренними, на болтах, ставнями. С вечера… зачековывали болты, спускали с привязи цепных собак, и по немому хутору тарахтела лишь деревянным языком колотушка ночного сторожа».
Не слышал я колотушек, заночевав в Татарском (оговорился, надо было сказать в Калининском). И замков не видел: нет их на бригадном дворе, отказались от них колхозники еще несколько лет назад. Незачем и некому воровать, пусть входит путник в каждый дом, ему всюду будут рады и примут как гостя…
Из Калининского я ехал на попутных машинах от одного хутора к другому по следам шолоховских героев.
В Рубежном без труда отыскал дом Якова Фомина — пятистенный, с антресолями, — хозяин он был крепкий. В 1919 году Шолохов прожил в этом хуторе почти три месяца, и, как вспоминает, они с Фоминым часто вели «горячие споры на политические темы». Замечу: шел тогда Шолохову пятнадцатый год — молодость вовсе не синоним незрелости, — а писатель уже тогда начал искать свой путь.