Одна группа с пулеметом направилась в канцелярию. Его установили и в комнате Кремера, расположенной напротив административного здания и ворот. Здесь принял командование Бохов.
Во всем лагере поднялось невероятное возбуждение.
За считаные минуты оружие было роздано, и группы заняли исходные позиции. На северном склоне загремели первые выстрелы, и пули засвистели над головами испуганных часовых.
Штурм начался!
Группы на северном склоне бросились через пустырь к ограде. Отряды немцев и югославов огнем по ближайшим вышкам защищали фланги. Группы поляков с Прибулой во главе накидали доски на рогатки. В пяти-шести местах одновременно перерезали проволоку, и с воинственными криками Прибула с бойцами поползли в бреши. С отдаленных вышек их обстреливали из пулеметов, но группы немцев и югославов не зевали и отвлекали внимание часовых, неистово швырявших во все стороны гранаты. На вышки бросали зажигательные бутылки, которые взрывались с громким треском. Взметнувшееся пламя сгоняло часовых вниз. Прибула с товарищами ворвались на одну из вышек. Часовые от испуга успели сбежать в близлежащий лес. Прибула повернул пулемет и зачастил торжествующими очередями по другим вышкам.
Одновременно с прорывом на северном склоне начался штурм ворот. В комнате Кремера Риоман, установив точный прицел, дал первую очередь из пулемета по главной вышке. Разбитое стекло осыпало его осколками. Один из часовых, взмахнув руками, свалился на мостки. Остальные пригнулись, напуганные внезапным огнем.
Прошли секунды, и из передних бараков, подгоняемые многоязычными боевыми кличами, выскочили сидевшие в засаде вооруженные люди – немцы, французы, чехи, голландцы. Все они помчались через аппельплац.
Пулемет Риомана строчил по вышкам, расположенным с обеих сторон административного здания, под прикрытием его огня группы внутрилагерной охраны добрались до ворот. Ломами они взломали кованые створки.
– Прекратить огонь! – крикнул Бохов Риоману, и пулемет мгновенно смолк.
Бойцы особых отрядов в тот же миг бросились к лестницам, которые вели на главную вышку, а сотни участников других групп, выбежав за распахнутые ворота, кинулись вправо и влево вдоль ограды. Эсэсовцы бросали в них гранаты, стреляли из пулеметов, но они, как шершни, врывались на вышки. Боевые возгласы и грохот смешивались с шумом битвы в долине. К небу взлетали буро-желтые грибы дыма. Самолет-наблюдатель показался снова, теперь он чертил медленные круги почти над самым лагерем. Неподалеку пикировали штурмовики. Отчетливо слышались разрывы – самолеты обстреливали удиравшие фашистские танки.
Часовые, покинутые начальством на произвол судьбы, растерялись и не могли устоять перед натиском. Годами копившийся гнев заключенных был подобен динамиту. Зажатые между фронтом, теперь уже зримым, и тысячами разъяренных узников, чья боевая мощь возрастала с каждым захваченным карабином, с каждым выведенным из строя пулеметом, часовые уже не обладали решимостью сопротивляться налетевшему вихрю. Кто не успел убежать, тех брали в плен, кто не желал сдаваться, тех приканчивали. Боевые группы захватывали одну вышку за другой и тотчас ставили на них свои посты.
Внезапно исчез Кремер. Кён, занятый ранеными, закричал на санитаров:
– Куда вы, идиоты, смотрели? Два огнестрельных ранения легкого! Хотите, чтобы он истек кровью? Бегом! Разыщите его! Притащите сюда!
Как он умудрился уйти?
В одних штанах и рубашке, накинув на плечи пальто, Кремер выждал минуту, когда рядом никого не было, и выбрался наружу. Далеко он не ушел. Кряхтя, спотыкаясь, он ввалился в тридцать восьмой барак и опустился на скамью. Заключенные, не принадлежавшие к боевым группам, обступили его.
– Откуда ты взялся?
Кремер тяжело дышал, глаза его лихорадочно блестели.
– Дружище Вальтер, возвращайся немедленно в лазарет!
Кремер сердито отстранил Рунки, который пытался его поддержать.
– Лапы прочь!
Рунки не отставал.
– Ты опасно ранен.
Подошли другие, все хотели помочь раненому.
– Убирайтесь! – зарычал Кремер. – Я останусь здесь!
Он поглядел на заключенных, но понял, что они боятся за него, и стал внимательно прислушиваться к треску и грохоту, доносившемуся извне.
– Проклятие! Надо же, чтобы меня под самый конец…
– Вальтер, ты поправишься, если будешь беречь себя. – Рунки ласково положил руку ему на плечо.
– Где червячок? – спросил Кремер. – Малыш где? Ведь я принес его к вам. Где он?
– Да здесь, Вальтер, здесь!
Несколько человек побежали в спальное помещение. Мальчика принесли и поставили его возле раненого старосты.
Черты Кремера смягчились. Он тихо засмеялся и погладил детскую головку.
– Маленький майский жучок!..
– Оставьте меня здесь, товарищи! – сказал он вдруг умоляющим тоном. – Оставьте у себя. Мне уже гораздо лучше.
Заключенные принесли тюфяк и подложили Кремеру под спину. Откинувшись, он улыбнулся хлопотавшему Рунки.
– Ну, Отто, старый дружище…
Рунки, сияя, гладил его по плечу.
Как всегда, когда людям хочется многое друг другу сказать, не хватало слов. Но и в грубоватом голосе Кремера, и в неуклюжей нежности Рунки отражались те великие события, что свершались в эти минуты вблизи лагеря.
Кремер закрыл глаза.
Когда Риоман выпустил по вышкам первую очередь, когда раздался тысячеголосый крик и толпа помчалась через аппельплац, Фёрсте, все еще лежавший в изнеможении, вскочил на ноги. В окно он увидел, что люди пошли на штурм, и крик, которым он приветствовал это невероятное событие, чуть не разорвал ему грудь. Не успели еще восставшие взломать железную дверь карцера, как Фёрсте бросился из комнаты и, спотыкаясь о трупы, подбежал к камере номер пять.
Гефель и Кропинский молотили по двери и кричали. Фёрсте рванул засов, но камера оказалась запертой. Как из-под земли вдруг появились Бохов, Риоман, Кодичек, ван Дален. При виде валявшихся трупов они остановились. Бохов закричал в полумрак коридора:
– Гефель, Кропинский! Где вы?
– Здесь! Здесь!
Фёрсте шагнул навстречу:
– Дверь заперта, и у меня нет ключа!
Бохов подошел к камере.
– Это я, Бохов, слышите меня?
– Да, да, да!.. О господи! Герберт! Да, да, да, мы тебя слышим.
– Отойдите от двери. Я разобью замок пулями! – Бохов вынул пистолет. – Внимание, стреляю!
Прогремели выстрелы. Бохов расстрелял целую обойму. Все вместе они трясли и дергали дверь. Развороченный замок качался и дребезжал. Гефель с Кропинским навалились на дверь. Она распахнулась, и оба узника, не удержавшись на ногах, вывалились в коридор. Их успели подхватить. Тяжело дыша, Гефель повис на руках у Бохова…
Сотни заключенных взобрались на крыши бараков. На дорогах кишели толпы. Там, откуда был виден забор, возбужденные зрители наблюдали, как их товарищи, вырвавшиеся за проволоку, мчались дальше, поднимались на лестницы вышек, а затем врывались на верхние площадки.
– Наши занимают вышки!
Сотни людей бежали по пустырю северного склона. В долине у Готтельштедта горела мельница. В той стороне все чаще грохотали разрывы. Дым и пепел поднимались к небу. Вооруженные палками и камнями, всем, что можно было подобрать в пути, заключенные устремлялись к ограде, перебирались через рогатки, лезли в бреши. Пленных эсэсовцев затаскивали в лагерь и под ликующие возгласы гнали в обнесенный колючей проволокой семнадцатый блок. Здесь уже стояла с трофейными карабинами стража. Мюллер и Брендель впихнули в этот барак полумертвого от страха Цвайлинга, своего первого пленника.
Прибула с отрядом умчался в лес, в сторону Готтельштедта.
Тем временем Бохов с товарищами перенесли Гефеля и Кропинского в комнату Мандрила. Карцер наполнился восставшими. Убитых перетащили из коридора в прачечную. Гефель и Кропинский сидели на койке. Фёрсте принес им воды. Жадно глотали обессиленные люди живительную влагу.
Прибежал связной и доложил Бохову, что заняты все вышки.
В порыве радости Бохов прижал к себе Гефеля и Кропинского.
– Свобода! Свобода! – кричал он им и смеялся, смеялся, потому что больше ничего не могло поместиться в его груди в те минуты.
Потом вместе с членами ИЛКа он побежал в другое крыло административного здания, в кабинет Райнебота.
На главной вышке один из бойцов сорвал знамя со свастикой и поднял на мачту раздобытую где-то белую скатерть.
Бохов быстро освоился с радиоаппаратурой, включил микрофон, и его голос, проникая во все бараки, разнесся по лагерю.
– Товарищи! Победа! Фашисты бежали! Мы свободны! Вы меня слышите? Мы свободны!
Этот пронзительный крик словно разрывал ему горло.
Бохов, всхлипнув, прижался лбом к аппарату, и овладевшее им чувство счастья вдруг излилось слезами, которых он больше не мог сдержать.
Услышав голос Бохова, заключенные в бараках повскакали с мест. Его слова отозвались тысячеголосым эхом. Оно не стихало, рождаясь вновь и вновь.
– Свобода! Свобода!
Люди смеялись, плакали, плясали! Словно обезумев, вскакивали они на столы, что-то кричали. Их ничто не могло удержать. Из всех бараков повалила толпа. Подобно гонимой штормом волне, опьяневшая масса захлестнула аппельплац и в едином порыве устремилась к воротам!
Не для того, чтобы бессмысленно бежать куда глаза глядят. Нет, ради того лишь, чтобы вкусить хмельную радость – наконец, наконец-то прорваться за ненавистные ворота, в раскрытые объятия свободы.
Всеобщее ликование охватило и тех, кто только что сидел подле Кремера. Все выбежали из барака.
Свобода! Так огромна была их радость, что они забыли о раненом. Кремер и смеялся и ворчал.
– Бросили нас! Черти полосатые, взять нас с собой забыли! – вдруг закричал он так неистово, что малыш громко заплакал от испуга. – Кричи! Ну, кричи!.. Пойдем, будем кричать вместе со всеми! Ведь все кричат! Слышишь?
Он подхватил плачущего ребенка, как сверток, под здоровую руку и, шатаясь, вышел наружу.
Его окружили ликующие заключенные. Они поддержали его и попытались отобрать плачущую ношу.