– Нас хотят эвакуировать! Не пойдем!
За несколько минут лагерь словно вымер, вне бараков не осталось ни одного заключенного.
– Не пойдем, не пойдем!
Старосты возвращались от Кремера.
– Мы не пойдем! – кричали им заключенные.
– Надо идти! – отвечали старосты.
Прошел еще час. Все это время Клуттиг и Райнебот находились у Швааля.
Райнебот со сдерживаемой иронией доложил:
– Господин начальник, лагерь не вышел для построения.
Швааль недоуменно заморгал.
– Как так не вышел?
Райнебот лишь слегка пожал плечами.
– Мерзавцы давно почуяли, что вы их и пальцем не тронете! – вскричал Клуттиг.
Не желая вступать в спор, Швааль ограничился самоуверенным «ба-ба-ба!». В ту же минуту ему сообщили по телефону, что для товарных поездов путь открыт, и он надменно посмотрел на Клуттига.
– Ну вот! Поезда могут отбыть. Евреев отправят самое позднее через два часа. – И тут же заорал на Райнебота: – Повторите им приказ. Пусть немедленно построятся! Если через полчаса никто не выйдет, я пошлю в лагерь роту эсэсовцев и прикажу плетками гнать негодяев к воротам!.. Подождите! – остановил он Райнебота. – Передайте приказ самым строгим тоном, но без угроз. Постарайтесь, чтобы у заключенных не создалось впечатления, будто мы не знаем, как с ними справиться.
Чуть заметная улыбка мелькнула в углах рта Райнебота.
Повторение приказа лишь усилило сумятицу среди заключенных. В Малом лагере поднялась дикая толчея. Растерявшиеся старосты и дневальные кричали:
– Стройся, стройся!
Как убойный скот, сгрудились заключенные перед бараками, подталкивая друг друга. Слышались крики и причитания на всех языках, но никто не желал строиться. Старосты блоков, сколько ни метались они среди бурлящей человеческой массы, сколько ни дергали людей, ни толкали, ни орали на них, были не в силах построить маршевую колонну. Все топтались на месте. В общем лагере происходило то же самое. Правда, заключенные повсюду вышли из бараков, но порядка нельзя было добиться. Прошел еще час. Кремер побежал в Малый лагерь. Здесь застало его новое распоряжение коменданта:
– Лагерный староста, ведите всех на аппельплац! Ведите всех!
И так грозно прозвучал этот приказ, что стоило Кремеру самому стать во главе, как многотысячная масса наконец пришла в движение. Блок за блоком вливался в колонну, которая медленно поползла на аппельплац. Постепенно к ней присоединялись блоки общего лагеря. Остались только санитары лазарета и инфекционного шестьдесят первого блока с больными, а также изолированные от других советские военнопленные.
Уже близился полдень, когда наконец лагерь построился. Что касается заключенных-евреев, то их в гигантском квадрате совсем не было видно. Они затерялись в общей массе, растворились в ней. Но не успело шествие остановиться, как в толпу стремглав бросились блокфюреры и командофюреры. Часть из них перекрыла проходы между блоками, другие расталкивали людей, вытаскивали из рядов и избивали всех, кто по виду был похож на еврея. Блоки колыхались, как нивы под ветром. Евреи сновали между рядами, прятались за спины других заключенных; эсэсовцы «выуживали» их и нещадно избивали. Богатый улов достался блокфюрерам в Малом лагере.
Вскоре из рядов были выбиты дубинками тысячи евреев. Их погнали к воротам, где они сбились в тесную гудящую толпу. По ту сторону забора лаяли псы.
Блокфюреры, получив какой-то новый приказ, внезапно оставили в покое заключенных на плацу и побежали к воротам. Колыхание рядов прекратилось, блоки стояли, словно обескровленные. В то время как у ворот блокфюреры вновь набросились на евреев, чтобы сформировать из них маршевую колонну, в лагерь вошла сотня вооруженных эсэсовцев с собаками. Над аппельплацем разнесся голос Райнебота.
– Остальные – по баракам!
Приказ был выполнен с лихорадочной быстротой. Подобно клокочущему потоку, масса заключенных беспорядочно хлынула назад, в лагерь. В проходах между бараками поток замедлил движение, как бы протискиваясь в горловины, и затем растекся ручьями по лагерю. Скорей под защиту бараков! Дыша как загнанные лошади, опускались заключенные на скамьи. Так вот он каков – «конец»! Теперь каждый знал, что его ждет…
Воспользовавшись суматохой, Богорский вышел из рядов своего блока, поймал Бохова, и они условились созвать ИЛК. Богорский поспешил известить Кремера, а Бохов побежал в барак к Прибуле. Молодой поляк, в свою очередь, должен был уведомить Кодичека. Спешно вызванные товарищи встретились в семнадцатом бараке для краткого совещания. Лица их еще горели от возбуждения. Дрожащими руками Кремер сдвинул шапку на затылок. Ему оставалось только слабовольно смотреть.
Прибула сел на нары. Дыхание со свистом вырывалось у него сквозь стиснутые зубы. Он нетерпеливо бил кулаком по кулаку. Богорский понял его без слов.
– Нет! – сказал он и покачал головой.
Прибула посмотрел на него, и Богорский, заметив скрытый огонь в глазах молодого поляка, добавил по-польски:
– Мы должны бороться, выжидая, и выжидать, борясь…
– Ждать, все только ждать! – простонал тот.
Нетерпение Прибулы разбивалось о внешнее спокойствие Богорского. Однако Богорский, как и все, еще не остыл от пережитых волнений.
– Товарищи, нам удалось больше чем на сутки задержать первый этап, – сказал дрожащим голосом Бохов и умолк, чтобы перевести дух.
Прибула с досадой ударил кулаком по колену.
– Все задерживать, задерживать! – опять простонал он.
Бохов, словно не слыша его, повернулся к Кремеру, но слова его были адресованы Прибуле:
– Теперь все зависит от тебя, Вальтер! Задерживай, задерживай! – И вдруг, повернувшись к Прибуле, крикнул срывающимся голосом: – Другого выхода нет!
Прибула устало поднялся.
– Добже…
– Послушай, – обратился Богорский к поляку. – Мы слабы, мы не можем помешать эвакуации. Ну ладно. Фашисты тоже слабы. – Богорский повернулся ко всем. – Но мы по мере приближения фронта становимся сильнее, а фашисты слабее, и мы должны все время оставаться начеку, точно знать, где находится фронт. – Богорский обнял Кремера за плечо. – Если Клуттиг скажет тебе: «Приготовь этап!» – ты ответишь ему: «Слушаюсь, будет исполнено!»
Богорский оживленно продолжал говорить с Кремером, обращаясь, в сущности, ко всем. Этапы, говорил он, нужно составлять так, чтобы с ними уезжали только политически и морально ненадежные элементы. Лучшие из лучших! Необходимо очистить лагерь.
– Ты должен действовать, как генерал! – сказал он Кремеру. – Твой Генеральный штаб – это канцелярия и старосты блоков. Твои распоряжения равносильны приказам, категорическим приказам! Понимаешь?
Кремер молча кивнул. Внезапно завыла сирена. Словно подгоняемый страхом, ее вой взвинчивался все выше, выше и, наконец, дискантом разлился по лагерю.
– Ха-ра-шо! – торжествовал Богорский. – Тревога! Пусть каждый день будет тревога, и раз, и два, тогда они не смогут провести эвакуацию!
– Пойдем! – заторопил товарищей Бохов.
Богорский задержал Кремера, который собирался выбежать вместе с остальными.
– Товарищ! – тепло сказал он.
Кремер подал русскому руку, но тот притянул его к себе и поцеловал.
В камере номер пять разыгрывалась безмолвная трагедия. Оба ее обитателя по-прежнему вынуждены были стоять. Но странно, повесив своим пленникам на шеи веревки, Мандрил оставил их в покое. Они так исхудали, что превратились в скелеты, лица были, как у мертвецов, только глаза лихорадочно горели. Отросшие бороды усиливали зловещее впечатление. Уже несколько дней Мандрил не давал узникам ни еды, ни питья, а Фёрсте не всегда удавалось, откидывая на ночь койку, сунуть им кусок хлеба. Угол, где стояла параша, был залит нечистотами, которые отравляли воздух, дышать было нечем. Когда накануне Райнебот орал, вызывая к воротам евреев-заключенных, Гефель прислушался и зашептал:
– Мариан…
– Так?
– Ты слышишь?.. Евреи… их отпускают… они уходят домой… мы все уйдем домой.
Кропинский в ответ молчал и думал, что робкая надежда придаст Гефелю сил.
Сегодня Гефель с самого утра был охвачен необычным волнением. В коридоре карцера стояла мертвая тишина. Не открывалась ни одна камера, не было слышно шума, который обычно поднимал Мандрил. Время подъема прошло. Оба друга уже давно стояли лицом к двери. Настал час поверки в лагере. По-прежнему все было тихо. Час поверки истек. Гефель заволновался.
– Там что-то неладно! – прошептал он.
Забыв, что должен стоять на месте, он вдруг проковылял по камере и стал внимательно смотреть в высоко расположенное окошко. Кропинский испуганно зашептал:
– Встань на место, Андре! Если Мандрил видеть тебя у окна, он нас убить.
Гефель упрямо затряс головой:
– Не убьет! У нас же веревка на шее.
Тем не менее он возвратился и машинально занял привычное место. Он долго прислушивался, нервно глотал слюну, его острый кадык ходил вверх и вниз. На тощей шее билась жилка. Казалось, Гефель напряженно о чем-то думает. Затем он поплелся к двери и прижался к ней ухом.
– Брат, – умолял его Кропинский, – тебе надо идти сюда!..
Гефель вдруг испуганно уставился на Кропинского.
– Ушли! – еле выговорил он. – Все ушли!
С искаженным от ужаса лицом он выпрямился, вскинул руки и хотел было заколотить кулаками по двери, но подоспевший Кропинский оттащил его прочь. Гефель, пошатнувшись, упал в его объятия и забормотал:
– Нас забыли!.. Мы одни на свете!.. Теперь нам надо удавиться!
Кропинский, прижав его к себе, успокаивал, но Гефель словно помешался. Он высвободился, дернул за веревку, отчего петля затянулась, и закричал:
– Удавиться… удавиться!..
В отчаянии Кропинский зажал ему рот рукой, и крик захлебнулся. Гефель сопротивлялся с неожиданной силой. Ему удалось отбросить руку Кропинского, и крик снова прорвался резким трубным звуком. Несчастный вырывался, а Кропинский пытался зажать ему рот. То и дело сквозь хрип раздавались громкие крики, Гефель отчаянно бился в обхвативших его руках. Внезапно отворилась дверь, и в камеру вошел Мандрил, за ним – тенью – бледный, тихий Фёрсте.