Предлагались отчаянно смелые планы – от насильственного освобождения до восстания, но их пришлось отбросить. В конце концов, пришли к выводу, что вырвать товарищей из когтей Мандрила невозможно. Бохов сразу смекнул, что странное выступление Богорского было лишь средством преодолеть ту подавленность, жертвой которой стал ведь и сам Бохов. Его мрачное настроение развеялось, он энергично принялся отговаривать товарищей от необдуманных планов. Он сказал, что есть только одна возможность спасти арестованных, правда маловероятная, и предложил обсудить принятое им с Кремером решение использовать Цвайлинга.
– Вы скажете – акт отчаяния? Но разве есть иной путь?
Члены ИЛКа одобряли эту попытку, однако вновь и вновь высказывали опасения. Что, если Гефель не устоит?.. Богорский решительно пресек никчемные вопросы.
– Ничего не надо делать, ровно ничего! – резко повторял он. – Но, может, кто-то все же хочет отправиться с этапом?
Если прежде вопрос Бохова товарищи встретили растерянным молчанием, то теперь они возмутились. Никто не хотел покидать лагерь, все хотели остаться.
– Харашо, – кивнул Богорский.
Он и сам не верил в серьезность предложения Бохова, догадываясь, что тот сделал его лишь потому, что раскаивался в своей вине. Но депрессию удалось преодолеть. И если сегодняшняя встреча не дала иного результата, она все же принесла большую пользу. Прежде всего нужно было убить страх, это был самый опасный противник.
– Мне тоже бывает страшно, товарищи, – промолвил Богорский, – но мы не должны терять веру. Пока что Гефель выдержал пытки! Кто дал нам право сомневаться в нем? Разве тем самым мы не сомневаемся в самих себе? Опасность не столько в Гефеле и польском товарище, сколько в фашистах. От Кюстрина и Данцига до Бреславля Красная армия все дальше и дальше гонит фашистов. Второй фронт продвинулся уже до Франкфурта. – Богорский сделал охватывающее движение руками и свел кулаки. – Вот, товарищи, как это выглядит, – сказал он со сдержанной силой. – Чем ближе видят фашисты свой конец, тем больше они звереют – и Гитлер, и Швааль с Клуттигом. Они хотят нас уничтожить, и мы это знаем. Поэтому мы должны противопоставить им нашу тайную силу. Пока мы будем крепки, как Гефель и Кропинский… Да, да, – воскликнул Богорский, воодушевляясь, – их не сломят! Пока мы будем держаться, как они, фашисты не доберутся до нас, они будут чувствовать нашу силу. Пусть ищут, они ничего не найдут. Ни единого патрона, ни единого человека! – В его сжатых кулаках, лежавших булыжниками на коленях, чувствовалась мощь. – Фашисты, – продолжал он более спокойно, – наголо остригли нас, отняли у нас имя и лицо. Дали нам номера, сняли нашу одежду и нарядили в полосатое рядно. – Он дернул свою полосатую куртку. – Мы для них прилежные рабочие пчелки, строим им дома, разбиваем сады. Ж-ж-ж-ж! Каждая пчелка – полосатая. Я похож на тебя, а ты на меня. – Он разжал и снова сжал кулаки. – Харашо, – прошептал он со скрытой угрозой, – но у каждой пчелы есть жало. Ж-ж-ж-ж! Пусть-ка Клуттиг попробует сунуть руку в наш улей… Мы все одинаковы, как две капли воды… Как хорошо, что они отняли у нас лица и сделали полосатыми, это хорошо! Вы понимаете, товарищи? – Богорский нежно погладил ненавистную куртку, откинулся назад и закрыл глаза.
Бохова речь Богорского смутила. Он, с его суховатым характером, не был способен говорить о суровых вещах с чувством. Образные слова Богорского впечатляли. Лица слушателей просветлели.
На этот раз не было вынесено никакого решения, да этого и не требовалось. Каждый принял его сам для себя. Но когда собрались расходиться, Прибула предложил возложить на кого-нибудь ответственность за безопасность ребенка.
– Не нужно, – сухо заявил Бохов, – я беру это на себя… А ты, – обратился он к Риоману, – если найдешь, чем покормить малыша, перешли Кремеру, он позаботится.
– Oui, oui[8], – закивал француз.
Выбирались поодиночке, через интервалы и, выйдя из барака, смешивались с другими заключенными, которые сновали по темной дороге в лазарет и обратно, пока не раздавался свисток лагерного старосты.
Гортензия была готова к отъезду. Она все продумала, вплоть до вида транспорта. У Цвайлинга не было машины, зато она была у Клуттига. Гортензия давно носилась с мыслью закрепить за собой бравого гауптштурмфюрера, уж тогда бы он не отказался прихватить ее багаж. Вообще это был мужчина совсем другого сорта, чем ее растяпа-муженек. Иногда на так называемых «товарищеских вечерах» Клуттиг приглашал ее потанцевать. Женский инстинкт подсказывал Гортензии, что гауптштурмфюрер млеет, обнимая ее пышную фигуру, и она, танцуя, охотно льнула к нему. Большего между ними не было. Клуттиг жил один. Он уже несколько лет назад развелся с женой.
В отличие от многих за ним не водилось никаких «историй с бабами». Это еще более поднимало его в глазах Гортензии. Ей от природы были чужды страсти, она была флегматична и ленива в своих чувствах. Сыграло свою роль и разочарование в семейной жизни.
Однажды вечером (Цвайлинг еще не вернулся домой) Гортензия стояла в спальне перед зеркалом и, скучая, разглядывала себя. Она боролась с искушением зайти к Клуттигу. Ведь все не так просто: между ним и ее мужем значительная разница в ранге. Разница в ранге? Гортензия презрительно надула губы. Этому скоро будет конец. Через некоторое время Цвайлинг опять станет тем, кем был раньше, то есть никем. А Клуттиг? Гортензия равнодушно вздернула плечи. Она знала, что до войны Клуттиг был хозяином плиссировочной мастерской. Во всяком случае, он мужчина! Забота о багаже перевесила все сомнения. И Гортензия решила навестить Клуттига. Она критически оглядела себя в зеркале.
Блузка ей не понравилась, и Гортензия сменила ее на пуловер, который плотно облегал ее и особенно волнующе подчеркивал формы. Поглаживая груди, она вертелась перед зеркалом и болтала сама с собой: «Чего только не сделаешь, чтобы вывезти какое-то барахло! Жаль, что нельзя прихватить чудесную мебель».
Клуттиг был дома. Он занимал на территории комендатуры отдельный домик. Увидев Гортензию, он удивился и пригласил ее в комнату. Она опустилась на стул, забыв снять пальто:
– Я только насчет вещей, ведь у Готхольда нет машины.
Клуттиг недоуменно моргал. Гортензия смиренно сложила руки на коленях и сделала умоляющие глаза.
– Не возьмете ли вы наши вещи в машину? Всего два-три чемодана и пакеты…
– Куда это? – выпалил Клуттиг.
Гортензия растерянно пожала плечами. Наконец Клуттиг понял. Он что-то проворчал, засунул руки в карманы и принялся расхаживать по комнате.
– Вы хотите сказать, если…
Гортензия усердно закивала. Клуттиг остановился перед ней, широко расставив ноги.
– Военная операция, – решительно заявил он, – военная операция – это не переезд на новую квартиру!
Гортензия вздохнула. В военных операциях она ничего не смыслила.
– Вы один можете мне помочь. Что же мне делать? У Готхольда ведь нет машины!
Визит этой женщины пришелся не вовремя. У Клуттига было плохое настроение. Из Гефеля и поляка не удалось ничего выбить. Раздраженный этой неудачей, Клуттиг взглянул на женщину. Та распахнула пальто. Взгляд Клуттига прилип к ее груди. Он сглотнул слюну. Гортензия видела борьбу на лице гауптштурмфюрера. Она кокетливо улыбнулась, надежда сменилась уверенностью в успехе. Но она заблуждалась. Возбуждение, обозначившееся на физиономии Клуттига, было не столь сильным, как ей бы хотелось. Глядя на Гортензию, Клуттиг внутренне возмущался, что эта соблазнительная женщина досталась такому болвану, как Цвайлинг. Из нее вышла бы отличная жена для гауптштурмфюрера. Подтянув к себе стул, Клуттиг уселся напротив Гортензии.
– Скажите, вы счастливы? – спросил он без обиняков.
Гортензия испугалась пристального взгляда Клуттига.
– Нет, господин гауптштурмфюрер. Нет, нисколько. Вообще нет…
Клуттиг положил ей руку на колено.
– Хорошо, я возьму ваш багаж.
– О господин гауптштурмфюрер!..
Млея от радости, Гортензия зажала его соскользнувшую руку между колен. На какой-то миг Клуттиг готов был отдаться приятному ощущению, но он все же убрал руку и откинулся на стуле, не сводя глаз с Гортензии. От его острого, пронизывающего взгляда она испытывала мимолетный, давно позабытый трепет.
– Вы, конечно, знаете, – без всякого перехода сказал Клуттиг, – что ваш муж сделал с еврейским ублюдком?
Гортензии стало страшно. Она открыла было рот, чтобы ответить, но Клуттиг угрожающе зашипел:
– И записку подбросил тоже он.
Гортензия была настолько ошеломлена, что Клуттиг по одному ее виду убедился в предательстве Цвайлинга. Важность этого открытия поразила его самого. Оцепенение Гортензии перешло в жгучий страх.
– Но я тут ни при чем.
– Конечно, – сказал Клуттиг покровительственно. Он вдруг почувствовал в ней союзницу. – За измену полагается смерть! – резко сказал он.
Гортензия вскочила с воплем:
– Ради бога, господин гауптштурмфюрер, ради бога!
Ее лицо исказилось от ужаса. Клуттиг тоже поднялся. Они стояли друг против друга. Клуттигу казалось, что он ощущает теплоту тела Гортензии. Он схватил ее за руки. Отчаянный страх погасил в ней всю чувственность, а в Клуттиге она вспыхнула сейчас жарким пламенем. Он бесцеремонно разглядывал Гортензию.
– Такая женщина, – прошептал он с вожделением, – такая женщина…
Но Гортензия не слышала его. Ее охватила дрожь.
– Неужели вы его убьете?
Клуттиг отпустил Гортензию и усмехнулся. Испуг женщины доставлял ему наслаждение. Он не отвечал. Он вспомнил, что говорил про Цвайлинга Райнебот: «Долговязый осел будет еще рад помочь нам разматывать клубок». Эти слова навели его на мысль, которая продолжала задуманную Райнеботом комбинацию.
– Убить – этого было бы для него мало, – сказал наконец Клуттиг. – Негодяй должен загладить свою вину.
Страх Гортензии сменился надеждой.
– Как именно? – отважилась она спросить.