Кремер, во время тревоги находившийся в канцелярии, глянул в окно. У ворот все еще царила тишина, зловещая тишина!.. А ведь должны уйти еще десять тысяч человек… С минуты на минуту Кремер ждал приказа об отправке. И тогда начнется облава, ведь он не составил этапа. Но… ничего не последовало.
Успокаивая себя, Кремер подумал: «Тревога принесла пользу: мы выиграли день. Сегодня уже не будет эвакуации».
Но вот у ворот началось какое-то движение. Работники канцелярии бросились к окнам. Колонна эсэсовцев, выйдя из казарм, шагала вдоль ограды к воротам.
«Что случилось?»
И тут же раздался голос Райнебота:
– Лагерный староста с военнопленными – к воротам!
Кремер посмотрел на громкоговоритель: этого он опасался. Тяжелыми шагами направился он в свою комнату, надел пальто.
Приказ Райнебота взбудоражил лагерь. Из всех бараков выбегали заключенные. Когда Кремер подошел к бараку военнопленных, там уже собралась толпа. Бохов, Кодичек, Прибула и ван Дален протиснулись вперед. Неподвижные, молчаливые, стояли они плотной кучкой. Но вот толпа заколыхалась – из барака вышел Кремер с первой партией советских военнопленных. Колонна сформировалась. Последним появился Богорский. На нем была уже не полосатая одежда заключенного, а – как и на остальных его товарищах – изношенное обмундирование солдата Красной армии.
Военнопленные построились шеренгами по десять человек.
Кремер дал сигнал к выступлению. Он сам пошел впереди. Богорский пропустил колонну: он проверял, как распределены члены групп. Затем повернулся к оставшимся.
– До свиданья, товарищи! – крикнул он по-немецки.
Заключенные кивали в ответ. Члены ИЛКа стояли с непокрытыми головами. Богорский приветствовал их прощальным взглядом.
С военной выправкой, характерным, чуть развалистым шагом промаршировали восемьсот человек по аппельплацу. Из переулков между бараками люди смотрели им вслед. Распахнулись ворота. Колонна остановилась, отбивая шаг на месте, затем вновь двинулась вперед. Как только прошел последний человек, ворота закрылись.
Кремер все еще стоял, держа шапку в руке. Надев ее, он медленно пошел через опустевший плац к баракам…
Второго этапа эсэсовцы не потребовали, и день, как это ни казалось странным, окончился без новых событий.
В следующие дни план эвакуации все чаще проваливался. Полностью очистить лагерь, как предусматривал Швааль, уже не было возможности. Участившиеся воздушные тревоги не раз задерживали готовый к отправке этап на целые часы. Иногда вообще не удавалось сформировать колонну. В промежутках между тревогами заключенных без разбора выпроваживали из бараков и, собрав на аппельплаце достаточную толпу, гнали за ворота. Несмотря на тактику задержек, несмотря на спасительные воздушные тревоги, которые задерживали эвакуацию, эсэсовцам за эти дни удалось собрать и выпроводить из лагеря еще до десяти тысяч человек. Из пятидесяти тысяч под конец осталась двадцать одна. Всякий порядок исчез. С каждым днем все явственнее выступали признаки распада. Все упорнее противились изгнанию оставшиеся. Слухи, которые невозможно было проверить, держали заключенных в постоянном возбуждении. То говорили, будто американцы дошли до Калы, юго-восточнее Веймара, то будто бы американские танки показались северо-восточнее Эрфурта. По другим сведениям, американцы уже ворвались в Буттштедт. Сквозь хаос недостоверных новостей просочился слух, будто эвакуация прекращается и начальник намерен сдать лагерь американцам.
Как-то ранним утром над лагерем без предшествовавшей тревоги появились два американских истребителя. Заключенные выскочили из бараков с криками:
– Вот они, вот они!
Однако самолеты, покружив над территорией лагеря, исчезли.
Иногда во время тревог стояла мертвая тишина, иногда же, едва успевала завыть сирена, тонкие стены бараков содрогались от грохота, словно разрывы бомб и артиллерийские дуэли происходили в непосредственной близости. Заключенные лихорадочно ждали освобождения. Судороги войны передавались лагерю. И опять проходили дни. Истерзанная облавами масса напоминала тело гигантского животного, которое, кровоточа тысячами ран, все же рвется из предсмертной хватки уже подбитого хищника. В самой гуще отчаянной борьбы стояли Кремер, старосты блоков и внутрилагерная охрана.
Пользуясь неразберихой во время одной из облав, Бохов, Прибула и несколько членов польских групп Сопротивления укрылись в операционной лазарета. Еще давно, когда начальник лагеря по настоянию Клуттига приказал искать тайный радиопередатчик, аппарат пришлось разобрать. Однако некоторое время спустя несколько поляков вновь собрали его из заботливо припрятанных деталей. В операционной сохранилась и антенна, хорошо замаскированная на громоотводе.
Когда в лагере бушевали эсэсовцы, мужественные люди посылали призывы о помощи:
– SOS! SOS! Говорит лагерь Бухенвальд! Говорит лагерь Бухенвальд! Помогите! SOS! Говорит лагерь Бухенвальд!
Дошли ли эти призывы?
В ту же ночь члены ИЛКа опять созвали руководителей групп Сопротивления. Снова собрались в одном из опустевших бараков. В связи с уходом советских военнопленных нужно было провести реорганизацию. Группы немцев, французов, чехов и голландцев, предназначенные для атаки района комендатуры, должны были, сверх того, взять на себя задачу советских групп и штурмовать эсэсовские казармы.
Достоверных известий о положении на фронте не было, и тем не менее в самом воздухе чувствовалось, что дни и даже часы лагеря сочтены, что ежедневно, ежечасно можно ожидать ухода фашистов. Фронт был близок, очень близок, тут не могло быть сомнений. Лихорадочные попытки дальнейшей эвакуации, достигшая точки кипения нервозность эсэсовцев, бесчисленные слухи и слушки, участившиеся воздушные тревоги, усиленная активность авиации союзников и, наконец, отчетливо слышные отголоски боев – из всего этого складывалась ясная картина. Решающий час настал.
Бохов так и высказался. Он посмотрел на Прибуду и без всякой связи объявил молодому поляку:
– Своим вечным нетерпением ты часто затруднял нам дело, но, тем не менее, ты всегда соблюдал дисциплину. Я благодарю тебя за это, соратник и товарищ. – Бохов прошел в середину барака и сел на стол, чтобы всем было хорошо слышно. – Вооруженное восстание, – тихо начал он. – Есть два варианта. Если фашисты опрометью кинутся удирать и не успеют ликвидировать лагерь, тогда восстания не потребуется. Если же они в последний час попытаются нас уничтожить, тогда мы должны будем бороться. Во всяком случае, фронт достаточно близок, чтобы отважиться на восстание. Ясно? – Никто не ответил, но все придвинулись ближе. И Бохов еще тише продолжал: – Эсэсовцы вынуждены рассчитывать лишь на собственные силы. Ни армейские части, ни авиация их не поддержат. Нам известно, по каким причинам Швааль до сих пор не уничтожил лагерь. Но не исключена возможность, что он решится на это в последнюю минуту. Может быть, даже завтра… Мы должны быть к этому готовы. – Люди вытягивали шеи, чтобы лучше слышать. – Завтра, товарищи, в любой час «готовность – два» может перейти в «готовность – три». Это значит, что все группы займут свои исходные позиции и что будет роздано оружие. Кроме режущего и колющего оружия у нас есть девяносто карабинов, двести бутылок с зажигательной смесью, шестнадцать ручных гранат, пятнадцать пистолетов и револьверов, а также один легкий пулемет. Это немного! – Бохов оглядел молчаливые лица. – Два фактора помогут нам в борьбе: близость фронта и безголовость фашистов. Удирать они, несомненно, будут опрометью, даже если перед этим постреляют. Ясно? – Бохов прижал ладони ко лбу. – Мы не знаем, как это произойдет. Может, они только начнут круговой обстрел с вышек. Может, нагрянут в лагерь и огнеметами подожгут бараки…
– А может, им, гадам, ничего не удастся, – проворчал руководитель одной немецкой группы.
Это презрительное замечание вывело Бохова из раздумья. Он опустил руки.
– Каким бы способом они ни попытались нас уничтожить, наша борьба должна быть наступательной. Здесь, за проволокой, мы в их власти, наши шансы только в стремительной вылазке.
– А если тройная цепь часовых еще сохранится? – спросил кто-то.
Бохов покачал головой. Вместо него ответил Прибула:
– Фашисты ведь бежать! Все делать быстро. Расстрелять нас и – фюить! Зачем же они еще ставить часовых!
– Верно, – согласился Бохов. – Они будут стрелять и удирать одновременно. Тут уж не останется никаких часовых. Мы должны быстро выбраться из лагеря. Пробить бреши – задача польских и югославских групп.
Руководители этих групп кивнули – они знали свою задачу.
Внезапно раздался предостерегающий возглас товарища, сторожившего у окна. Свет мгновенно потушили.
– Что там?
– В ворота въехал грузовик.
– В нашу сторону?
– Остановился.
– Свет! – крикнул Бохов, и лампочка снова вспыхнула. – Живо по койкам!
Люди кинулись через столы и скамьи, на ходу скидывая одежду, заползли на трехъярусные нары и натянули на себя одеяла.
– Еще один грузовик! Поворачивают влево.
Снова потушили свет. Бохов остался на страже.
В грузовике ехало двое эсэсовцев. В машине сидели Швааль, Виттиг и Вайзанг. Они направлялись к крематорию. Работников крематория всегда изолировали в спальном помещении, если происходило нечто чрезвычайное. Дежурный шарфюрер открыл задние ворота. Швааль со свитой вошел в кремационный зал.
– Растоплены три печи? – спросил он.
– Как приказано, – доложил шарфюрер.
– Начинайте!
Эсэсовцы разгружали машину. Они таскали кипы документов и бросали их в печи.
– Что-то жгут! – сообщил товарищ, стоявший у окна.
Бохов прильнул к щели в маскировочной ставне. Черная труба крематория извергала в темное небо мощные снопы искр. Бесчисленные черные клочья носились в багровом сиянии…
Груду за грудой вносили эсэсовцы документы. Швааль молча стоял со своими спутниками. Он нервно затягивался сигаретой. Когда открывали тяжелую дверцу топки, фигуры людей призрачно озарялись. Шарфюрер кочергой ворошил жар. Швааль что-то пробурчал и взглянул на Виттига.