Мандрил подошел к камере помер пять и отодвинул крышку глазка. Долго смотрел он в отверстие. В камере не было ни стола, ни стула, ни тюфяка, ни одеяла. Пустой четырехугольный ящик длиной в два метра, высотой в три и шириной в полтора. Единственным инвентарем была электрическая лампочка в проволочной сетке, подвешенной к потолку. Окошко в наружной стене было забрано толстой решеткой. Мандрил отпер камеру. Гефель и Кропинский встали навытяжку. Не говоря ни слова, Мандрил схватил Кропинского за грудки и рванул его к двери. То же он проделал с Гефелем, поставив его рядом с Кропинским. Затем проверил, как стоят арестанты, и пнул обоих в коленные чашечки.
– Стоять смирно! – мрачно произнес он. – Кто шевельнется, буду бить, пока ему не станет весело.
Он вышел из камеры и подозвал к себе Фёрсте.
– Жратвы не давать.
Фёрсте выслушал приказ, стоя навытяжку.
Гефель и Кропинский замерли, словно два испуганных зверька. Они не сводили глаз с двери, ожидая самого ужасного, что могло разразиться в любую минуту. Их мысли оцепенели, только слух был напряжен до предела. Они прислушивались к лагерным шумам, проникавшим сюда от ворот. Там, за стенами карцера, все шло заведенным порядком. Как странно!..
Дежурный блокфюрер кричал на кого-то, быстро и сторожко постукивали деревянные башмаки… В громкоговорителе раздался щелчок включенного микрофона, загудел ток, и чей-то голос вызвал капо, ведавшего учетом рабочей силы. Через некоторое время другой голос пригласил какого-то оберштурмфюрера к начальнику лагеря. Потом через ворота протопало множество деревянных башмаков, будто провели конский табун. Блокфюрер бесновался, орал… Гефель стал внимательнее, оцепенение прошло. Он вслушивался в деловую суету лагерного дня, которую раньше совсем не замечал. Теперь она врывалась ему в уши, подобно тревожным звонкам трамвая. Возникали странные мысли. Ты же в концентрационном лагере! А что это такое? Он вдруг обнаружил, что совсем забыл о внешнем мире, о тамошней жизни. Ни мыслью, ни чувством он не мог проникнуть по ту сторону колючей проволоки. Единственно сущим и понятным были рявканье блокфюрера, вечные крики, топот и суета. В минуты напряженного внимания эта действительность тоже показалась Гефелю призрачной, нереальной. И вдруг он подумал совершенно отчетливо: «Нет, ведь это все не настоящее, это просто наваждение!»
И в эту призрачную действительность из безвестной дали вдруг влетели слова, исполненные бесконечной нежности: «…горячо целую тебя…»
Но и они прозвучали призрачно, мелькнули каким-то пунктиром…
Гефель дрожал от охватившего его озноба. Он таращил глаза на откидную створку «кормушки», забыв о стоявшем рядом Кропинском… И тут что-то будто восстало внутри него, словно открылось второе дыхание, и Гефель внезапно увидел действительность! Она была далеко, но она приближалась, неудержимая, на танках и пушках! Настоящим было только это! Ничего иного!
Тут он вспомнил о Кропинском.
– Мариан, – выдохнул он, так как говорить было запрещено.
– Так? – дохнул в ответ Кропинский.
– Американцы подходят все ближе… Ждать недолго.
Кропинский ответил не сразу:
– Ведь я говорить, всегда…
Больше они не произнесли ни слова. Стояли, не шевелясь. Но в душе каждый почувствовал опору. Вновь пробудившееся ощущение жизни горячей волной растекалось по жилам.
Клуттиг волновался, словно актер перед выходом на сцену. Он сидел с Райнеботом в столовой. Взяв бутылку вина, они расположились в укромном углу и шептались. Стекла очков Клуттига азартно поблескивали. Ему не терпелось посмаковать «добычу» заранее. Райнебот сощурил глаза.
– Сперва мы им хорошенько всыплем, – предложил он. – Потом пусть поварятся в собственном соку, а ночью – допрос до признания.
Клуттиг, беспокойно ерзая на стуле, пил бокал за бокалом.
– А если ничего не вытянем?
Райнебот утешил его:
– Будем лупить до тех пор, пока они не забудут, самцы они или самки. Не беспокойся, запоют соловьями. – Райнебот отпил глоток, смакуя. – Не надирайся! – упрекнул он Клуттига, который залпом осушил очередной бокал.
Клуттиг нервно облизал губы.
– А вдруг мимо? – спросил он озабоченно. – Промахиваться нам нельзя!
Райнебот был невозмутим. Откинувшись на стуле, он холодно ответил:
– Знаю, Роберт, знаю!
Клуттиг горячился за двоих.
– Что ты за человек, Герман? Как ты можешь быть спокоен?
Рисуясь, Райнебот вытянул губы и наклонился к Клуттигу. Тот впитывал в себя каждое слово, которое нашептывал ему Райнебот.
– Сейчас самое время показать, на что мы годны. Ты что-нибудь понимаешь в психологии?.. Так вот, слушай, господин помощник начальника! Гефель и другой… как его… для лагеря умерли. Их единственное общество теперь – мы. Ты, я и Мандрил. Пусть думают, что сам господь бог от них отвернулся. – Он постучал пальцем по локтю Клуттига. Тот, не отрываясь, смотрел в хитрое лицо Райнебота. Затем, выждав, пока его идеи проникли в мозг Клуттига, юнец продолжал: – Чем более заброшенными они себя будут чувствовать, тем легче нам удастся расколоть их. Мандрилу позволим забавляться с ними, как ему угодно, только не угробить.
Клуттиг кивнул в знак согласия.
– Мы выколотим из Гефеля одно имя за другим. Все будет ол райт… Изучать английский язык и быть начеку! Понятно, господин помощник начальника лагеря? – Он встал, бормоча: – «К оружию, народ!»
– Куда? – спросил Клуттиг.
– Лупить, – любезно ответил Райнебот.
– Прямо сейчас? – Клуттиг осовелыми глазами смотрел на Райнебота.
– Куй железо, пока горячо! – промолвил тот.
Мандрил отпер камеру. Молча схватив Гефеля, он вышвырнул его в коридор. За ним последовал Кропинский. Мандрил повернулся к ним спиной и запер камеру. Гефель и Кропинский обменялись взглядом, полным испуга, но и решимости. Пинками Мандрил погнал арестованных по коридору мимо Фёрсте, прижавшегося к стене, и вывел из карцера. В большой комнате блокфюреров в противоположном крыле здания уже стояла «кобыла». Здесь толклись свободные от службы эсэсовцы, которых привлекло предстоявшее зрелище. Позади «кобылы» сидел на стуле Клуттиг и покачивал ногой. Когда Мандрил втолкнул обоих узников в комнату, Райнебот подошел к Кропинскому и взял его за пуговицу куртки.
– Где жидовский ублюдок? – спросил он. Кропинский ничего не ответил, и Райнебот повысил тон: – Подумай, поляк!
У Кропинского забегали глаза, он искал лазейки:
– Я не понимать немецкий…
Это прозвучало беспомощно и нелепо.
– Ах, ты «не понимать немецкий»? – отозвался Райнебот. – Мы тебе сейчас дадим урок немецкого языка.
Не без умысла Райнебот принялся сначала за Кропинского. Пусть Гефель посмотрит. Райнебот дал знак.
Трое блокфюреров схватили Кропинского и толкнули к «кобыле». Его ноги засунули в особый ящик-хомут и крепко зажали. Затем эсэсовцы сдернули с Кропинского штаны и уложили его грудью на лоткообразную решетку. Ягодицы выступали вверх. Отработанными приемами два блокфюрера схватили поляка за запястья и прижали плечи. Третий прижал его голову к решетке. Теперь тело лежало неподвижно, словно привинченное. Тем временем Райнебот и Клуттиг готовились. Райнебот тщательно натянул кожаные перчатки и согнул длинную, в палец толщиной, камышовую трость, проверяя ее словно рапиру. После этого началась экзекуция.
Гефель стоял вытянувшись, сдавленный крик комом застрял в горле, сердце отчаянно стучало. «Кобыла» притягивала его взор. Райнебот расставил ноги и, примериваясь, коснулся тростью голых ягодиц. Изящным движением он размахнулся, и в тот же миг трость со свистом рассекла воздух. Хлясть! Кропинский дернулся, это было заметно лишь по тому, как чуть приподнялось зажатое эсэсовцами тело. После Райнебота стегнул Мандрил. Его удар, нанесенный с такой же силой, но без спортивной элегантности Райнебота, пришелся в поясницу.
Кропинский хрипел, его поясница дрожала. Блокфюреры еще сильнее придавили ему плечи. Теперь снова взял трость Райнебот. Он сладострастно выпятил нижнюю челюсть и, прищурившись, нацелился в огненно-красную полосу, оставшуюся от первого удара. Кропинский пронзительно вскрикнул. Мандрил с равнодушным видом деловито бил по почкам. Удар следовал за ударом. Райнебот почти со снайперской меткостью бил по одному и тому же месту. Набухший рубец лопнул, брызнула кровь и потекла по ногам. Кропинский, полузадушенный, глухо стонал. Райнебот, казалось, только и ждал этого.
Его плотоядная улыбка стала жестче, глаза сузились в щелочки, а трость точно ложилась на кровоточащую рану. Кропинский обмяк. Райнебот и Мандрил прервали экзекуцию. Блокфюреры отпустили безжизненное тело, и один из них вылил ведро воды на потерявшего сознание поляка. Райнебот пристально поглядел на Гефеля. Тот словно остолбенел. На его лице застыл ужас. Он почувствовал, что Райнебот смотрит на него. Их взгляды встретились. Райнебот видел, как подействовало на Гефеля зрелище, и был доволен. Тонкая улыбка играла у него на губах, он перевел взгляд на Клуттига, как бы делясь с ним впечатлением. Мандрил тем временем закурил.
Кропинский зашевелился, пытаясь подняться. Казалось, ему не удается сориентироваться. Блокфюреры схватили его и снова прижали к решетке. Мандрил отбросил сигарету, и экзекуция продолжалась. Придя в себя от холодной воды, поляк начал кричать, эсэсовцы с трудом удерживали его метавшееся тело. Градом сыпались свирепые удары, пока наконец оба палача не нашли, что довольно. Блокфюреры стащили истерзанного Кропинского с «кобылы» и отшвырнули в сторону. Кропинский рухнул мешком.
– Встать! – рявкнул Клуттиг.
Кропинский машинально повиновался. Цепляясь дрожащими руками за стену, он поднялся и стоял, шатаясь.
– Натяни штаны, свинья! – снова заревел Клуттиг. – Ты что, своим добром похвастать захотел?
Кропинский повиновался, как автомат.
Окровавленным концом трости Райнебот ткнул Гефеля в грудь и указал на «кобылу». Жест означал приглашение: прошу занять место.
Негнущимися ногами Гефель сделал несколько шагов, и блокфюреры распластали его на «кобыле».