– Но чтобы не бросалось в глаза, понятно? Пусть это будет как бы случайно! Они не должны заметить, что их свели нарочно.
Так Розе и Пиппиг очутились вместе в шестнадцатой камере, и ни тот, ни другой не подозревал, что это было первым тактическим шагом гестаповца.
Розе совсем пал духом. Согнувшись, он сидел на единственном в камере табурете, нервно потирал опущенные между колен руки и тупо смотрел перед собой. Лицо у него было белое, как мел, его мутило.
Пиппиг оглядел камеру и ободряюще похлопал Розе по плечу:
– Встряхнись, приятель!
Розе тяжело дышал, губы его дрожали.
– Ты собака… – прохрипел он.
Пиппиг с изумлением посмотрел на него.
– Ты собака… если я теперь, перед самым концом, подохну, виноват будешь ты. – Розе, чуть не плача, раскачивался на табурете.
– Да ты что, Аугуст…
Розе вскочил и схватил Пиппига за горло. Пиппиг вырвался, но Розе снова бросился на него. Завязалась отчаянная борьба. С грохотом упал табурет. Пиппиг одолел обезумевшего. Но тут открылась дверь, и в камеру вошел надзиратель.
– Ну и ну! Что тут у вас? – Он разнял их. – Хотите угробить друг друга? Хватит и того, что вы сюда попали. Живите мирно и радуйтесь, что у вас на двоих целая камера. В других набито по пятнадцать человек. – Старый надзиратель сразу угадал, у кого сдали нервы. Он усадил Розе на табурет. – Ну, успокойтесь! – Он обратился к Пиппигу, который застегивал порванную куртку. – Этим вы только ухудшите свое положение.
Пиппиг расслышал в его словах человеческое участие и благодарно кивнул старику. Тот вышел и запер камеру.
Розе так и остался сидеть на табурете. Охваченный паническим страхом, он захныкал:
– Я тут совершенно ни при чем. Все это меня не касается. Я делал свою работу и больше ничего. Я хочу домой. Я не хочу околеть напоследок.
Пиппигу стало его жаль.
– Верно, Аугуст! К ребенку ты не имел никакого отношения.
У Розе тряслись руки.
– Я ничего не знаю про ребенка! – скулил он. – Ничего не знаю, ровно ничего!
– Вот и хорошо, – сухо одобрил Пиппиг, внезапно разозлившись.
Прислонясь к стене, он смотрел на согнутую спину Розе, на его втянутую в плечи, коротко остриженную голову, где выделялась, как тонзура, круглая лысина. Пиппиг чувствовал, что в тяжелую минуту Розе его не поддержит. И вообще, как мало он, собственно, знает об этом человеке. Говорили, что Розе и при фашистах собирал партийные взносы, это и послужило причиной его ареста. Больше Пиппиг ничего не знал. С неизменным усердием низкооплачиваемого служащего Розе занимался на складе повседневной писаниной. Полосатая одежда заключенного никак не вязалась с его обликом – ему больше пристал бы пиджак мелкого клерка. Вечно страшась чем-либо обратить на себя внимание, он часто становился объектом добродушных шуток. Никто не принимал его всерьез, хотя в команде считали своим человеком. Он никогда не давал повода к недоверию, но держался особняком.
Пиппиг упорно смотрел на его согнутую спину и вдруг ясно ощутил: здесь, рядом, сидит предатель! Но в тот же миг он отбросил подозрение. Ведь, в сущности, Розе неплохой малый. Он только трусит. Конечно, он просто трусит. Пиппиг оттолкнулся от стены и подошел к Розе.
– Ты ведь неплохой малый, Аугуст!
Розе молчал. Он весь ушел в мрачные думы. Пиппиг, помедлив, опустился на пол рядом с табуретом.
– Послушай, Аугуст! Насчет ребенка ты не бойся. Ты ничего не знаешь, и все.
– Но я знаю! – заголосил Розе.
– Нет! – прикрикнул Пиппиг. – Ты ничего не знаешь! Ровно ничего! А раз так, то ничего и не можешь рассказать!
Розе всегда подчинялся людям с более сильной волей. Он угрюмо молчал. Пиппиг ткнул его в колено.
– Слышишь?.. Я тоже ничего не знаю, и остальные ничего не знают. А если все мы ничего не знаем… ну, Аугуст… – Розе не отвечал. – Пойми же, Аугуст, – убеждал его Пиппиг. – Неужели ты единственный, кто… Ведь ты наш товарищ! Не думай сейчас о ребенке! Подумай о всех нас! Может быть, нас отправил сюда Цвайлинг. А может, доносчик Бурах. Слушай, Аугуст! Ведь ты не доносчик!
Розе мучительно застонал. Он поднял дрожащее лицо.
– Я не хочу околеть напоследок, не хочу…
Пиппиг вскочил на ноги и выругался:
– Черт знает что! – Он встряхнул Розе за плечи. – Аугуст, будь человеком! Подумай сам! Неужели ты веришь, что за пять минут до конца они начнут мучить людей? Гестаповцы не так глупы. Они поостерегутся! Это для нас большой козырь! Надо только держаться вместе!
– Держаться вместе! – передразнил Розе. – Вот нам всем и переломают кости.
Пиппиг оставил его в покое. Сунув руки в карманы, он твердыми шагами заходил по камере.
– Раза два, конечно, могут заехать по роже, к этому надо быть готовым. Но даже если и так…
Загрохотал дверной замок. Надзиратель заглянул в камеру.
– Пиппиг, на допрос!
Розе испуганно обернулся и посмотрел на старого тюремщика, который, выполняя свои не слишком почтенные обязанности, ждал у порога.
Пожав плечами, Пиппиг двинулся к выходу. У двери он обернулся к Розе и со смехом сказал:
– Ну, Аугуст, не тужи и себя покажи!
Розе оцепенело уставился на дверь, которая закрылась за Пиппигом.
В это же время Бохов встретился с Богорским. После того, как помылась последняя партия новичков, покинул баню и шарфюрер. Команда приводила в порядок душевую.
– Начинается, Леонид! – Бохов тяжело опустился на скамейку. – Подробностей не знаю, но Кремер только что сообщил: хотят эвакуировать!
Казалось, Богорского это ничуть не удивило. А может, он просто притворялся… Бохов встал, долго смотрел себе под ноги, потом поднял взгляд на Богорского.
– М-да, так что же?
Он задал вопрос не от растерянности, его беспокоила судьба пятидесяти тысяч человек. Долгие месяцы шли споры, как действовать, когда настанет срок. И вот этот срок, кажется, настал. Допустить эвакуацию и тем самым обречь на смерть пятьдесят тысяч человек? Или…
Богорский вынул из ящика стола карту Германии, расстелил ее и подозвал Бохова. Палец Богорского, скользнув вдоль Одера, остановился у Кюстрина.
– Красная армия уже здесь. – Затем он прижал палец к другой точке: – Берлин! До Берлина совсем недалеко. – И он стал сравнивать линию Восточного и Западного фронтов. На западе фронт шел от Падерборна на Вильдунген, Трейза, Герсфельд и Фульда. Через Кассель, Эйзенах, Эрфурт в глубь Тюрингии. Палец Богорского опять передвинулся. – Веймар и… Бухенвальд! – заключил он.
Однако от Западного фронта до Берлина гораздо дальше, чем от Восточного. Кто возьмет Берлин, тот и победитель.
– Уступят ли американцы и англичане из капиталистических стран победу Советскому Союзу? Нет! – Богорский ладонями сгреб оба фронта к центру – Берлину. – Американцы потому спешат, что до Берлина им еще далеко, а времени остается мало.
Бохов кивнул. Без сомнения, американцы приложат все усилия, чтобы оказаться в Берлине одновременно с Красной Армией. Можно ожидать быстрого вторжения американцев в Тюрингию… Начнется гонка и здесь. Кто кого опередит? Американцы или фашисты с эвакуацией лагеря?
– А мы торчим посредине, – горестно улыбнулся Бохов и вздохнул. – Сколько событий сошлось разом! Надо сегодня же вечером созвать ИЛК… Мы не можем вдвоем решать за всех. – Он снова сел на скамейку. – Вот попадает в лагерь этакая кроха… Да, да, знаю, Леонид, знаю… Я не в этом смысле. Но ты все-таки подумай: сначала отправляют в карцер Гефеля с Кропинским. Из-за него! Мы вынуждены прекратить всю деятельность. Из-за него! Теперь с вещевого склада хватают десять человек и тащат к гестаповцам. Из-за него! Ну и положеньице!
Богорский слушал молча – пусть Бохов отведет душу.
– Все связано с ребенком, Леонид, с ребенком! – продолжал Бохов. – Пока его не нашли, и Гефель будет стойким, и Кропинский, и те десять. Но если найдут?.. Сам знаешь, что тогда будет. Это старая истина! Мысль о ребенке придавала сил Гефелю. Стоит им показать ребенка Гефелю: «Вот он, а теперь выкладывай!» – у Гефеля лопнут нервы, поверь мне… И что тогда? Что? – Бохов сжал руками виски. – Многие, слишком многие знают о ребенке. Вот в чем опасность! Но тут уж ничего не изменить, – устало произнес он. – Мы встряли в это дело и останавливаться нельзя… – Бохов застегнул пальто и уже деловым тоном добавил: – Сегодня вечером созову ИЛК. – Он собрался уходить, но задержался и сказал с горечью: – Даже встречаться стало опасно. Но мы больше не можем оглядываться.
Они молча пожали друг другу руки.
Оставшись один, Богорский еще долго ломал себе голову в поисках выхода. Слишком многие знали о ребенке. Это создавало серьезную опасность! Цепочка тех, кто так или иначе соприкасался с ребенком, дотянулась уже до Цидковского. Эту цепочку следовало оборвать. Нужно было защитить товарищей от них самих. «Оборвать цепочку, – думал Богорский, – но как?»
Прошло более часа после ухода Пиппига, Розе по-прежнему сидел, согнувшись, на табурете. Еще немного, и настанет его черед.
– Розе, на допрос!
Розе обуял дикий страх. Он представил себе, как стоит лицом к лицу с гестаповцем.
«Господин комиссар, ведь я самый безобидный человек. Я выполнял свою работу, и больше ничего», – шептал Розе.
Ему захотелось, чтобы воображаемый комиссар спросил:
«Давно ли вы в лагере?»
«Восемь лет, господин комиссар».
«Восемь лет! Как вы только выдержали?»
«Тяжелое было время, – с увлечением рассказывал Розе. – Вы знаете, господин комиссар, восемь лет назад лагерь еще не был таким, как сейчас. Когда я в полицейской тюрьме впервые услышал название Бухенвальд, мне это показалось смешным. Бухенвальд[9]… Это звучало так… Не знаю, почему, но я подумал тогда, что попаду в живописный, опрятный лагерь, симпатичные люди займутся моим перевоспитанием, и месяца через три-четыре, глядишь, отправят домой…»
Розе умолк и уставился в пол. Он вспомнил, как восемь лет назад его с партией заключенных привезли на веймарский вокзал. Когда они вышли из вагона, последнего в составе, их принял эсэсовский конвой. В памяти всплыли отдельные картины… Люди, стоявшие поодаль на перроне, смотрели на арестантов. Смотрели молча и враждебно. Так же враждебно и безмолвно держались эсэсовцы. Незнакомая серо-зеленая форма. Каска, карабин и череп на черном поле. Конвоиры – молодые парни, не старше восемнадцати лет, но в них было что-то зловещее, опасное.