Клуттиг аккуратно сложил драгоценный список и спрятал в карман. Губы разжались в злобной гримасе.
– Теперь мы насыплем нашему дипломату перцу под хвост! Если его и это не расшевелит, я в последнюю минуту сволоку его в суд чести! – Клуттиг, хихикая, плюхнулся на стул. – А неплохую сеть мы закинули, как ты считаешь? Гестаповские молодчики в Веймаре выжмут из арестованных, где ребенок, и найдут его, будь спокоен! Это обход с фланга. А это, – добавил он, похлопав по карману, в котором лежал список, – фронтальная атака. Однако, – он поглядел, моргая, на Райнебота, – что мы сделаем с ними?
Райнебот остановился.
– Отправим на тот свет! – ответил он раздраженно. – Что же еще? Или ты хочешь сперва отделить козлищ от агнцев? В каменоломню их – и расщелкать всю банду!
Клуттигу вдруг стало душно. Он вытянул шею из воротника. Райнебот заметил это движение.
– Опять испугался дипломата?.. Да, мой милый, сказав «а», надо сказать и «б». Я помогу тебе забросить невод, но вытаскивать его должен ты сам, это уж твое дело. В конце концов, помощник начальника лагеря ты, а не я.
Клуттиг напряженно думал, вперив в юнца невидящий взгляд. Наконец он кивнул:
– Хорошо! Ты прав. Это мое дело. – Он поднялся. – А Гефель? Как ты считаешь, нужен он нам еще? Пожалуй, с нас хватит и других.
– Подержи пока его и поляка! – посоветовал Райнебот. – Они от нас не уйдут. Пусть Мандрил еще немного поиграет с ними. Вдруг что-нибудь выдавит. Прикончить их можно и в последний день. Ведь они уже списаны…
Мужественное вмешательство Фёрсте спасло Гефеля от лихорадки. И хотя Мандрил держал пятую камеру на запоре, Фёрсте тихо, но решительно убеждал его, что для поддержания жизни умирающего, кроме мокрой тряпки, нужна еще пища, и каждый раз приносил Гефелю что-нибудь горячее. Как тень, уборщик проскальзывал в камеру, клал мокрую тряпку на пылающий лоб узника, вливал ему в рот согревающий напиток, а Мандрил в это время стоял в дверях.
Кропинский, сжавшись в углу, дивился чуду, совершавшемуся с его товарищем. Рассудив, что Гефелю надо дать оправиться настолько, чтобы он вновь стал «годным к использованию», Мандрил щадил его. Но как только заметил, что взгляд у Гефеля прояснился, он запретил всякую дальнейшую помощь.
Фёрсте лишили доступа в камеру. Но он успел оттащить Гефеля от порога смерти. По непонятной причине Мандрил оставил соломенный тюфяк в камере.
Как-то после ухода Мандрила Кропинский сидел, не шевелясь, в своем углу. Из страха он не решался приблизиться к Гефелю. Тот лежал, вытянувшись, с открытым ртом. Дыхания не было слышно. Но вот он сделал глотательное движение и прошептал:
– Мариан…
– Так?..
– Сколько времени… – Пальцы Гефеля скребли тюфяк, – сколько времени мы здесь?
В углу по-прежнему было тихо. Немного спустя оттуда донесся ответ:
– Пять день, брат…
Взор Гефеля был обращен к потолку, словно неподвижное пламя тихо горящей свечи.
– Пять дней…
Гефель заморгал, и огонек его взгляда заколебался, как от дуновения воздуха.
– Мариан…
– Так?
– Я… Ты слышишь, Мариан?
– Так.
– Я сказал… что-нибудь? – Гефель проглотил слюну.
– Не, брат…
– Совсем ничего?
– Не… Ты только кричать.
– Правда?..
– Так.
Гефель закрыл глаза.
– А ты?.. Что ты?
– Я тоже…
– Кричал?
– Так.
Тишина. Больше ничего не было сказано.
II
По аппельплацу бежал посыльный. Он искал Кремера и расспрашивал всех встречных. «Куда он девался?»
Посыльный помчался в Малый лагерь, поскользнулся в грязи, чуть не упал и тут увидел Кремера.
– Вальтер!
Кремер не ожидал ничего хорошего. Он отвел посыльного в сторону.
– Ну что?
Молодой парень перевел дух.
– Телеграмма! Сам только что видел. – В его глазах проглянул испуг. – Эвакуация!
Кремер вздрогнул. «Неужели правда?» На миг внезапный страх парализовал его. Он оцепенело смотрел на встревоженное лицо посыльного.
Эвакуация. Это опасное слово подняло на поверхность всё, чего они ожидали месяцами.
Бесчисленные опасности, возникшие из-за ребенка, сплелись теперь в одну большую угрозу. Все закончилось неожиданно. Кремер пытался удержать в голове мысли, которые разбегались в разные стороны.
– Что же теперь? – спросил посыльный.
Лицо Кремера скривилось.
– Ждать! – сказал он, так как другого ответа не нашел. Кремер вдруг обнаружил, что совершенно не знает, как нужно действовать теперь, когда настал этот самый «конец». Нет, что угодно, только не ждать! Что-то толкало его сунуть в рот сигнальный свисток, промчаться вдоль бараков и пронзительным свистом поднять весь лагерь: «Эвакуация, эвакуация!» Стараясь преодолеть замешательство, Кремер спросил:
– Подробностей не знаешь?
Посыльный отрицательно покачал головой.
– Я хотел только сразу же предупредить тебя. Начальство уже совещается.
Кремер, засопев, сунул руки в карманы. Итак, то, что лишь когда-то ожидалось, стало фактом. И вот в своей пугающей близости это известие казалось столь невероятным, что повергло в смятение спокойного, рассудительного Кремера. Всего несколько дней назад Шюпп сказал: «Через две недели мы будем либо свободны, либо мертвы…»
Тогда это были только слова! А теперь – действительность!
Кремера пробирал озноб. А что будет с Гефелем? С Кропинским? С десяткой из вещевой команды?.. С Пиппигом! С ребенком! Что будет со всеми?
Арестованных посадили в тюрьму, под которую веймарское гестапо приспособило бывшие герцогские конюшни.
Рохус Гай, сотрудник СД, повел Клуттига в свой кабинет, находившийся на втором этаже флигеля. Это помещение, обставленное случайной мебелью – несколько стульев, стол, пишущая машинка у окна и уродливый шкаф с поднимающейся шторкой, – выглядело безнадежно унылым. Какое-то забытое растение в горшке прозябало на подоконнике. На побуревших от старости обоях выделялись светлые четырехугольники с веселым цветочным узором, не выцветшим на солнце.
Клуттиг опустился на стул возле пишущей машинки. Гай, с сигарой во рту, стоял посреди комнаты, втянув голову в широкие плечи. Поношенный костюм мешком висел на его могучем теле. Руки были засунуты в карманы оттопыренных на коленях брюк. Лоснившийся от ежедневного ношения галстук съехал набок и вылезал из мятого пиджака.
– Я хотел бы знать, – хрипло заворчал Гай, – чем вы, собственно, занимаетесь там, на своей горе! Мы еще должны разыскивать для вас, бездельников, какого-то ребенка! У нас ведь не детский приют! – Гай оскалил зубы, в которых торчала изжеванная сигара. – Мне бы ваши заботы!..
Клуттиг объяснил суть дела. Сейчас, когда такое опасное положение на фронте, нельзя медлить с раскрытием тайной коммунистической организации…
Гай нетерпеливо двинул локтями – руки его по-прежнему были засунуты в карманы.
– И с таким делом вы примчались к третьему звонку!
– Мы ищем уже давно… – оправдывался Клуттиг.
– Дурачье! – с презрением сказал Гай. – Сколько лет вы там грели задницы и жили в свое удовольствие! Расхаживали, как павлины… – Клуттиг стал было возражать, но Гай оборвал его: – Не болтай вздора! Ты сам точно такой же бездельник, как и прочие! – Он перекатил сигару в другой угол рта. – Веселенькая была житуха, а?.. «Шапки долой, шапки надеть!» И стояли навытяжку… Чем больше эти черви ползали перед вами, тем больше вас заносило: «Нас никто не достанет!» Дурачье! От избытка самомнения вы даже не замечали, как людишки охотно пресмыкались перед вами. Тем легче им было прятаться по кротовьим норам. Ну и что вышло?
Клуттиг почувствовал себя школьником, которого строго отчитывают.
– Если бы вы были просто недоумками, – распалялся гестаповец, – я бы ничего не сказал. Но вы жрали, пили, путались с бабами… У вас была мания величия! А теперь, когда вам пора укладывать чемоданы, вы вдруг замечаете, что коммунисты… – Он умолк и с раздражением уставился на потухший огрызок сигары.
Клуттиг воспринял упреки как жестокую несправедливость и попытался возразить:
– Даю тебе честное слово, что я делал все…
Гай снова зажег окурок и сощурился от дыма. Со скучающим видом он выслушал заверения Клуттига.
– Расскажи, что там натворила эта дрянь, которую ты мне привез?
Обрадовавшись, что гестаповец наконец перешел к делу, Клуттиг пустился в подробные объяснения. Гай, наклонив голову, прохаживался по комнате. Казалось, он не проявляет особого интереса к словам Клуттига, однако внимательно слушал и размышлял.
Связь между ребенком и коммунистической организацией, скорее всего, существует. В оценке Пиппига и Розе Клуттиг, по-видимому, тоже прав. Судя по тому, как он описывает их, один – храбрый малый, другой – трус. В Гае проснулся охотничий инстинкт. Не перебивая Клуттига, он продумывал тактику допроса.
Розе и Пиппиг! Из этих придется выбивать показания ломом.
Обычная техника допроса, проверенная годами!
Клуттиг почти умолял гестаповца:
– У нас осталось мало времени, фронт приближается…
Разволновавшись, он поднялся и невольно загородил Гаю дорогу. Оторванный от своих мыслей, тот взглянул в лицо Клуттигу. «Да, крепко ему приспичило», – отметил про себя Гай, но сам и не думал спешить. Он полагал, что именно теперь, когда близок решающий час, легче нащупать следы подполья. Ему слишком часто приходилось наблюдать, как человек, поставленный перед выбором между жизнью и смертью, в последний миг выбирал жизнь, как он слабел и давал показания, хотя раньше упорно отпирался. Те десять заключенных, которых привез Клуттиг, наверняка не первый год в лагере. Они тоже знают, что дело идет к концу. Гай сощурил глаза. Кто станет перед концом рисковать жизнью, когда есть возможность ускользнуть от смерти? Гестаповец снова перекатил сигару и нетерпеливо отмахнулся от объяснений Клуттига.
– Ладно. Все ясно!
Клуттиг ушел, а Гай через двор отправился в тюрьму. Хотя она была переполнена, он велел очистить одну из камер, вручил надзирателю список бухенвальдцев, приказал заполнить на них карточки и заново распределить десятерых по разным камерам. Их нужно было смешать с другими. Однако Розе и Пиппига он распорядился посадить вместе в освобожденную камеру.