– А ну выходи!
Он грубо вытолкал скорчившегося Розе из камеры.
Приблизительно в тот же час темная фигура притаилась за дощатой будкой у ограды эсэсовского свинарника. Здесь, на северном склоне лагерной территории, еще видны были кое-где остатки горного леса. Перед свинарником тянулись здания лазарета для заключенных, напротив него – отгороженный от так называемой «лазаретной дороги» Малый лагерь.
Фигура за будкой долго оставалась неподвижной. Человек, казалось, прислушивался. Недалеко от свинарника проходило заграждение из колючей проволоки, через которое был пропущен электрический ток. На бетонных столбах ограды, похожих на букву «Г», горели красные лампочки. На вышках стояли часовые. Очевидно, на них и было сосредоточено все внимание неподвижной фигуры, неотрывно наблюдавшей за вышками. Казалось, у этого человека было зрение ночной птицы. Черными тенями выступали пулеметы над перилами вышек. Фигура не двигалась. Так же неподвижно стояли и часовые, скользя взглядом по лагерю. Время от времени они переминались с ноги на ногу, и тогда дощатый настил скрипел под сапогами.
Внезапно человек пригнулся и тенью скользнул к торчавшему неподалеку пню. Здесь, присев на корточки, огляделся, намечая перебежку до ближайшего дерева. Улучив благоприятный миг, он в несколько прыжков бесшумно достиг цели. Человек был без башмаков, в одних носках. Это был заключенный. Он двигался с ловкостью акробата. Вот он прижался к дереву и снова стал выжидать. Впереди оставалось самое трудное – пересечь широкую «лазаретную дорогу». Он долго разглядывал вышки и окружающую местность.
Потом снова пригнулся, с проворством ласки шмыгнул через дорогу и, очутившись на открытом пространстве, бросился между деревьями и пнями на землю. Полежал, не шевелясь, слившись с землей, затем пополз от дерева к дереву в сторону Малого лагеря. Осторожно приподняв нижнюю проволоку ограды этой части лагеря, человек прополз под ней. Теперь, оказавшись достаточно далеко от вышек, он с большей уверенностью стал пробираться между отхожими местами, кучами хлама и мусорными ящиками к шестьдесят первому блоку. Тесно прижавшись к стене барака, он осторожно нажал дверную ручку и отворил дверь лишь настолько, чтобы протиснуться внутрь.
Ночь была безветренной, и человек не стал закрывать дверь. Он постоял, выжидая, пока глаза привыкнут к темноте, затем сориентировался. Вон там дощатая перегородка. К ней он и направился.
Дверь была прикрыта неплотно. На топчане спал Цидковский. Три его помощника лежали на тюфяках прямо на полу. Цидковский храпел. Прикорнув за его спиной, спал ребенок. Осторожно ступая, заключенный пробрался мимо спящих санитаров к Цидковскому и бережно приподнял ребенка. Это было проделано так ловко, что мальчик даже не проснулся. Бесшумно, как кошка, пришелец покинул со своей добычей барак и притворил за собой дверь.
Выбравшись наружу, человек остановился. Мальчонку надо было разбудить, чтобы он не испугался и, боже упаси, не закричал. Похититель слегка встряхнул спящего крошку. Тот проснулся и чуть слышно вскрикнул от испуга. Заключенный закрыл ему ладонью рот и стал что-то шептать по-польски, покачивая и нежно прижимая к себе ребенка. Смышленый малыш догадался об опасности и вел себя тихо. Польские слова, которые человек произносил с сильным русским акцентом, подействовали успокаивающе. Мальчик обвил ручонками его шею и крепко держался за нее. Мужчина пригнулся и растворился со своей ношей в темноте.
Сгорбившись еще больше, чем когда он выходил, Розе через какой-нибудь час возвратился в камеру. Ночной дежурный усмехнулся, глядя на его жалкую фигуру.
Не взглянув на Пиппига, Розе прокрался в угол и заполз под одеяло, с отвращением думая о своем малодушии.
Клуттиг внезапно проснулся от громкого звонка телефона. Звонил Гай. Еще не проснувшись окончательно, Клуттиг слушал его скрипучий голос.
– Алло! Эй вы, дурачье! Забирайте своего жиденка в шестьдесят первом блоке, Малый лагерь.
Клуттиг мгновенно пришел в себя.
– Дружище, Гай, как это тебе удалось…
– Приложил немного ума, – донеслось с другого конца провода.
В аппарате щелкнуло – Гай повесил трубку.
Клуттиг присел на край кровати и нервно почесал под мышкой. Нужно было действовать немедленно. Наскоро одевшись, Клуттиг помчался к лагерю. Через стражу у ворот он предупредил часовых на вышках, что идет в лагерь; захватил с собой одного блокфюрера, на ходу объяснил ему, в чем дело, и побежал к шестьдесят первому блоку. Влетев за перегородку, он включил яркий карманный фонарь и рявкнул:
– Встать!
Поляки повскакали с тюфяков сонные, ничего не понимающие. Цидковский инстинктивно набросил на свой топчан одеяло и встал рядом.
Клуттиг заметил его движение и фонарем сбросил одеяло на пол. Оцепенев от ужаса, Цидковский и санитары уставились на пустую постель… Клуттиг и не догадывался, как поразило поляков исчезновение ребенка. В бешеной спешке он обыскивал помещение, отшвыривая ногами тюфяки. Боясь заразиться, он не решался притрагиваться к чему-либо руками и поэтому ворошил все сапогом и рыскал глазами по бараку. Ничего не найдя, он погнал поляков перед собой в помещение для больных. Там он осветил фонарем каждый угол, потом скомандовал:
– Всем встать!
В «закромах» зашевелились «легкие» больные, «тяжелые» остались лежать.
Клуттиг направил луч фонаря Цидковскому в лицо.
– По-немецки понимаешь, собака?
Цидковский кивнул:
– Я немного.
– Пусть все встанут! Живо, живо! – замахал руками Клуттиг.
Цидковский передал приказание по-польски. Из «закромов» выползли больные поляки и выстроились в ряд. К ним присоединились заключенные других национальностей, которые теперь сообразили, что от них требуется. Клуттиг осветил фонарем все пары.
– А эти что? – рявкнул блокфюрер, указывая на лежащих.
Цидковский всплеснул руками:
– Умирают или уже умерли…
– Врешь, негодяй! – заорал на Цидковского Клуттиг, второпях не представляя, где искать первым делом. – Черт побери, долой этот сброд! – И он сбросил сапогом с тюфяка одного из лежавших. Поляки принялись поднимать тяжелобольных с тюфяков. Их приходилось складывать друг на друга, потому что в помещении было тесно. Больные, выведенные из своей летаргии, стонали и всхлипывали. Клуттиг топтал тюфяки и шарил под ними сапогом. В конце концов он сдался, не в состоянии проверить сотни тюфяков.
Тогда он загнал Цидковского и санитаров за перегородку.
– Где ребенок? – пронзительно кричал он. – Сейчас же давайте его сюда, сволочи!
Санитары спасались по углам от его яростных пинков. Цидковский, все еще недоумевая, куда делся ребенок, бормотал:
– Нет ребенок. Где ребенок? – На глазах у Клуттига и блокфюрера он сорвал одеяло и тюфяк. – Где ребенок? – озирался он в отчаянии.
Клуттиг понял, что продолжать поиски бессмысленно. Задыхаясь от ярости, он пнул Цидковского и в сопровождении блокфюрера тотчас покинул инфекционный барак.
В бараке было темно, и поляки-санитары с трудом различали друг друга. Ощупью они принялись за работу, мало-помалу привели все в порядок, отправили растерявшихся «легких» в их «закрома», а «тяжелых» на тюфяки. Потом, полные недоумения, вернулись в свой закуток. Где ребенок? Что за чудо свершилось? Вечером Цидковский взял малыша к себе, а ночью он исчез!
Трудно было предположить, чтобы он сам убежал из барака. Поистине божье чудо! Четыре человека стояли, глядя друг на друга, и не знали, что и думать. Цидковский медленно опустился на колени, сложил руки и, уронив голову, закрыл глаза.
– Пресвятая Дева Мария…
Трое санитаров последовали его примеру.
С той же быстротой, с какой он мчался в лагерь, Клуттиг прибежал домой и вызвал по телефону Гая. Тот находился в своей квартире, неподалеку от тюрьмы. Он еще не лег, ибо тоже готовился к бегству. Сидя в кабинете, он разбирал бумаги и сжигал их пачками. За этим занятием и застал его телефонный звонок.
– Что ты говоришь! – закричал Гай. – Нигде не мог найти?.. – Его охватило бешенство. – Проклятая сволочь!
Он яростно брякнул трубкой.
Пиппиг пошевелился, вытянул согнутые ноги. Краткий миг пробуждения был благодатен, пока к Пиппигу не вернулось ощущение действительности и он не вспомнил, где находится и что с ним произошло. Одновременно вернулась боль, огнем пылавшая во всем теле. Она грозила вновь утопить в бреду сознание, и Пиппиг в безмолвной борьбе с нею собирал все силы, стремясь сохранить ясность разума: он знал, что его часы сочтены.
Пиппиг проверял свою способность рассуждать. У него еще возникали мысли, он их отчетливо различал. Но между ними не было связи. Во рту пересохло, нёбо, казалось, было оклеено бумагой. Но это было вызвано его общим состоянием, Пиппигу не хотелось пить. Он долго лежал неподвижно, с любопытством прислушиваясь к своим страданиям. Душегуб, когда Пиппиг упал на пол, бил его сапогом по пояснице. Вероятно, с почками что-то неладно. Здесь, по-видимому, и был «очаг огня». «Неужели можно умереть от повреждения почек?» – удивился Пиппиг. Но эта мысль уплыла, явились другие мысли. «Как хорошо, что я… пистолеты… еще успел… днем позже и…»
Пиппиг застонал. Он вдруг вспомнил о Розе. Его как будто вызывали на допрос? По камере тогда блуждал луч света, это Пиппиг помнил. Он слышал также чей-то голос. Потом была тишина, большая тишина. Пиппиг испугался. Сколько времени прошло с тех пор?.. Мрак камеры, неподвижный, застывший, окружал его, как могила. Где же Розе? Что за это время случилось? Пиппиг чувствовал, как его сознание снова помрачается, он словно смотрел в мокрое от дождя стекло, сквозь которое ничего нельзя было разглядеть. Его охватил жгучий, гнетущий страх.
– Аугуст!
Гулко, как в подземелье, прозвучал этот крик ужаса где-то внутри Пиппига. А с пересохших губ слетел лишь чуть слышный вздох.
Розе, очнувшись от полузабытья, сел и прислушался, цепенея от страха: звали его или ему только почудилось? Тут до него вновь долетело его имя, но так слабо и беззвучно, словно оно рассыпалось на отдельные буквы. Одним прыжком Розе очутился подле Пиппига. Тот, почувствовав рядом живое существо, попытался прогнать застилавший глаза туман. Но это ему не удалось. От высоких сводов отражался каждый звук, и слова, которые он хотел произнести, превращались в крик и разносились многократным эхом. Пиппиг не издал больше ни звука, из груди вырывалось только горячее прерывистое дыхание.