тон диких гусей». Это здесь проходят маршруты весеннего и осеннего перелетов водоплавающей птицы. Их стаи, возвращаясь в родные места или направляясь в теплую Африку, подолгу задерживаются на обильных кормами затонах и плесах Хопра.
С самой весны наезжает сюда Шолохов, неделями живет в рыбацком шалаше и, когда не пишет, бродит с охотничьим ружьем по займищу, по степи, и, хоть он неутомимый охотник и метко стреляет, иногда весь день молчит его ружье. Просто ходит и ходит солдатским шагом мимо старых, обвалившихся окопов, оставшихся еще с войны, мимо пеньков деревьев, обглоданных артиллерийским огнем, обмотанных телефонным проводом кустов. Там, где растут свинцового цвета бессмертники с неувядающими, жесткими лепестками…
Семен Игнатьевич дымит самокруткой, обжигающей пальцы, и говорит, говорит без устали:
— В сорок третьем Шолохов приезжал на побывку с фронта, разыскал дядьку моего, тоже егеря, я тогда мальцом был, ходили мы два дня по этим местам… Мины кругом, все поразворочено было. Смотрю, а у него слезы на глазах…
В утренние часы Хопер выглядит безлюдным. Где-то в лесных урочищах прячутся на берегах хутора, челны на отмелях — оттуда. А вот приворачивает к берегу небольшой баркас со стожком сена: с давних пор косят на левобережье травы и переправляют на правый берег. Катеров и барж почти не видно. Рейсовый катер в низовьях Хопра ходит лишь один раз в двое суток. А вообще-то река судоходна километров на триста — вплоть до Новохоперска. Прежде корабли поднимались и еще выше — до Борисоглебска, где были судоверфи. Там и суда морские строились, и корабельная казна для всей Азовской флотилии хранилась. Правда, спускать большие военные суда вниз по Дону можно было только в половодье. С прошлого века, когда построили Грязе-Царицынскую железную дорогу, судоходство на Хопре начало приходить в упадок и вскоре почти прекратилось. Только после того как появилось на донской карте Цимлянское море, снова пошли по Хопру суда.
— А знаете, — говорит вдруг егерь, — в хоперской пойме можно встретить много интересных животных. Видите, хоботок из воды торчит, вон возле камышей… Теперь исчез. Другой поднялся… Семейство выхухолей там живет.
На пиджаке у егеря значок с маленьким зверьком. Это и была знаменитая выхухоль. Неспроста зверек попал на герб Хоперского заповедника. Мы вошли в лиман, егерь приглушил мотор, стали ждать… Здесь обитала семья выхухолей. Маленький зверек с лапами, как у утки, с чешуйчатым хвостом, с красивой шелковистой шкурой темно-пепельного цвета, осторожно выпрыгнул из воды и, почуяв, что за ним наблюдают, стремглав исчез под водой. Разглядеть все-таки я его успел: крохотный пушистый комочек сантиметров в двадцать длиной. На мировом пушном рынке он ценится втрое и вчетверо дороже бобра — выше золота. Прежде выхухоль встречалась чаще, истребляли ее хищнически, потому что ловить ее — дело нехитрое. В 1913 году на Нижегородскую ярмарку вывезено было шестьдесят тысяч шкурок этого редкостного зверька — разбойным оказался промысел.
Сорок лет уже, как на Хопре создан выхухолевый заповедник, зверек расплодился, его начинают отлавливать и перевозить самолетами на другие реки.
Для редкого зверька здесь условия хорошие. Только меняется с годами режим Хопра — среда, к которой привыкла выхухоль, — и потому так медленно растет уникальное поголовье.
Егерь причаливает к самому берегу, расстилает брезент у плеса, приглашает завтракать. Рядом ковер алой земляники, попробуй — не оторвешься. Чьи-то следы на песке. Большие крупные отпечатки могучих копыт. Лось? Нет, зверь будет покрупнее. Егерь ухмыляется: «Зубры это, их много теперь в заповеднике, сюда тоже заглядывают».
Удивительная эта река Хопер. Сохранила она крошечных выхухолей и исполинских зубров такими же, какими видел и знал их первобытный человек. Завезли сюда зубров из Беловежской пущи уже после войны. Спокойные и неторопливые животные эти только на вид безобидны, встреча с ними опасна.
Рассказал Семен Игнатьевич, как года два назад молодой зубр по кличке Мостик одержал в драке победу над вожаком стада Молчуном. И тогда гордый вожак ночью сломал изгородь и ушел к Хопру. Его пытались поймать и вернуть — не удалось. Пришлось просить лицензию на отстрел.
Сейчас на Хопре уже больше сорока зубров. Медленно, но верно возрождается их стадо. Когда Петр Первый приказал воронежскому губернатору поймать на Хопре и прислать в Петербургский зверинец пять-шесть зубров, ему ответили, что видели последний раз зубров на Хопре в 1709 году, а после того они уже не встречались. А теперь зубры на Хопре уже не редкость. Как и лоси, как и пятнистые олени, белки, куницы…
А солнце взбирается все выше, наверное, пора и в станицу возвращаться. Как раз показалась встречная баржонка. Я прощаюсь с беспокойным егерем, взбираюсь на борт (моторист-то оказался знакомым Бычкова), еще раз окидываю взором берендеево хоперское царство. Неведомо оно ретивым курортникам, рвущимся на Южный берег Крыма либо в Пицунду… Хорошо, что пока неведомо. Как иначе уберечь для детей и внуков этот зеленый островок с трубными песнями серых журавлей, с маслянистой гладью глухих затонов и зелеными коврами ландышей, с разливом земляники, с полянами, пропахшими гречишным медом.
В Усть-Хоперскую я возвратился все-таки рано: до прихода катера на Серафимович было еще добрых полтора часа. Чтобы как-то убить время, пошел бродить по пыльным улицам. С трех сторон подступили к станице пески, надвигаются уже на левады. И ветры пескам помогают: станица-то на взгорье всем штормам открыта. Трудно здесь справиться с песками.
Характерная деталь, присущая почти всем донским станицам: вышли из Усть-Хоперской два человека, олицетворявшие саму непримиримость, — Каледин и Подтелков. Один судорожно хватался за Дон старый, обреченный. Другой пошел на смерть ради торжества революции на Дону. И жили-то чуть не на одной улице, почти соседями были.
Классовая межа, впрочем, в станице была очень заметной: казаки из верховых куреней служили верой и правдой Каледину и после победы Советской власти бежали за границу. Но были в Усть-Хоперской станице еще и низовые куреня — здесь жила голытьба. На нее рассчитывал Подтелков, направляясь со своей экспедицией в Усть-Хоперский округ и намереваясь сформировать новые отряды Красной Армии. Не удалось ему дойти, но, как только докатилось в Усть-Хоперскую известие о казни подтелковцев, станичники сами собрали два партизанских эскадрона и ушли в Царицын к Ворошилову…
Каким же будет завтрашний день Усть-Хоперской станицы? Это не праздный вопрос. Песчаный разлив все ближе подбирается к Дону, но еще не поздно его остановить. Ведь сделали же это под Вешенской, закрепили пески. Здесь тоже нелегко, но надо.
Надо ради того, чтобы жил Дон, а значит, и заповедное царство на Хопре.
На семи ветрах
Недаром и станица-то называлась Усть-Медведица: медведей много водилось в свое время, медвежий угол, непроходимая глушь, — ни железной дороги, ни парохода.
Зимой от Усть-Медведицкой, хоть тысячу верст ска чи, ни до какого государства не доскачешь.
Круто вздымается правый берег Дона, и кружится голова от этой высоты, а пароходики внизу кажутся маленькими, игрушечными. Чуть не полчаса пришлось мне взбираться по старенькой и шаткой, с изгибами и поворотами, деревянной лестнице, что ведет от пристани сразу к самому центру города. Отсюда, с высоченного обрыва, можно разглядеть и синеющие луговые дали левобережья, изрезанные оврагами, и темные густые леса за Медведицей, и седой от песчаных проплешин Дон, чистый, будто зеркало, а в нем — опрокинутую меловую гору с маковками-куполами старого монастыря. Тишина и покой царствуют над всей этой огромной голубой долиной, и, кажется, будто сама природа подарила ее человеку для отдохновения от трудов. Гуляют теплые ветры над крутоярьем, принося невзначай дожди и грозы, суховеи и песчаные бури, а, бывает, еще и жестокий град. Прошумит над обрывом стихия, опрокинет темную тучу на город и опять властвует привычная голубая синь…
На этом вот самом месте еще двадцать лет назад стоял, опершись на трость, седой коренастый человек в плаще и кепке и добрыми, чуть прищуренными, но зоркими глазами оглядывал родные места: реку, с которой связана вся его жизнь, степь, пропахшую чебрецом и полынью, раскинувшийся широко город, что принял его имя, и виделся ему отсюда весь большой и огромный мир, которому он, Александр Серафимович, без остатка отдал свой большой талант художника и борца.
Серафимович уехал из станицы Усть-Медведицкой в 1883 году в Петербургский университет, подружился там с Александром Ульяновым — старшим братом Ильича. Вернулся на родину он через семь лет под гласный надзор полиции. Вернулся, побывав уже в ссылке на далеком Севере и став профессиональным революционером, известным писателем.
Я бродил по улицам города и едва не на каждом шагу встречал отголоски великой бури, бушевавшей здесь полвека назад. Одна из главных улиц называется именем Михаила Федосеевича Блинова — старшего урядника казачьего имени Ермака Тимофеевича полка. Он провозглашал Советскую власть в Усть-Медведицкой, формировал здесь красную конницу, командовал под Царицыном полком красных казаков, о нем еще и поныне можно услышать песни и предания в станицах на Медведице. Вот улица, которая носит имя Виктора Семеновича Ковалева, первого председателя Донской советской республики. Он тоже родом из этих мест.
На семи ветрах стоит город Серафимович, и ни одна буря не обходила его стороной, переворачивая казачьи души. Мучительными, трагичными бывали порой дороги к правде.
В устье Медведицы когда-то была старая мельница, место конспиративных встреч станичных вольнодумцев. Шумит дубовая роща, она не раз упоминалась Серафимовичем в рассказах о родных местах. Полукольцом окружает город глубокий и узкий яр, там проходили до революции митинги и маевки и не однажды свистели нагайки есаулов, разгонявших «противозаконные сборища»…