В казармах уже раздавались команды. Формировался конвой для больших этапов. Весть о падении Эйзенаха превратила спешное отступление в бегство. Тысячи заключенных уже давно приготовились к походу. Лагерь был весь в движении. В то время как Кремер при содействии блоковых старост и внутрилагерной охраны строил колонну первого этапа, а от казарм к лагерю уже маршировали взводы эсэсовцев, ИЛК собрался в семнадцатом блоке на спешное совещание.
Уход советских военнопленных означал потерю сильных групп Сопротивления. Все же ИДК решил, что военнопленные должны подчиниться приказу. Никто не сомневался, что наступление американцев развивается с каждым часом. Поэтому военнопленные в пути, как только обнаружат близость американских авангардов, постараются одолеть конвой и пробиться к союзникам. Членов групп Сопротивления можно снабдить холодным оружием и несколькими пистолетами. Бохову поручили доставить оружие. Это было решение биться насмерть. Богорский был полон решимости пойти на риск.
Члены ИЛКа разошлись так же поспешно, как собрались.
Французы, поляки, русские, немцы, голландцы, чехи, австрийцы, югославы, румыны, болгары, венгры и многие другие национальные группы должны были сегодня войти в состав этапа. Собравшиеся перед бараками люди суетились, шумели и кричали вперебой на всех языках.
И вдруг в эту лихорадочную суету ворвался вой сирены: воздушная тревога! Ликуя, все бросились назад в бараки. Выстроившиеся было эсэсовцы помчались в казармы. По аппельплацу пробежали шестнадцать человек санитарной команды. Райнебот крикнул им сквозь запертые ворота:
– Убирайтесь назад!
Санитары на миг остановились, потом повернули и побежали вниз по аппельплацу. Заключенные, прильнувшие к окнам бараков, сообщили:
– Санитарную команду больше не выпускают!
Кён велел своим людям возвращаться в лазарет, а сам свернул к канцелярии, рванул дверь в комнату Кремера и радостно закричал:
– Ура, ура! Охоте конец! – Хлопнув дверью, он бросился догонять своих.
За несколько минут в зоне и за зоной опустело. Вдали глухо громыхали разрывы. Стены бараков вздрагивали; заключенные, словно застигнутые грозой, прятались от нее под крышу. Со скатанным наискось одеялом, с кружкой и миской на веревочке, заменявшей пояс, с завязанным пакетом или картонкой под мышкой, каждый прислушивался, ожидая чуда. А что, если американцы ближе, чем можно было надеяться и предполагать? Откуда это буханье и раскаты? Из Эрфурта или уже из Веймара?..
В бетонных убежищах отсиживалось эсэсовское начальство – Швааль, Клуттиг, Вайзанг, Райнебот, Камлот и офицеры частей. Стрелковые ячейки и противоосколочные щели были забиты эсэсовцами. Заслышав гул разрывов, они невольно пригибались. Превосходящая сила держала их под железным гнетом.
Уже час сидели эсэсовцы молча, охваченные страхом, потом еще час. Когда наконец сирена провыла отбой, они повылезали в дикой спешке из-под земли, как испуганные муравьи. Раздались пронзительные свистки, командные выкрики. Снова начали строиться эсэсовские взводы. Швааль и его свита перебрались назад в административное здание. Райнебот поспешил в свой кабинет, и через минуту в громкоговорителе зазвучал его голос:
– Лагерный староста, ведите этап! Сейчас же ведите этап!
Во время тревоги тысячи заключенных клялись, что больше не покинут лагерь. Теперь, повинуясь властному приказу, они покорно потащились к воротам. Никто не вел счета – слишком велика была спешка. Кремер не мешал уходить всем, кто хотел.
– Удирайте, может, вам повезет!
Блокфюреры не появлялись, у них хватало дела на плацу, откуда они гнали толпу. За последней партией ворота захлопнулись.
Некоторые старосты, последовав за своими блоками, добровольно присоединились к этапу; оставшихся Кремер, когда окончился последний натиск, созвал в один из опустевших бараков.
– Сегодня должны уйти еще десять тысяч человек, – сообщил он. У него был очень утомленный вид. На лицах старост недавние потрясения тоже провели глубокие борозды.
– Можем ли мы это допустить?.. В состоянии ли мы оказать сопротивление?.. Кто знает, близко ли американцы? – раздавались голоса.
– Кто знает, – устало сказал Кремер. – Слушайте! Я больше не стану формировать этапы, так и знайте. Воздушная тревога подарила нам драгоценные часы. Может быть, сегодня тревога повторится и эвакуации не будет. А может, фашисты снова устроят облаву как вчера… Пока мы еще во власти эсэсовцев, моя проклятая роль старосты лагеря вынуждает меня выполнять приказы. Поэтому я сообщаю вам приказ о втором этапе, но я больше не буду составлять его, даже рискуя, что нас погонят силой. Вы меня поняли? – Кремер не стал ждать ответа, прочитав его на лицах. – Держитесь! Стойко держитесь! И скажите это вашим.
На пути к баракам старост останавливали взволнованные люди. Противоречивые слухи будоражили заключенных.
– Правда ли, что у Буттштедта выброшен десант парашютистов? И что американский авангард приближается к Эрфурту?
– Знаете ли что-нибудь точно? Выяснили что-нибудь? Верно ли, что сегодня пойдет еще один этап?
Вопросы, надежды, опасения…
Жесткая лагерная дисциплина, все эти годы державшая заключенных под своим гнетом, распалась в хаотической суете последних дней. Никто больше не думал о предписаниях и запретах. Фашисты потеряли власть, и для массы заключенных оставалась только опасность эвакуации или уничтожения.
Бохов с Кремером пошли в барак советских военнопленных. Богорский и несколько руководителей групп Сопротивления уединились с немецкими товарищами в уборной барака. Бохов принес пять пистолетов, которые мгновенно исчезли под одеждой заключенных.
План Богорского был прост. Группы Сопротивления шагают по бокам колонны и прикрывают фланги. Богорский с группой людей – в хвосте. Он рассчитывал, что в конвое будет двести эсэсовцев. Значит, на одного эсэсовца придется четверо красноармейцев. Их задача – молниеносно обезвредить и обезоружить как можно больше эсэсовцев. Остальные должны немедленно ввязаться в бой. Если нападение удастся, этап пробьется в Тюрингский лес и оттуда установит связь с американцами. Если же план не удастся…
– Что ж, – сказал Богорский, – тогда мы будем знать, что выполнили свой долг.
Руководители групп пошли распределять оружие. Богорский остался наедине с немецкими товарищами. Надо было прощаться.
Богорский протянул Кремеру руку и, как в прошлый раз, сказал лишь одно слово:
– Товарищ!
Они молча обнялись.
Грудь Бохова захлестнула горячая волна, когда Богорский безмолвно положил ему руки на плечи. Сквозь хрустальную пленку слез их взоры побратались, обоих всегда связывала братская любовь. Они улыбнулись друг другу.
Заглушая в себе горечь расставания, они оживленно заговорили.
– Я еще должен кое-что вернуть, – сказал Богорский. – Ребенка!
– Он у тебя? – спросил пораженный Кремер.
Богорский ответил отрицательно.
– Значит, все-таки ты стащил его, а мне сказал неправду?.. – воскликнул Бохов.
– Я всегда говорить тебе правда и сейчас говорить в последний раз: я не уносить ребенка. – Он вышел и вскоре вернулся с молодым красноармейцем. – Это он, – указал Богорский на солдата.
Тот, сияя, кивнул. Состоя в команде, обслуживавшей эсэсовский свинарник, он по распоряжению Богорского выкрал малыша и спрятал его в закутке супоросой свиньи. Там ребенок находится и теперь. Никто в команде об этом не знал…
Немного позже Кремер отправился туда. Он и Бохов решили устроить ребенка в тридцать восьмом блоке.
Команда свинарника тоже сильно поредела после этапов. В кое-как сколоченном сарае, куда вошел Кремер, находилось всего несколько заключенных. Он без обиняков сообщил им о цели своего прихода. Для них было полной неожиданностью, что в свинарнике спрятан ребенок.
– Пойдем, – позвал Кремер одного из поляков-свинарей и вошел с ним в хлев. Перед закутком Кремер остановился. – Он тут.
Поляк пополз мимо потревоженной, расхрюкавшейся свиньи. В глубине, под кучей соломы, он в самом деле обнаружил мальчика. Кремер завернул его в одеяло.
Бохов предупредил обитателей тридцать восьмого блока, и они с нетерпением ждали прибытия малыша. Все пошли за Кремером в общее помещение. Бохов взял у Кремера сверток, положил на стол и осторожно развернул одеяло.
Невероятно запущенный и загаженный, лежал перед ними дрожащий ребенок. Потрясенные, все смотрели на него. Мальчик не производил впечатления изголодавшегося: молодой солдат заботился о его питании, но от ребенка шел отвратительный запах. Кремер выпрямился и засопел.
– А ну-ка, приведите его в человеческий вид…
Несколько решительных «нянек» сразу же принялись за дело. Они сорвали с малыша грязные лохмотья и обмыли его. Среди «нянек» был поляк. Он ласково заговорил с мальчиком на его родном языке, растер чистой тряпкой озябшее тельце. Потом ребенка перенесли в спальное помещение и уложили в теплую постель. Смущенные и молчаливые, стояли заключенные. Задумчиво покачав головой, Бохов сказал:
– Много горьких часов доставил он нам. Клуттиг и Райнебот гонялись по его следу. Как почтовый пакет, переходил он из рук в руки. Теперь он у нас и останется с нами до конца.
Возможно, не все поняли, что сказал Бохов. Среди обитателей барака было много новичков – французов, поляков, чехов, голландцев, бельгийцев, евреев, украинцев. Бохов, улыбаясь, обвел взглядом стоявших, и они улыбнулись ему в ответ.
Вторая за день воздушная тревога вновь окутала лагерь тишиной. Она длилась много часов, в течение которых не было слышно ни далеких разрывов, ни гула моторов в небе. Громкоговорители в бараках молчали. Пустынный, оцепенелый простирался аппельплац, где еще несколько часов назад царила дикая суета. Даже часовые на вышках стояли, не шелохнувшись. Все было погружено в могильную неподвижность. Трудно было поверить, что недалеко от лагеря шла война.
Затишье продолжалось до вечера. Когда наконец завыла сирена, повышая тон до дисканта, означавшего отбой, лагерь стал понемногу оживать.