– А Цвайлинг?
– Если собралась ждать этого неудачника, тогда оставайся здесь.
Он завел мотор.
– А его чемодан?
– Да плюнь ты на чемодан! – прорычал Клуттиг. – Ну?
Гортензия быстро села в машину и захлопнула дверцу. Клуттигу хотелось рассмеяться, но он только крякнул. Притянув к себе женщину, он жадно приник к ней.
– Почему бы и нет? – прохрипел он.
Гортензия не противилась.
Клуттиг обуздал свой порыв, толкнул женщину назад на сиденье, переключил передачу и выжал педаль газа.
За одним из столиков казино вместе с Майзгайером и Брауэром пьянствовал Мандрил. Пьяная орда блокфюреров и командофюреров подчищала остатки припасов: с полок хватали бутылки и подставляли пивные кружки под краны, пока оттуда еще текло. Кутеж шел вовсю. Эсэсовцы буянили и орали. Майзгайер и Брауэр, охмелев не менее других, поносили трусливого начальника лагеря и Камлота, который ползал перед Шваалем на четвереньках. Прыщавая физиономия тощего Майзгайера побледнела. Сдавленным голосом он болтал:
– Все они дерьмо! Была бы моя власть, ни одного не оставил бы в живых. Завтра надо сматываться, а может, уже и сегодня ночью.
Здоровенный Брауэр брякнул бутылкой о стол.
– Говорю тебе, завтра тюремный душегуб прикажет тебе опорожнить карцер. Летите, пташки, летите!..
Глаза у Мандрила осовели, но он держался прямо.
– Что у меня в карцере, то мое.
– Браво! – крикнул Майзгайер. – Мандрил, ты молодчина! Молодчина, да еще какой!.. Мы все тебя боялись. Молодчина!
Руки Мандрила лежали на столе, как две колоды.
– Что у меня в карцере, того я никому не отдам. Ни Шваалю и никому другому.
Майзгайер ткнул Мандрила в бок и жестом изобразил, как сворачивают шею.
– Справишься?
– Завтра? – спросил Брауэр с заговорщицким видом.
Мандрил покосился на него.
– Сейчас!
– Майзгайер! – крикнул Брауэр. – Мы в деле!
Мандрил грубо притянул Брауэра к себе.
– Трезвым надо быть для таких дел.
– Я полностью трезв, – кивнул Брауэр.
Майзгайер сдвинул фуражку на затылок. Мандрил встал.
Фёрсте услышал, как они приближаются. Он вскочил с нар, на которых лежал одетый, и прижался ухом к двери своей камеры.
Майзгайер вытащил пистолет. Мандрил сунул оружие обратно ему в кобуру.
– В карцере не стреляют.
Вместе со спутниками он вошел в свою комнату. Вынув из ящика тяжелый гаечный ключ и четырехгранный железный прут, он роздал их приятелям.
– Я не выношу крови, – с тусклой усмешкой сказал он.
Они прошли по коридору и отперли одну из камер.
Фёрсте прижался к двери, раскинув руки, словно распятый, и прислушивался.
Четверо находившихся в камере заключенных вскочили, как только отворилась дверь. В призрачном свете синей лампочки они увидели Мандрила и двух шарфюреров.
Брауэр и Майзгайер сбили с ног двоих, другие, не успев понять, что происходит, тоже упали под увесистыми ударами шарфюреров. Эсэсовцы продолжали бить до тех пор, пока не стихли последние хрипы. Обитатели других камер слышали топот, кряхтение, стоны. Один из сидевших рядом с пятой камерой вдруг отчаянно закричал. Его крик звучал неестественно резко и пронзительно. Тут же закричал еще кто-то.
Гефель и Кропинский, вытянув шеи, вслушивались во мрак.
Мандрил отпер камеру и с руганью вытащил оттуда кричавшего. Оба шарфюрера накинулись на его соседа и смертоносными ударами свалили его.
С звериной силой Мандрил поволок кричавшего к решетчатой двери. Зажав голову своей жертвы между железной рамой и дверью, он надавил плечом на дверь. Послышалось хриплое клокотанье, и тело обмякло. Мандрил перетащил задушенного в камеру и бросил его на убитого.
– Не выношу крика, – сказал он и запер дверь.
У Майзгайера кровожадно дергались губы. Брауэр начал было срывать засов у пятой камеры, но Мандрил остановил его.
– Этих я беру на себя. – Одним прыжком он очутился у другой камеры. – Осторожно, здесь шесть штук! – Он прислушался, за дверью было тихо.
Майзгайер и Брауэр приготовились. Мандрил, чуть помедлив, распахнул дверь. Какая-то фигура выскочила из камеры, за нею еще четыре узника, потом еще один. Брауэр взревел. Мандрила сбили с ног, на него навалился клубок человеческих тел. Эсэсовцы, рыча, стали бить по этому клубку. У отчаявшихся заключенных не хватало сил. Мандрил стряхнул с себя нападавшего, уперся ему коленями в грудь и, схватив за горло, ударил головой о цементный пол.
Несколько минут длилась эта ужасная борьба, несколько жалких, истощенных людей остались лежать трупами.
Неожиданный отпор довел Брауэра до остервенения. Опьяненный кровью и алкоголем, он бродил по коридору и орал:
– Где остальные свиньи?
Гефель и Кропинский забились в угол. С искаженными страхом лицами они стояли, готовые к прыжку.
Готовый к прыжку стоял и Фёрсте в своей камере. «Если только войдут… – думал он, – если войдут…» Но здесь мысль обрывалась. Фёрсте испугался принятого им решения, которое подсказал страх смерти: первого, кто войдет в камеру, он схватит за горло. Однако дверь его камеры осталась запертой.
Зловеще мрачное выползало утро из ночи. Вяло, постепенно сменяло оно черный цвет на тускло-серый. Фёрсте сидел на койке. Всю ночь он ждал смерти, ибо знал, что его, свидетеля, Мандрил не оставит в живых.
Серое утро вползало в камеру Фёрсте. Бледный свет будто сделал стены камеры зрячими. Серые и безмолвные, они смотрели на узника. Беспомощен и беззащитен был этот человек. Тенью жил он в карцере, тенью и умрет. Последние остатки сопротивления иссякли в нем за эту ужасную ночь. И все-таки под пеплом души тайно тлела искра. Надежда раздувала эту искру, и Фёрсте с отчаянием искал возможности спасения. Оставалось для этого не так уж много времени. Чем дальше растекалось утро по стенам, тем короче становился срок. Может, удастся затаиться в камере? Стоит ли хватать Мандрила за горло? Есть ли в карцере уголок, где можно спрятаться? Подгоняемые страхом, одна догадка сменяла другую.
Нечто подобное испытывали и Гефель с Кропинским. Убийственная ночь пронеслась над ними. Они знали, что остались в живых потому, что должны были умереть последними. Они стояли, прижавшись плечом к плечу. В слабом свете заглянувшего в окно утра они видели друг друга, и каждый по выражению лица товарища, как в зеркале, видел свое лицо – болезненно расширенные глаза, в которых светился страх затравленного существа.
– Может, Мандрил тут больше нет? – прошептал Кропинский. – Может, он уже прочь?
– Он еще здесь, – решительно возразил Гефель. – Я знаю, чувствую. Если бы они все сбежали, то ночью прикончили бы нас вместе с остальными. Он еще придет к нам. Сегодня придет… – Взор Гефеля, блуждая по стенам камеры, остановился на двери. – Смотри, Мариан, мы сделаем так. – Гефель, сжавшись, стал в углу рядом с дверью. – Я буду стоять здесь, а ты там. – Гефель указал на противоположный угол, и Кропинский забился туда. – Когда он войдет, сразу хватай его за горло и дави. Сможешь?
Кроткого Кропинского нельзя было узнать. Он сощурил глаза, выпятил челюсть, руки его медленно сжимались и разжимались.
– Я нагнуться и дернуть его за ноги.
– Нет! – сказал Гефель. – Не так! Когда он войдет, я изо всей силы ударю его в живот. У него перехватит дух, а ты сдавишь ему горло.
Лихорадочно они смотрели друг на друга, по выражению лица товарища проверяя свою волю и силу, потом плотно прижались к стене и стали ждать, что дверь распахнется в любой момент… ждать… ждать…
Рассвело. Ночь была необычайно тревожная, наполненная отзвуками войны. Пал Эрфурт, и тем самым открылась прямая дорога на Веймар. Американцы готовились к решающему удару. Несмолкающий грохот усиливался с часу на час. Район вокруг лагеря становился театром военных действий.
Но никто из двадцати одной тысячи оставшихся в лагере заключенных еще не знал, что в эту беспокойную ночь кровавая смерть носилась по карцеру, не знал, что свирепый Клуттиг удрал первым, а другие эсэсовские офицеры лихорадочно укладывают вещи и держат наготове свои машины. Сегодня у фашистов последняя возможность бежать, иначе их захватят американцы.
Но они еще были на месте. Еще стояли на вышках удвоенные посты часовых. По мере того как светлело, их черные фигуры выступали все более отчетливо, грозные в своей неподвижности, с поднятыми воротниками шинелей.
Стоит дать приказ взяться за пулеметы, фаустпатроны и огнеметы – и десяти минут сосредоточенного огня будет достаточно, чтобы истребить в лагере все живое.
Путем вооруженного восстания предупредить катастрофу – таково было последнее, принятое на рассвете решение ИЛКа. С этой минуты имели силу только приказы Бохова как военного уполномоченного.
По его распоряжению группы не покидали бараков, готовые к действию в любую минуту, а у хранилищ оружия вновь были установлены посты. Стараясь не привлекать внимания часовых на вышках, дозорные внутрилагерной охраны держали под постоянным наблюдением долину на северном склоне лагеря. Их снабдили даже полевыми биноклями.
Вдали непрерывно грохотал и перекатывался гром. Иногда разрывы были так близки, что казалось, снаряды взрываются в сотнях метров от лагеря. Охваченные беспокойством, заключенные рано вышли из бараков. Они стояли на дорогах, недоверчиво поглядывая на вышки и ворота. Вдруг все пришло в движение. В небе промчалась эскадрилья американских истребителей. Заключенные ликовали.
– Летят! Летят!
Однако самолеты исчезли вдали. Бохов тоже выбежал с несколькими товарищами и смотрел вслед уносящимся самолетам. Рядом с ним, сжав губы и засунув руки в карманы, стоял Прибула.
– Почему ты все ждать последней минуты? – мрачно спросил он.
Бохов не ответил. Каждый нерв у него был натянут. Разрывы все учащались. Вблизи и вдали строчили пулеметы.
В девять часов Цвайлинг явился в лагерь. Мюллер и Брендель из охраны держались вблизи вещевого склада, так как им поручили извлечь спрятанные Пиппигом пистолеты. Они наблюдали за Цвайлингом. Что этому гусю понадобилось на складе?