Внезапно в коридоре послышались торопливые шаги. Они быстро приближались. В замке лязгнул ключ, вспыхнула тусклая лампочка под потолком, и в камеру мимо ночного дежурного, распахнувшего дверь, ворвался Гай. Он тут же набросился с кулаками на Розе, и тот зашатался под градом ударов.
– Сволочь! Отребье! Ты посмел мне наврать!
Гай тряс Розе, как ветку. В соседних камерах просыпались встревоженные арестанты. Восемь человек с вещевого склада стояли, прижавшись к дверям, и с испугом прислушивались.
Гай неистовствовал. Он орал, тряс Розе, швырял его на пол, бил, топтал ногами. Втянув голову в плечи, Розе барахтался словно под обрушившейся на него лавиной.
– Я вам все сказал, господин комиссар! – жалобно визжал он. – Прошу вас, прошу вас! Я больше ничего не знаю!
– А кто знает? – закричал Гай и загнал Розе в угол.
– Не бейте меня, господин комиссар! Пиппиг знает, он все знает. Меня это не касалось.
Ослепленный яростью, Гай рванул Пиппига с койки, но упавшее на пол тело осталось неподвижным. Розе в ужасе закричал, призывая на помощь.
Надзиратель с резиновой дубинкой подскочил к Розе.
– Ты заткнешь хайло? – рявкнул он и полоснул Розе.
Гай накинулся на неподвижного Пиппига.
– Говори, подлец, не то я тебя раздавлю!
Как полоумный, он топтал его сапогами.
Но смерть была благодетельна. Она уже стиснула властной десницей когда-то веселое сердце…
Заключенные в других камерах прилипли к дверям. Они слышали, как заперли камеру, где находились Пиппиг и Розе, и отскочили, едва по коридору затопали тяжелые шаги. Люди еще долго стояли, тяжело дыша, глазами отыскивая друг друга в темноте, когда неожиданно разорванная ночная тишина снова сомкнулась. Они не обменялись ни словом, но уснуть уже не могли.
Ранним утром блоковые старосты, вручая Кремеру рапортички, выпытывали у него:
– Что стряслось ночью в Малом лагере?
– Говорят, Клуттиг бушевал в шестьдесят первом блоке?
– Правда, что oн искал ребенка?
Бохов, принеся вместо Рунки рапортичку, тоже с любопытством расспрашивал лагерного старосту. Однако задача его была иная: собрать с помощью Кремера нужную информацию.
– Сходил бы ты в Малый лагерь и узнал, что там случилось!
Кремер понял, какое поручение скрывается за этими словами, и что-то проворчал, делая вид, будто событие его вовсе не интересует. Однако беспокойство и неуверенность сверлили его так же, как и Бохова, ибо маскировочную сеть, натянутую над Гефелем, Кропинским, Пиппигом и другими арестованными, а также над четырьмя поляками-санитарами в шестьдесят первом блоке и, наконец, над ИЛКом, да и над всей организацией, в эту ночь опять попытались разорвать, и всем, кто скрывался под ее защитным покровом, нужна была уверенность, не образовалось ли где разрыва.
В это утро заключенные, как всегда, вышли на поверку. Как всегда, гигантский квадрат стоял, равняясь на впереди стоящего и на соседа, и, как всегда, он по команде Райнебота: «Рабочие команды, стройся!» – после сутолоки распался на большие и маленькие группы, которые затем, после окрика: «Шапки долой!» – частью вышли за ворота в сопровождении конвоя, частью направились по аппельплацу вниз, к лагерным мастерским и служебным помещениям.
Но со вчерашнего для над вершиной горы Эттерсберг, казалось, подула струя свежего воздуха, и многие тысячи легких вдохнули ее. Где-то вдали что-то свершалось. Где-то грохотали танки, сотрясая землю, и людям на вершине горы чудилось, будто это первые толчки землетрясения. С того дня, как по лагерю прошел слух об эвакуации, а именно со вчерашнего дня, далекая действительность, из которой они были исключены, которую выискивали на истертых картах или слышали о ней в военных сводках по громкоговорителям, одним махом превратилась в действительность, непосредственными участниками которой они стали.
Клуттиг, Райнебот, начальник рабочих команд и свора блокфюреров стояли за коваными воротами, расставив ноги, подбоченившись или заложив руки за спину, и молча пропускали мимо себя поток выходящих на работу команд. В их испытующих взглядах, скользивших по обнаженным головам, угадывались затаенные мысли.
Команда за командой проходила через ворота: шапка в руке, руки по швам, глаза смотрят прямо.
Среди этой одноликой, серо-синей массы шагало много участников групп Сопротивления. Их пальцы, державшие рукоятки лопат, во время тайных вечерних сборов в подвале под бараком сжимали приклад карабина так, как их учил инструктор. Они шли мимо карцера, где мучили Гефеля, и их суровые лбы напоминали щиты, за которыми они таили свои мысли. Эти мысли были пока глубочайшим секретом, но уже становились фактом будущего, настолько близкого, что его можно было коснуться рукой… Но сейчас их руки были вытянуты по швам.
Заключенные знали, о чем думают те, кто разглядывал их у ворот. Мысли одних и мысли других были далеки друг от друга, как планеты в мировом пространстве, но если они столкнутся…
О Бухенвальд, мы не скорбим, не плачем.
Не ведая, что впереди нас ждет,
Жизнь все равно мы сердцем чтим горячим.
Настанет день – свобода к нам придет…
Как всегда, песня лагеря и в это утро витала над непокрытыми головами, и заключенные, уходя на работу, несли ее, как тайное знамя.
Не успела пройти последняя рабочая команда, как Клуттиг удалился с Райнеботом в его кабинет. Они никого не впускали. Клуттиг, кряхтя, опустился на стул, размышляя о своей ночной неудаче.
– Сволочи, наверно, засекли, когда я вошел в зону, – угрюмо произнес он. – Я же не могу стать невидимкой!
Райнебот положил на стол вахтенный журнал.
– А может, они обкрутили твоего Гая, и шестьдесят первый блок тут ни при чем.
Клуттиг подался вперед и прохрипел:
– А кто втравил меня в дело с гестапо?
– Я же говорил тебе, – защищался Райнебот, – что наши бандиты станут перебрасывать щенка, словно мячик, а ты будешь гоняться за ним по кругу, как слепая овчарка! – Он закурил сигарету. – Перестреляй их по списку, как велел Швааль, по крайней мере, у тебя будет что-то существенное.
– Этим распоряжением наш слюнтяй околпачил меня, – проворчал Клуттиг. – Я только помогу ему без шума убрать мусор.
– Что нe так уж глупо с его стороны, – заметил Райнебот и подошел к карте.
Взглянув на линию фронта, он вытащил булавку с цветной головкой, торчавшую у населенного пункта Трейза, и воткнул ее в точку, обозначавшую Герсфельд. По привычке сунул за борт кителя большой палец и задумчиво побарабанил четырьмя остальными. Потом повернулся и посмотрел на Клуттига, который внимательно следил за перестановкой булавок. Неторопливо подойдя к столу, Райнебот уселся на стул, раздвинул ноги и уперся руками в столешницу.
– Вообще мне кажется, наш дипломат не так уже не прав…
Клуттиг так резко дернул головой, что у него заныла шея. Он встал и подошел к Райнеботу.
– Что ты хочешь этим сказать?.. – Они сверлили друг друга взглядами. – Ага, – усмехнулся Клуттиг, – дипломат номер два!..
Райнебот усмехнулся.
– А кто еще недавно бил себя по груди: «Пока я ношу этот мундир…» – передразнил его Клуттиг.
– М-да, долго ли его еще носить? – возразил Райнебот.
Клуттиг выпятил подбородок. Стекла его очков угрожающе сверкнули.
– Итак, храбрый боец тоже покидает меня в трудный час… – Он ударил кулаком по столу. – Пока жив, я останусь тем, кем был!
Райнебот смял окурок в пепельнице и поднялся, элегантный и стройный.
– Я тоже, господин гауптштурмфюрер, только… – он многозначительно приподнял брови, – только при изменившихся условиях. – Он похлопал рукой по карте, – Герсфельд – Эрфурт – Веймар… – и с циничной улыбкой посмотрел на Клуттига. – Сегодня у нас второе апреля. Сколько дней еще в нашем распоряжении? Столько? – Райнебот, как фокусник, растопырил десять пальцев. – А может быть, столько? – Он сжал правую руку в кулак. – Или столько? – Он начал загибать палец за пальцем на левой руке. – Что ж, остается изучать английский язык да глядеть в оба! – повторил он когда-то им же сказанную фразу.
– Ах ты, скользкий угорь! – прошипел Клуттиг.
Райнебот рассмеялся. Он не обиделся. Чувствуя себя покинутым, Клуттиг буркнул:
– Значит, остаемся только мы с Камлотом…
– Камлот? – Райнебот скептически наклонил голову. – На него не полагайся. Он думает только о том, как бы ловчее смыться.
– Тогда остаюсь я! – выкрикнул Клуттиг, сознавая свое бессилие.
– Как это? – переспросил Райнебот, делая вид, что не понял. – Ты хочешь остаться здесь?
Клуттиг заскрипел зубами.
– Уже несколько недель я гоняюсь за этой бандой. Так неужели теперь, напав на след, я трусливо сбегу?
Он выхватил из кармана список и подошел к микрофону.
Райнебот опешил.
– Что ты затеял?
Клуттиг размахивал листком.
– Я вызову их, отправлю в каменоломню и велю расстрелять.
– На глазах у всех? Да ведь в каменоломне работают триста заключенных!
– Наплевать! – заорал Клуттиг.
Райнебот отобрал у него список.
– Приказ надлежит выполнить осторожно и умно, господин помощник начальника!
– Вот как, – гаркнул Клуттиг, – значит, тайком, тихо и мирно…
– Вовсе нет, – с сознанием превосходства промолвил Райнебот. – Все надлежит сделать строго официально. Список направляется в канцелярию совершенно официально. Понятно, господин помощник начальника лагеря? Все упомянутые заключенные завтра утром должны явиться к щиту номер два, – Райнебот прищурил один глаз, – их отпускают, you understand, mister?[10] Пароль – «родина»! Автомашины – конвой – лес – залп – все!
Райнебот вложил список в вахтенный журнал.
– Со всей осторожностью и умом – так хотел наш дипломат.
Клуттиг, признав и на сей раз, что молодой комендант хитрее его, не удержался от ядовитого замечания:
– Ловко же ты приспособился к дипломату!