Слабо-желтые небольшие мозги на белом прохладном прилавке, восковые блики на кафеле, на него сбоку откуда-то легли еще и сизые, почти сиреневые тени; не то чтобы красота, но определенная поддержка со стороны мироздания; оно всегда так дрыгается, и приятно заметить очередной эпизод. Да, там присутствовал еще какой-то элемент, не связанный с бытовой естественностью картинки: мозги, шкуры, мослы, просто сложилось такое перечисление. Июль, город Х, + 35, В со своей ноосферой из окна гимназии № 1, зеленая колонка на повороте улицы по внутреннему радиусу. Сцепились вместе – вот и все, но почему? Вот и вставим туда внутрь – декларативно – какого-нибудь небольшого демиурга. Сначала обходилось без него, отчего шли равномерные бессмысленные перечисления, а теперь его туда вставим. Выше был выявлен аццкий сотона, который все склеивает, но сотона же всякий раз противостоит именно несклеенности. Значит, должен быть невидимый демиург, который делает ее. Демиург не тотальный, а небольшой, отдельный в каждом случае. Скажем, один текст – один демиург, ну а потом можно дойти и до каждого абзаца.
С аццким сотоной действовать надо ровно так: действия – сбои между действиями – в сбое и паузе появится смысл, который он не сможет употребить, закатывая в ноосферу. Невидимый, как бы пустой шарик пустоты, пусть – для наглядности – как елочная игрушка (тонкостеклянная, мелкая) вживляется в текст, как в человека (это отсылка к теме «Шестикрылый серафим и Кремастер-3 Мэтью Барни». Если гуглить, то серафима в поиск включать не надо, только Matthew Barney и Cremaster; или Neo Rauch, работы середины нулевых, например выставка para). Внутрь вживляется пустота, производящая пустые смыслы, которые производят (→) реальные смыслы при перескоке с одного пустого на другой.
Внутрь текста, как человека, вставляется недостаточность, она же невидимый демиург, которому в этой недостаточности чего-то надо, раз уж он ею порожден. То есть тушка белая, гладкая разрезается, кровища во все стороны или же ее немного, а внутри, надо полагать, все заполнено плотно, но втиснуть возможно, там же мягкое; считаем, что можно запихнуть. Сейчас текст (вот сейчас) режется – надрез и дырка примерно в абзаце с мозгами на прилавке, коль скоро эта точка и предъявила проблему.
В текст, как в человека, врезается дополнительное. Не как шунт, а для расширения функционирования; почти как дополнительный орган (восприятия или действия). Внутрь вшивается невидимый конкретно демиург, он теперь тут внутри и примется как-то себя вести, тыкая текст изнутри, возможно, со звуками «хоп-хоп», «блямс-блямс», «тыц-тыц». Не какой-то великий Демиург-демиург, просто такое слово. Находится внутри, невидимый, осуществляет переминания, сбои, паузы, смену фактур, ритма и смыслов, производя тыц-тыц, блямс-блямс, хоп-хоп. Извлеченный во время функционирования, он может оказаться мелкой землеройкой или летучей мышью, черной-треугольной, с крыльями небольшого размера, быстрыми кругами, почти видимыми окружностями по комнате – куда сдуру залетела. Потому что его функция – находиться внутри, а не быть вытащенным наружу. Он и правда внутри, неизвестно, что такое, но фурычит; там происходят переминания и иногда блямс-блямс, хоп-хоп, тыц-тыц. Да, демиург локальной истории, но тем не менее из класса демиургов, торжественных и невидимых. Может, например, произвести bUm shashabum bA – раз десять подряд, а потом nU-dA – двадцать раз, это уже когда драйв придет. Или демиурга этими звуками можно вызвать – легко проверить, произведя звуки самостоятельно.
В районе мозгов на кафеле текст разрезается. Он (невидимый) засовывается внутрь отсюда туда. Белая бумага (условно) текста зашивается крупными, конечно же, стежками. Когда б я был Zinken Hopp, то нарисовал бы картинку: какими именно стежками суровой нитки эта щель теперь зашита. Чтобы заметно, так венский акционист Günter Brus был сплошь белый (лицо, костюм, ботинки), но сшит и3 двух половинок (Wiener Spaziergang, 1965): дерганая линия по вертикали через середину лба, вниз до пояса, а ниже – по правой штанине и на ботинок. Черным по белому.
Текст теперь модифицирован внедрением в него демиурга – тот и сам был невидимым, а теперь уже внутри, так что совсем невидим. Но снаружи есть швы, абзацы. Демиург начинает думать, как производить то, чего не было, а текст еще больше становится похож на человека, разве что тушка у него другая; теперь он модифицирован, и его начинает колбасить.
На его, демиурга, месте я стал бы смотреть, куда же меня засунули. Ходить по тексту и разглядывать его, как фишка-фигурка на карте «Гугла» желтая: идет теперь по всем кускам текста, какими те были до его появления. Что ему еще делать, дальше пока нет ничего, а он уже внутри? Пошел с самого начала, сделает что-нибудь.
…
Город Х страна У, кафе «Джинн». Как происходили художественные работы, кормили ли художника, или он сам выходил на улицу, покупал хот-дог или приносил с собой бутерброды и кипятильник (уходя, его всегда забирал, мало ли)? Как реагировал на хот-дог с кетчупом его желудок, где он их покупал поблизости? Как часто приходил хозяин, чтобы наблюдать за ходом декоративных работ или просто постоянно торчал на объекте? Странно, все они ведь существуют сейчас, в этот момент, если, конечно, кто-нибудь из них не умер. Что-то думают, что-то делают. Сама столовая тоже существует, и там, вероятно, и теперь кто-то есть, если сейчас – при чтении – не ночь. Да, там же действительно на втором этаже кафе «Джинн», с другой стороны улицы видно, что и окна больше, и бордовые портьеры, и, похоже, нега-роскошь, возможно, даже какие-нибудь пороки. Внизу просто место, чтобы заодно кормить прохожих. А кресла закупили оптом, так что хватило и для нижнего помещения.
С другой стороны от «Джинна» на первом этаже дома бургерная или кебабная другой фирмы. Ближе к вечеру почему-то именно там собираются черные люди, едят, стоят возле входа, общаются. Улица хоть и неширокая, но из основных в этой части города. Там рядом даже станция метро, а вокруг аккуратный конструктивизм серого цвета, дополненный различными полупластмассовыми павильонами с разноцветными вывесками. Художник сейчас что-то где-то делает, двигается внутри своей жизни, кровяные шарики по-прежнему красные. Хозяин «Джинна» тоже функционирует. Пьет кофе или едет в машине, осуществляет жизнь. Можно даже выдумать в лицах их дела, заботы, страсти и т. п. Но тут все не понарошку, вот в чем дело. Они существуют, странно это, что все вместе и одновременно. Существуют даже люди с открыточного моста в Люксембурге, который ведет в верхнюю, старую часть города, когда-то попавшие на случайную фотографию. Кто они и где теперь, помнят ли, как они года полтора назад были на этом мосту (ничего особенного, день как день, вспомнился), тыц-тыц. Или, практичнее, куда делись молодые люди, которые лет десять назад в салонах связи продавали телефоны? Они же все куда-то делись, потому что там по-прежнему сидят молодые. Ушли на повышение, но пирамида же – всех не пристроишь, стушевались в никуда? Как себя чувствуют люди, игравшие Der Schmaltztango с Намысловским на Jazz Jamboree-75? Пожалуй, кто-то мог и умереть – больше сорока лет прошло. Что сейчас ощущает Neo Rauch, он-то жив?
Такое-сякое вещество продолжает валиться, каждую минуту, делая неважными абзац за абзацем (такими неважными, что можно и не дописывать, что именно делая неважным). Ватные камни катятся, рыба желтый полосатик упакована в легкую фольгу, полосатика съели, и фольга лежит на берегу реки Х города Х страны У в точке, по диагонали от которой принялась возникать ноосфера, как если бы вылезла там из почки. Или вот большая уличная ваза, в которой на ветру болтается слабый цветок незабудки, единственный; там еще пожухший ноготок, пара окурков, маленькая коробка из-под сока. В городе Х все гомогенно, и чуть вдали от рынка, по дороге к которому есть зеленая водопроводная колонка на повороте, в баре отеля играют все те же Twenty one pilots: Heathens (Written by Tyler Joseph): All my friends are heathens, take it slow / Wait for them to ask you who you know / Please don’t make any sudden moves / You don’t know the half of the abuse / У-уу («ууу» – русск.). Возможно, в данный момент эту песню исполняют еще в неопределенном количестве мест – как публичных, так и в наушниках.
Вероятно, если привыкнуть жить в ноосфере, материализовавшейся в виде города Х страны У, то можно жить уже всюду – речь не о быте и прочем, но, если воспринимаешь себя тут как самого себя, можно жить где угодно (а так-то город Х хорош). Потому что в тебе есть инстинктивное или же интуитивное умение обитать в ноосфере – и это обеспечит комфорт в любых обстоятельствах (смена типа магазинов, языка, чего угодно еще). Нет проблемы вписаться. А если вы представили себя в этой конструкции (здесь совсем условные «вы», желтый человечек на карте перемещается вдоль М-го проспекта в сторону центра) и понимаете себя в этой конструкции, как бы даже ею управляя, то считайте, что независимы от обстоятельств и жить можете уже не только всюду, но и всегда. Это, скорее всего, не так, и ноосфера поглотит вашу бессмертную душу, то есть разместит ее где-то в комплекте с мослами, мозгами и др., но что в том плохого? Наверное, будет уютно.
Так или иначе оформитель и его заказчик сейчас живут, что-то непременно делая, о чем-то думая, пусть даже их не вообразить. Но вполне можно представить человека, написавшего «урок естествознания лежал, подробно уничтоженный на карте, а для других отверстий в коридоре большие окончания несли», – цитируется не с какой-то целью, а почему-то вспомнилось. Лезет все подряд и зудит в варианте «Гимнов» Штокхаузена. На кухне кафе Zum hungrigen Kojoten отбивают шницель; поблескивает инеем вселенская форма Кришны как частного лица. Не понять – то ли ты все это в себя вписал, то ли оно вписало тебя к себе.
Ну да, пленка. Очевидное надо расковыривать очевидным, а где ж еще было выходить из этой схемы, как не в месте ее теоретического производства – в городе Х? Ликвидируя возникающие тут смыслы посредством их записи. Пленка не уйдет наглядно, ее рассасывания не заметить, она тихо: цып-цып, шу-шу.