В начале двенадцатого завыла сирена. Воздушная тревога! Так рано она еще никогда не начиналась. На этот раз в лагере не было сутолоки, не возвращались в бараки и рабочие команды. Только шестнадцать санитаров промчались по аппельплацу. Опустелым казался лагерь 4 апреля под лучами раннего солнца. По небу не тянулись в тот день поблескивавшие серебром птицы. Тревога началась из-за американских штурмовиков, которые пикировали на колонны грузовиков, торопливо спускавшихся с горы к Веймару. В районе эсэсовских казарм тревога пресекла спешные приготовления. Перед складами боеприпасов стояли наполовину загруженные машины. Эсэсовцы исчезли в убежищах. Стрелки тройной цепи сторожевых постов попрятались в противоосколочные щели. Из долины доносился заглушенный расстоянием лай зениток.
Тревога продолжалась не больше часа, а уже вскоре после отбоя Кремер получил от Кёна сведения обо всем, что его шестнадцать санитаров увидели за пределами лагеря. Они обнаружили колонны машин с боеприпасами, тройную цепь часовых, между постами – пулеметы; на вышках разглядели удвоенные посты и тяжелые пулеметы. Все говорило о том, что за зоной шла лихорадочная деятельность, прерванная только тревогой. Нужно было срочно уведомить Бохова. Кремер поспешил к нему в барак. Оба поднялись по наружной каменной лестнице на верхний этаж. Здесь им никто не мешал.
Кремер докладывал, Бохов слушал, глядя в окно. Безмолвные и тихие, тянулись бараки. Нигде – ни души. Безмолвные и застывшие, стояли вышки вдоль ограды. Из закопченной трубы крематория лениво полз дым, подсвеченный отблеском огня. Опять кого-то сжигали… Вонь от сжигаемого тела смешивалась с острым запахом варившейся в кухне похлебки. Бохов прищурился. Через крыши бараков был виден кусок аппельплаца и здание у ворот. Ему показалось, что на площадке главной вышки стоят четыре пулемета вместо обычных двух. В зловещей тишине и неподвижности чернели кованые ворота, в зловещей тишине и неподвижности застыл весь лагерь, словно в духоте предгрозья.
– Бедой пахнет! – глухо пробормотал Бохов.
Однако теперь не время было предаваться своим мыслям. Каждый час это оцепенение могло взорваться и уничтожить множество людей. Требовалось срочное совещание с товарищами из ИЛКа. Но как им двоим незаметно добраться до семнадцатого барака? Выход придумал Кремер. Как ни странно, хороший способ маскировки ему подсказал кухонный чад.
– Слушай! – сказал он. – Товарищи из ИЛКа могут вместо дневальных пойти на кухню и отнести еду в семнадцатый блок. В толкотне никто не обратит на них внимания. Я все подготовлю. Но как ты оповестишь своих подопечных?
Кремер спросил об этом не зря. Ведь он, как лагерный староста, был единственный, кто, несмотря на запрет Вайзанга, имел право ходить по территории лагеря. Только через Кремера можно было созвать членов ИЛКа. До сих пор Бохов очень строго соблюдал конспирацию, но теперь в этом уже не было необходимости. Он назвал Кремеру номера бараков и фамилии тех товарищей, которых следовало срочно оповестить.
– Нелегкое для тебя времечко настало, Вальтер. Все сосредоточивается в твоих руках, – сказал Бохов, обнимая за плечи Кремера.
Тот ничего не ответил. Его пальцы лишь крепко сжали ржавую трубу перил. Немного погодя Бохов продолжал:
– Твоя жизнь ежечасно под угрозой. Не будем закрывать на это глаза. Если фашисты не найдут никого из сорока шести, может случиться, что… тогда можно опасаться, что тебя… В общем, они считают тебя руководителем!
– Знаю.
– Не лучше ли тебе своевременно скрыться?.. Исчезнут сорок шесть человек или сорок семь – это уже не играет роли.
Кремер взглянул на Бохова. На их лицах отражалось то, что оба думали. Кремер вспомнил об угрозе Клуттига, но решил скрыть это от Бохова.
– Может быть, Герберт, у нас больше не будет времени и случая поговорить, – промолвил он, – поэтому хочу тебе кое-что сказать. Пусть это останется между нами. Я хочу жить, особенно не хочется умирать перед самым концом. Пойми меня правильно. Каков бы ни был этот конец. Может быть, я хочу жить лишь потому, что… Ведь любопытно взглянуть, что будет потом. – Шутка Кремеру явно не удалась. Он посмотрел на небо. – На прошлой неделе исполнилось одиннадцать лет, как я в заключении. Одиннадцать лет! Вот проклятие! И так хочется знать, стоило ли терпеть. – Кремер умолк, закусив губу. Бохов из уважения к нему не нарушал молчания. Сердясь на себя за то, что расчувствовался, Кремер заворчал:
– Вздор! Прикончить меня?.. Ну, а если даже так… Тогда они вообразят, что отрубили голову организации. В конце концов, это тоже хорошо – для ИЛКа, не правда ли? – Конечно, нелепо было ожидать, что Бохов согласится с этой мыслью. Кремер смущенно рассмеялся. – Вот мы стоим, а я болтаю глупости…
Кремер начал осуществлять свою идею. Последовал краткий разговор со старостой семнадцатого блока. Затем староста проинструктировал своих дневальных:
– Когда понесете бачки, прихватите нескольких товарищей. Им надо потолковать без помех… И чтоб молчок, поняли?
Ни о чем не спрашивая, двое дневальных направились на кухню и незаметно проводили товарищей из ИЛКа в барак. Они тотчас прошли в пустовавшее спальное помещение. Разноплеменная толпа заключенных карантинного блока – такие же апатичные, жалкие создания, как и обитатели Малого лагеря, – не обратила на них внимания. Совещание нужно было провести быстро. После раздачи пищи товарищам предстояло отнести пустые бачки на кухню, чтобы так же незаметно покинуть барак.
Бохов рассказал о наблюдениях санитарной команды, о тройной цепи постов за оградой, о тяжелых пулеметах, притаившихся на вышках, о подготовленных ручных гранатах и фаустпатронах… Опасность, как хищная птица, сужала круги, все ниже опускаясь над лагерем. Что делать, когда начнется эвакуация? Сколько раз поднимался этот вопрос. И ответ по-прежнему был один: когда хищник налетит, нужно путем пассивного сопротивления и проволочек вырвать из его когтей столько жертв, сколько удастся.
Оружие, группы Сопротивления, а также тщательная подготовка к решающим часам – неужели все это потеряло смысл? Все члены ИЛКа возражали неугомонному Прибуле, который не желал слышать о проволочках и требовал вооруженного восстания. На первый взгляд казалось, он прав.
– Я не понимать, – говорил Прибула. – Мы не должны делать восстание, если много-много людей гнать на смерть? И мы должны сделать удар, если найден хоть один из сорок шесть? Я это не понимать.
– И все-таки ты не прав, – ответил Бохов этой горячей голове. – Мы хотим надеяться, что нас минует необходимость решиться на шаг отчаяния. Если умрем, это станет последним, что мы сделаем. Но пока жизнь в нас не погасла, мы будем ее защищать, даже если многим придется погибнуть. Я за восстание, когда придет его час. Он еще не наступил.
Богорский поддержал Бохова. Неравенство боевых сил допускало вооруженное восстание лишь при условии, если фронт настолько приблизится, что с ним можно будет установить связь. Но до этого дело еще не дошло. Теперь важно было указать людям общее направление, пробить стену неуверенности и неизвестности.
Бохов предложил распространить по всему лагерю через участников групп Сопротивления, через старост блоков, через всех надежных товарищей основной лозунг: «Задерживать эвакуацию! Каждый день и каждый час – выигрыш!»
– Возможно, – добавил он, – уже завтра положение коренным образом изменится, и мы будем вынуждены принять совершенно иные решения. Возможно, уже завтра фронт настолько приблизится, что у нас хватит сил активным сопротивлением воспрепятствовать эвакуации.
Его слова были обращены к Прибуле. Опасность положения настолько обострилась, что прежние заботы и сомнения, связанные с исчезновением ребенка, отодвинулись куда-то вдаль. Сейчас никто не думал о ребенке, не думал о Гефеле и Кропинском. Даже столь мужественно проведенная операция по спасению сорока шести «смертников», казалось, была забыта. Все это отошло на задний план перед вопросом о судьбе всех заключенных.
В то же самое время, когда совещались члены ИЛКа, в кабинете Швааля возобновилось собрание, прерванное воздушной тревогой и внезапным налетом американских штурмовиков. Короткого часа тревоги было достаточно, чтобы лопнуло сохранявшееся показное самообладание. Даже Швааль, который обычно прилагал все усилия, чтобы казаться самым спокойным, больше не мог себя сдерживать. Он поддался общей растерянности и возбуждению. Все говорили, перебивая друг друга.
– Прошу вас, господа, внимание! – горячился Швааль, пытаясь навести порядок. – Американцы наседают на нас. Я получил сообщение, что их танковые авангарды уже проникли в район Готы.
– А мы все еще топчемся на месте и произносим речи! – заревел Клуттиг. – Для чего, собственно, вы распорядились поставить на вышках тяжелые пулеметы? – Он оглядел безумным взглядом собравшихся. – Расстрелять всю банду и – смотаться!
Трудно было разобрать, означала ли начавшаяся сутолока одобрение или протест. Все смешалось в водовороте потерявших голову, метавшихся по комнате людей. Стремительно рванувшись к письменному столу, Швааль выхватил из ящика пистолет.
– Господа!
Все повернулись к Шваалю и увидели оружие в его руке. С перекошенным лицом Клуттиг уставился на начальника лагеря.
– Я готов у вас на глазах пустить себе пулю в лоб! Тогда – пожалуйста, можете слушаться приказов Клуттига! Но пока я жив, имеет силу мой приказ!
Театральный жест Швааля подействовал. Швырнув пистолет обратно в стол, Швааль захлопнул ящик.
– Без паники, господа! Наши войска еще удерживают позиции. Через несколько дней лагерь опустеет, и мы получим возможность уйти сами. Мой приказ сохраняет силу. Это приказ рейхсфюрера СС!
Цвайлинг все еще не показывался на вещевом складе. Никто из команды и не думал работать. Заключенные толпились в канцелярии и на складе. Каждый ощущал всю тяжесть судьбы, выпавшей на долю команды. Весть о смерти Пиппига придавила всех.
Розе сидел на своем рабочем месте. Ни один заключенный не разговаривал с ним, и он не отваживался ни на кого поднять глаза. Почему его чуждаются?! Всеобщее молчаливое презрение, казалось, отняло у него язык, и он, единственный из команды, торчал за столом, ожесточенно занимаясь какой-то бессмысленной писаниной. Но не на нем было сосредоточено внимание заключенных, а на доносчике, Вурахе. Тот чувствовал единодушную враждебность окружающих, лез из кожи, чтобы казаться веселым, и непрерывно болтал, но если и завязывался разговор, то лишь об эвакуации.