– Крррааа, кррааа…
Вдруг закричал и Кропинский. Сжав голову руками, он кричал… Казалось, кричал сам воздух карцера, стены не могли поглотить этих криков, и безумие металось по камере.
Мандрил поднялся и, расставив ноги, стал над Гефелем. Пока еще нельзя было допустить, чтобы он умер. И Мандрил снял струбцину.
Дикие вопли Гефеля перешли в хриплые стоны. Освобожденное тело вытянулось.
Кропинский боязливо сжался в комок и, как только Мандрил ушел из камеры и потушил свет, подполз к Гефелю, дрожащими руками ощупал его и начал всхлипывать в тихом отчаянии.
Гефель чувствовал, как жизнь борется в нем со смертью. Кровь, словно подхлестываемая бичами, неистово мчалась по жилам, мозг, казалось, расплавился от боли, даже мысли жгли, как язычки пламени. Он лихорадочно дышал.
– …имена… Мариан…
Кропинский гладил дрожавшего товарища.
– Ты кричать, брат, только кричать…
Гефель хрипел, он был слишком слаб, чтобы ответить. Его измученное сознание блуждало на краю беспамятства, но не провалилось в спасительную бездну.
– О боже, – всхлипывал Гефель, – о боже!..
На другой день Фёрсте во время прогулки встретил электрика. Они взглянули друг на друга. Шюпп чуть замедлил шаг. Будет ли Фёрсте завязывать шнурок?
Казалось, уборщик не обращает на Шюппа никакого внимания. Он приподнимал заложенные за спину руки, и можно было подумать, что он выполняет гимнастические упражнения. Когда Шюпп поравнялся с ним, направляясь к вахте, Фёрсте положил руку на сердце. Шюпп понял: Гефеля и Кропинского пытали, но рука на сердце означала, что они держатся стойко. Он вернулся в лагерь.
Прошло всего два дня, но дни эти были наполнены тревогой, которой, казалось, хватило бы на годы. Вся организация была парализована. Группы Сопротивления после известия об аресте товарищей полностью бездействовали. Участники групп избегали даже разговаривать друг с другом. Встречаясь, они обменивались лишь беглыми взглядами. Нельзя было показывать, что они знакомы. В воздухе пахло бедой. И хотя в первый и второй день ничего не произошло, это отнюдь не успокаивало. У каждого было такое чувство, словно опасность лишь коварно притаилась и появится внезапно, как раз в тот момент, когда будешь думать, что можно вздохнуть с облегчением. Все были подавлены.
Члены ИЛКа тоже прекратили всякое общение между собой. Единственный, с кем в эти два дня встречался Бохов, был Богорский. Вести о том, что Гефель держится, вселяли некоторую уверенность, и Бохов решил, что можно рискнуть и созвать ИЛК. Богорский согласился, и вечером члены ИЛКа собрались, как всегда, в подвале лазаретного барака. Они внимательно выслушали доклад Бохова. Ход событий стал понятен. Для Клуттига и Райнебота ребенок был счастливым поводом, чтобы нащупать невидимые нити организации. Члены ИЛКа узнали, что Гефеля и Кропинского подвергали неслыханным пыткам и что пока оба выдержали испытание «на разрыв». Только одного не знали подпольщики, что будет завтра и послезавтра…
Будущее казалось им миной замедленного действия.
Обычно совещания ИЛКа протекали оживленно, сегодня же все сидели вокруг слабо потрескивавшего огарка и почти не говорили. Затишье в лагере после ареста было обманчиво, и ему не доверяли. То, что так болезненно пережил Бохов, теперь вместе с ним переживали его товарищи.
Как тщательно велась подготовка к восстанию! Сколько было доставлено оружия и боевых припасов и с каким риском! Нередко то или иное отчаянно смелое предприятие, казалось, висело на волоске. Они обо всем подумали. Тысячи перевязочных пакетов лежали наготове в надежных уголках лазарета. Были накоплены лекарства, собраны хирургические инструменты. Ломы, ножницы для резки проволоки с изолированными ручками – все было добыто.
Были разработаны оперативные планы восстания. Боевые группы разных национальностей прошли подготовку, получили четкие задания. Лагерь разделили на секторы. Боевые удары будут нанесены в нескольких направлениях. Польские группы ударят на север, советские группы штурмуют эсэсовские казармы. Задача французов, чехов, голландцев и немцев – занять район комендатуры. Главный удар предполагалось нанести в западном направлении – для установления связи с приближающимися американцами и закрепления успеха восстания.
Были выделены отряды для выполнения особых задач. Широко разветвленная организация, невидимая, неуловимая, вездесущая и готовая ударить в любое время, возникла в результате искусной подпольной работы. Настанет час – буря грянет. Но час еще не настал, и американцы были еще далеко… А там, в недоступном карцере, изнемогал от пыток их товарищ. Достаточно одного его слова, слова, оброненного в бреду, во сне или из страха смерти, – и разверзнется земля лагеря и отдаст свои тайны. Оружие, оружие! Не успеют пятьдесят тысяч ничего не подозревающих заключенных опомниться, как на лагерь обрушится чудовищный ураган уничтожения…
Члены ИЛКа неподвижно сидели, глядя на потрескивающий огонек свечи. Бохов сдержанно и спокойно докладывал о событиях. Он рассказал, что Гефель и Кропинский до сих пор мужественно держатся. Люди слушали, их думы слились воедино. Лишних слов не требовалось. Но молчание затянулось, и Бохов начал сердиться.
– Нельзя же так, товарищи! Что вы повесили головы, черт возьми! Надо решать, что будем делать, если…
– Если! Да, если!.. – процедил сквозь зубы Кодичек. – Закопать оружие? – Он скрипуче рассмеялся. – Оно и так закопано…
– Чепуха! – буркнул Бохов. – Оружие останется на своем месте.
Он поднял кусок известки и отбросил его. Взгляд беспокойно блуждал по каменистой почве. Было заметно, что он старается овладеть собой. Сейчас не время для споров. Он повернулся к Кодичеку, погруженному в мрачное раздумье, и сказал решительно:
– В прошлый раз я уже говорил вам, что эсэсовцы нас ищут. Тогда мы посмеялись… ведь Гефель еще не был в карцере. А теперь дело серьезнее… Если он не выдержит, если не устоит… – Бохов обвел пристальным взглядом окаменевшие лица и безжалостно высказал то, что думал каждый: – Если до нас доберутся, нас ждет смерть! – Свеча тихо потрескивала. – Кое-кого из нас еще можно перебросить в безопасное место. – Все насторожились, и Бохов, вернув себе самообладание, продолжал: – Например, отправить с этапом в другой лагерь. Там нетрудно затеряться… – Воцарилось тягостное молчание. Наконец ван Дален сказал:
– Не может быть, чтобы ты говорил это серьезно, Герберт!
– Серьезно, подумайте, – настаивал Бохов. – Гефель знает членов ИЛКа. Стоит ему назвать хоть одно имя…
Ван Далей повел плечами.
– Тогда этот один должен будет умереть.
– А если он назовет всех?
– Тогда умрем все, – просто ответил ван Дален.
Бохов покачал головой.
– Кто хочет отправиться с этапом? – спросил он.
Прибула ударил кулаком по колену и тихо сказал:
– Ты хочешь делать нас трусы?
Вопрос прозвучал, как крик. Бохов ответил не сразу, но необычайно спокойно:
– Мой долг, товарищи, спросить вас. – Он опустил глаза. – Я тоже виноват в том, что так все случилось. – Его голос показался каким-то странным, и все удивленно взглянули на него. Он сжал губы. – Я оставил Гефеля одного, – еще тише продолжал он. – А должен был, не откладывая, заняться им и ребенком. Я… этого не сделал.
Это было исповедью. Один только Богорский понял ее смысл. Риоман кашлянул.
– Камерад Герберт, – ласково сказал он, – ошибка, но не скажи про вина.
Бохов взглянул на француза.
– Из ошибки вырастает вина, – мрачно заметил он.
Кодичека вдруг прорвало.
– К черту Гефеля, – сердито воскликнул он, – к черту этого ребенка!
Прибула встрепенулся.
– Гефель и товарищ из Полыни в карцере, – жарким шепотом заговорил он, – а ты кричать «к черту»? Немец и поляк защищать малое польское дитя, а ты говорить «к черту»! Ступай к черту сам!
Его побелевшие губы дрожали от гнева. Ван Дален схватил Прибулу за руку. Молодой поляк отбросил руку голландца, в глазах загорелась вражда.
И тут произошло нечто удивительное: вдруг засмеялся Богорский. Он смеялся тихо, и плечи его вздрагивали. Этот смех так резко контрастировал с накалившейся атмосферой, что все с испугом уставились на русского. А он распростер над ними руки и с шутливой горечью воскликнул:
– Какие мы, однако, весельчаки! – Он хотел сказать – «смешные люди», но не нашел нужного немецкого слова.
И вдруг лицо его преобразилось. Лоб нахмурился, глаза гневно сверкнули, он резко взмахнул кулаком.
– Но мы не весельчаки, мы коммунисты! – Он на своем родном языке обрушился на участников собрания. То, что он заговорил по-русски, поразило его самого – ведь никто его не понимал, – и он, оборвав себя на полуслове, продолжал на ломаном немецком языке: – Ошибки, вина, брань по адресу ребенка и товарищей! Разве так коммунисты обсуждают опасное положение? Должна ли обстановка командовать нами? Не достойнее ли коммунистам самим стать хозяевами положения? – Он помолчал, остывая от гнева, и закончил уже спокойнее: – Ну, харашо, где-то в лагере спрятан ребенок, неужели от этого все потеряли голову…
Прибула пожелал знать, где теперь находится ребенок.
– Он в шестьдесят первом блоке Малого лагеря, – ответил Богорский. – Не беспокойтесь, – поспешно добавил он, – его устроили хорошо… – Он оглядел сидевших. – А в сущности, не наше ли это общее дитя, раз из-за него двум товарищам пришлось сесть в карцер?.. Не обязан ли ИЛК взять его под свою защиту? – Богорский улыбнулся. – А сейчас самое важное – добыть ребенку приличную еду. – Прищурив один глаз, он взглянул на Риомана. Повар-француз понял его и, рассмеявшись, закивал головой. Богорский тоже засмеялся. – Харашо, – произнес он по-русски. – Мальчик это или девочка?
Бохов, к которому был обращен вопрос, угрюмо ответил:
– Не знаю.
Богорский подбоченился и с наигранным удивлением воскликнул:
– У нас ребенок, а мы даже не знаем, мальчишка это или девчонка!
Эта фраза рассмешила всех, понуренные головы поднялись. У Богорского стало легче на сердце. Товарищи явно ожили и принялись обсуждать, как помочь Гефелю и Кропинскому.