Жуланов решил вырастить на них лес. Но как? Чтобы саженцы пошли в рост, нужно было сохранить при обработке песка влагу, не позволить ветрам выдувать все живое вплоть до колючек и перекати-поля. Если можно сделать это, скажем, в Подмосковье или в средней полосе России, где почва влагой в общем не обижена, то откуда взять ее на открытых злым каспийским ветрам, ровных, как стол, степных просторах Придонья?
Хитрого вроде не было ничего: песчаные почвы обрабатывались полосами шириной от пяти до десяти метров, а соседние полосы в двадцать — двадцать пять метров шириной не обрабатывались вовсе. На полосах, вспаханных плантажным плугом, высаживалась сосна. Гектар за гектаром отвоевывал агроном у песков. Терпеливо искал наиболее выгодные породы сосны, акации, ясеня, фруктовых деревьев, кустарников. И пески остановились. Зеленый заслон преградил им наступление на реку. Целых две тысячи гектаров занимает теперь Обливский лес…
В Калаче-на-Дону говорят, что будто бы исчезает донской арбуз. Не исчезает он — просто меняет свою «географию». Я видел, как грузили в пульмановские вагоны на разъезде Паршине арбузы, выращенные на участках опорного пункта. Отборные, тяжелые — каждый едва не в полпуда весом, такой в «авоську» не уместится. Это сорт «обливский» — он светлее обычных, с голубоватым блеском, а мякоть у него красная и будто посыпанная сахарной пудрой…
Там, где прежде гуляли черные бури, где само понятие «почва» считалось весьма условным (ведь толщина песчаного слоя у Чира достигает тридцати метров), человек вышел победителем из единоборства со стихией.
Опорный пункт Жуланова будто оазис в степи. За ним снова пески. Надрывается мотор у газика, мелкой пылью покрыты придорожные лесные полосы, въедливый песок пробирается за ворот рубашки, набивается в складки одежды…
Но вот уже в знойном мареве выросли очертания нового высокого элеватора, а за ним показался город Суровикино. Я не был здесь четверть века, с войны: вместо полуразрушенных сожженных домиков большие строения из белого кирпича, сосновый парк на окраине, асфальт на главной улице, уютная гостиница с рестораном «Колос»… В минувшую войну Суровикино — тогда еще поселок — стоял на пути танковых полчищ Манштейна, рвавшихся на выручку гитлеровцам, окруженным под Сталинградом. Остовы труб да обугленные стены — вот что оставалось от поселка. А теперь — утопающий в зелени город.
Суровикино — город и одновременно большой совхоз. Он так и зовется: совхоз «Суровикинский». Есть свой молочноконсервный комбинат, овощеконсервный завод. Так что продукцию не приходится возить за тридевять земель, ее тут же, на месте, перерабатывают. Каждый день цепляют к поезду два-три вагона с банками сгущенного и сухого молока, знаменитого «донского салата» и других деликатесов.
…В устье реки Чир — один из крупнейших на Цимлянском море порт Нижний Чир. От Суровикино это километров сорок. Во время путешествия, впрочем, приходилось видеть мне и короткие и долгие километры. Не километрами я мерил дорогу, а тем, что было в пути интересного. И конечно, всю дорогу казалось, что мимо чего-то очень интересного проехал, не заметив и даже не разглядев…
Нижний Чир был когда-то гремевшей по всему Дону станицей, районным центром. В летописях, относящихся к 1672 году, упоминается Чирской городок в урочище Остров. Делился этот городок на две станицы — Верхнюю и Нижнюю. Нижняя сейчас наполовину затоплена морем и перебралась на взгорье. А Верхняя вообще стоит на новом месте. Станичный собор, который когда-то был в центре, сейчас на морском берегу. Рядом затон, убежище для кораблей: в ненастную погоду волны на море случаются до трех метров в высоту.
В путеводителях сказано, что перебралась Нижне-Чирская станица на живописное взгорье. Это действительно так. На каждой улице растут у обочины абрикосы, яблони, вишни; смело подходи, прохожий, угощайся, только веток не ломай.
Когда переселяли станицу, то куреня перетаскивали наверх целиком. Больших, капитальных зданий здесь не увидишь, разве только почта, школа, клуб. Даже амбары купца Парамонова сохранились, их, правда, перестроили в магазины.
Но в Нижнем Чиру жил не только Парамонов, а еще и Парамон Куркин. Не купец, а казак-горемыка. Он организовал в окрестных хуторах Красную Армию Нижне-Чирской советской республики. Два дня продержалась республика, пришлось под натиском белых покинуть родные куреня и уйти в Царицын. В 1919 году Куркин одним из первых в стране заслужил орден Красного Знамени, а К. Е. Ворошилов подарил ему свой бинокль. После гражданской войны Куркин организовал в станице коммуну, а потом в колхозе «Красный Дон» был председателем сельсовета. В Отечественную ему было уже под семьдесят, а все-таки пришел к военкому проситься на фронт. Отказали, конечно. Но подошли к Дону немцы — организовал ополчение, ушел с ним в кавалерийский полк. Шесть орденов и медалей заслужил гвардии майор Куркин.
В ограде у памятника борцам революции я видел свежую могилу, в ней похоронен Парамон Куркин. Наверное, в каждом городе, каждой станице, каждом маленьком хуторе есть такой человек, который делал здесь революцию, отстаивал Советскую власть. В сущности все, что было, есть и будет в этом городе, станице, хуторе, связано с именем такого человека. Для Нижнего Чира это Парамон Куркин.
Казачья Атлантида
Лежат под водою станицы,
Блестит молодая волна,
И мне, пролетевшему, снится
Волны стиховой крутизна.
В станицах тех жили неплохо,
И все же на ту старину
Летящая наша эпоха
Глядит через дней глубину.
Но в новых станицах богаче
Высокие окна горят,
И песни поются иначе,
И волны морские шумят.
Когда еще строилось степное море и станицы переселялись на новые места, слышал я легенду о том, почему не хватало воды в здешних местах. Можно не верить в эту легенду, принимать ее за волшебную сказку, но она очень романтична.
…Было это в совсем давние времена, никто не помнит, когда именно. Дед рассказывал историю внуку, а внук — своим внукам, так и передавали из одного поколения в другое. В ту пору матушка-Волга пробивала себе путь к морю. Через тихие плесы и леса дремучие, через луга и нивы, все к югу да к югу, набиралась сил, красоты, отваги. Только остановилась как-то передохнуть у переката и задумалась:
— Что это я живу горькой вдовицей? Бегут малые речки — милые мои детки, текут Кама с Окой — сестры мои любимые, а вот у меня нет ни братца родимого, ни друга сердечного. Скучно так жить, без своей-то судьбы…
Услышала жалобу Волги Кама-река и ничего в ответ не сказала. А Ока пожалела сестру Волгу и говорит ей:
— Шла я степной дорогою, видела молодца. Всем тебе подстать: и красив, и могуч. Зовут его Дон Иванович. Ты пошли-ка младших детей, пусть разведают, как живет этот Дон в дальних своих краях, как хозяйствует…
Послушалась Волга совета и послала Суру да Свиягу донской стороной пройти, поглядеть, разузнать и доложить обо всем. Только Сура-то недалеко ушла. Увидела: Хопер в чистом поле бежит, подумала, что это сам Дон и есть. Вернулась, говорит:
— Так себе речка, невидная. Совсем не пара тебе, матушка.
А Свияга, та совсем заплуталась: навстречу Волге текла, а Волги за пригорком не видела. Едва с ней навек не разминулась.
А Волгу любопытство одолевает: правду ли про Дон сказывала Ока-сестрица? Нет, думает, нужно самой поглядеть. Повернула к степям. А они-то сухие, безводные, солнце в небе жаром пылает, тучкой никогда не закроется, дождичком не умоется. Только ветер над степями гуляет, да стервятники в небе парят. Донского же племени там три речки текут: Хопер и Медведица с Иловлей.
Хопер первым Волгу увидел. Побежал скорее к старшему брату предупредить: «Готовься, Дон Иванович, гостью дорогую встречать». Заволновался Дон, повернул Волге навстречу да так заспешил, что речку Богучарку второпях задавил: не дал ей ни росту, ни ходу. По сей день живет Богучарка малышкой-невеличкой.
А у Волги кроме родных дочерей была еще и племянница — Ахтубой звали. Уж такая своевольница, рядом с Волгой течет, а с нею никак не сливается. Задумала она тетку смущать:
— Ну чего тебе Дон этот дался? Куда ты идешь, с торной дороги сбиваешься? Неужто одну меня в песках покинешь? Не чужая ведь я кровь тебе, все-таки племянница…
Призадумалась Волга, бег свой замедлила. А Ахтуба, знай, одно и то же твердит:
— Где ж Дон твой могучий? Была б ты мила ему, давно б тебя встретил…
Слово за слово — и разговорила Волгу Ахтуба, полегоньку за собой повела. И потекла Волга в море Хвалынское.
А Дон, как узнал про это, разбушевался, обиделся, разом прочь повернул и ушел в свое море, в Азовское.
Так и разошлись с той поры на долгие годы Волга с Доном, и пролегли меж ними сухая земля да степь ковыльная. Никто не селился в этих безводных местах, пока не пришли сюда кочевники с несметными табунами. Им-то пришлась, видно, по нраву горько-соленая степь…
А дальше уже не легенда.
Если журналистские дороги забрасывают меня в цимлянские края, я обязательно разыскиваю на широких зеленых улицах двухэтажные казачьи дома, переехавшие сюда с того места, где сейчас хозяйничают чайки над водной гладью. Они ничем будто бы неприметны на первый взгляд, эти старые куреня, если бы не большие мраморные обломки в высоких фундаментах. Это все, что осталось от Белой Вежи, от Саркела[7] — хазарской Атлантиды.
Давно обжились на новых местах станицы. Теперь они не просто донские, а еще и приморские. И у каждой свое, непохожее на других, лицо. Новые куреня не чета старым: все под шифером или жестью, затейливо украшены деревянной резьбой, а вместо железного петуха на крыше непременно телевизионная антенна. Много солнца, света, и степь уже не безлесная, как прежде, а с перелесками, густыми рощами.
…Минуем Ильмень-Суворовскую. Капитан — он плавает по Дону третий десяток лет — вспоминает, каким мелководным был прежде Суворовский затон. Если и заходили в него суда, то по какой-нибудь беде. Станичники потешались потом над «моряками», неделями, а то и по месяцу ждавшими, бывало, большой воды, чтобы продолжить плавание.