Райнебот оттолкнулся от стола.
– Ты делаешь все шиворот-навыворот, господин начальник! Зачем ты орешь на него? Негодяй давно уже почуял, что он у нас на примете.
Клуттиг продолжал бушевать:
– Пусть знает, пес! Пусть знает, что мы идем по следу!
– Неверно!
Клуттиг резко остановился и выпучил глаза на молодого коменданта. Весь его гнев теперь обрушился на Райнебота.
– Ты, кажется, хочешь меня учить, как обращаться с этой сволочью?
Его сварливый тон не произвел на Райнебота никакого впечатления. Он снова закурил и задумчиво пускал дым в потолок.
– У большевиков, несомненно, есть тайная организация, согласен. Кремер у них наверняка одна из главнейших фигур, тоже согласен. – Он небрежной походкой подошел к Клуттигу. – Послушай-ка, господин начальник. Поговорим с глазу на глаз. Приказ нашего дипломата нам обоим не по вкусу, верно? Если он выпускает мышей, значит, мы должны захлопнуть ловушку. Нам нужна верхушка! И мы уничтожим ее одним ударом! – Он мотнул головой в сторону лагеря. – В конце концов, не все они большевики. Надо подсадить к ним своего человечка. Безобидного, с приветливой физиономией. Но с длинным носом, чтобы умел вынюхивать, понятно?
Он заговорщицки ухмыльнулся. Клуттига, по-видимому, эта мысль воодушевила.
– Но где ты сейчас раздобудешь такого, чтобы…
– Предоставь это мне, уж я раздобуду! – быстро и решительно ответил Райнебот.
Клуттиг капитулировал перед Райнеботом, как человеком более умным. Он расхохотался.
– А ты и вправду ловкая бестия!
На этот раз Райнебот принял его слова за похвалу и улыбнулся.
– Когда нужно, и мы можем быть дипломатами…
В той «конюшне» Малого лагеря, куда попал Янковский, царила дикая суматоха. Обитатели толпой обступили дневального, наливавшего похлебку из огромного бачка. Люди кричали, визжали и спорили на всех языках, перебивая друг друга и размахивая руками. «Старожилы» отпихивали новичков от бачка. Один оттеснял другого, а староста блока орал на всех. Снова и снова пытался он призвать к порядку изголодавшихся людей.
– Отойдите ж наконец, болваны этакие! Станьте в очередь!
Никто его не понимал, никто не обращал на него внимания. Те, кого оттеснили, с еще большим остервенением рвались снова к бачку. Другие подстерегали какого-нибудь новичка, кто уже получил порцию супа и торопливо работал ложкой или, не имея ложки, пил прямо из миски. Суп стекал у него на куртку. Ожидавшие хватали миску прежде, чем ее владелец успевал доесть, тянули ее в разные стороны, миска со звоном падала, и все кидались на нее. Счастливец, которому удавалось ее схватить, крепко прижимал трофей и проталкивался сквозь толпу к бачку, волоча за собой гроздь жалких фигур, ждавших лишь последнего глотка, чтобы завладеть посудиной.
Единственный, кто не принимал участия в свалке, был сам дневальный. Он равнодушно, не поднимая глаз, черпал поварешкой. Когда толпа слишком напирала, он освобождал себе место, действуя локтями и задом.
Вошел Пиппиг. Измученный староста блока, коренастый человек с круглой, как шар, головой, в отчаянии всплеснул руками, радуясь, что в лице Пиппига видит наконец хоть одного разумного человека.
– Каждый день одно и то же! – прохрипел он. – Хотя бы мисок дали вдоволь! Этих несчастных никак не вразумишь.
Без особой надежды на утешение беднякам Пиппиг посоветовал:
– Выставь их, а потом впускай столько, сколько у тебя мисок.
– Так они подымут вой, хоть беги.
Пиппиг ничего больше не мог придумать и, вытянув шею, озирался среди царившей сумятицы.
– Нет ли у тебя среди новичков Янковского?
– Вроде есть.
Староста блока попытался перекричать толпу:
– Янковский!
Слабый хриплый звук утонул в общем гуле.
Пиппиг принялся сам разыскивать поляка. Янковский стоял в углу, судорожно сжав руки под подбородком, и смотрел на кипевшую вокруг битву. Он заметил Пиппига и, по-видимому сразу узнав его, поспешил ему навстречу.
– Ты! Ты! Где ребенок?
Пиппиг предостерегающе приложил ко рту палец и кивнул Янковскому, чтобы тот шел с ним.
Кремер был занят с Прёллем, готовившим список этапа до Берген-Бельзена. Нужно было отправить тысячу обитателей Малого лагеря. Бухенвальд задыхался. До людей дела не было, а вот до их количества… Прёлль распределил общую численность этапа между блоками Малого лагеря так, чтобы старосты могли передохнуть. Уйдет этап, и опять освободится немного места в переполненных «конюшнях».
Составление списков по блокам поручили старостам, которые вместе с дневальными и писарями блоков решали, кого отдать. В этап назначали наиболее ослабевших. Человеческий мусор, который сгребали в кучу. Скажи тогда кто-нибудь старосте «Эй, ты что делаешь? Ты же одних полумертвых собираешь», то он бы ответил с удивлением «А нам что с ними делать?»
Безжалостный закон самозащиты вершил печальный отбор беднейших среди бедных. Хорошие – в горшочек, поплоше, те в…
Тягостное молчание повисло между лагерным старостой и его помощником. Прёлль стоял возле Кремера, который, склонившись, сидел за столом и изучал представленный ему список. Время от времени он поглядывал снизу вверх на Прёлля и морщил лоб. Оба молчали, но, по-видимому, думали об одном и том же. У Прёлля дрогнули губы в горестной улыбке.
– Опять посылаем в путь тысячу трупов…
Кремер положил локти на стол, сплел пальцы и долго разглядывал их, выпятив губу.
– Иногда я думаю, – тихо заговорил он наконец, – иногда я думаю, как же мы дьявольски очерствели.
Прёлль мысленно согласился с ним, но все-таки переспросил:
– Мы? Кого ты имеешь в виду?
– Нас! – безжалостно ответил Кремер и поднялся.
Он подошел к окну, засунул руки в карманы и стал смотреть на просторный аппельплац. В конце его, у ворот, вытянулось здание комендатуры с башней. На плоской крыше здания было установлено двенадцать гигантских прожекторов. Утром и вечером, когда лагерь выстраивался, они извергали на плац беспощадный свет и сверкающими саблями полосовали усталые лица. Вокруг башни – мостки, на которых в это холодное мартовское утро топали часовые. Тяжелый пулемет высунул через перила мостков свое вынюхивающее рыльце.
Заключенные в одиночку, парами или группами двигались по аппельплацу взад и вперед, выходили за ворота или входили в лагерь. Стоя навытяжку, с шапкой в руке, они отмечались у окошка вахты. Дежурный блокфюрер пропускал их. Сегодня он опять был не в духе – орал на заключенных, одних угощал пинками, других – кулаком по шее.
Кремер смотрел на это безучастно. Ежедневная рутина. Он думал о поручении, которое было ему совсем не по душе. Зачем столько возни с ребенком? Чтобы избежать опасности? Из-за ребенка? Исключено! Нет, тут что-то связано с Гефелем. Но что? Если бы знать, тогда ребенка, пожалуй, можно было бы… Какого черта Бохов скрытничает!.. Из-за него как слепой. Ничего не знаешь… «Не спрашивай! Делай, что я сказал. Того требует дело партии».
Кремер нахмурился. Дело партии требует, чтобы он отправил ребенка на верную смерть? Берген-Бельзен… Кто туда попадает… Он стоял, прислонившись плечом к оконному переплету. С досадой он стукнул кулаком по раме.
– Что с тобой? – услышал он голос Прёлля.
Вздрогнув, Кремер обернулся.
– Ничего, – сухо ответил он.
Прёлль догадывался, что Кремер думает о судьбе тех, кого перевозят, и ему захотел утешить его:
– Это будет последний этап. Может, американцы перехватят его.
Кремер молча кивнул и возвратил Прёллю список.
– Да, вот что еще. Сделай так, чтобы поляки, прибывшие вчера, – понимаешь? – попали в этап…
В канцелярии склада вокруг Янковского толпились заключенные, работавшие в вещевой команде. Пиппиг сунул ему в карман пайку хлеба. Янковский украдкой отщипывал от нее кусочки и отправлял в рот. Он почему-то стеснялся показать, что голоден.
– Жуй хорошенько, старина, – подбадривал его Пиппиг. – Сегодня у нас клецки с хреном.
И с этими словами он поставил перед ним кружку кофе. Янковский благодарно улыбнулся Пиппигу. Гефель, сидевший напротив, дал тому доесть, а затем Кропинский выступил в роли переводчика. Оба поляка поговорили между собой, и Кропинский сообщил:
– Он сказать, что он не отец ребенку. Отец мертвый, и мать тоже, в Освенцим, в газовая камера. Он сказать, ребенок имел три месяца, когда с отец и мать приехал из варшавский гетто в лагерь Освенцим. Он сказать, эсэс делали все дети мертвый. Этот маленький он прятать.
Янковский перебил переводчика и торопливо начал ему что-то объяснять. Кропинский перевел:
– Он сказать, ребенок не знать, что такое люди. Он только знать, что есть эсэс и что есть заключенный. Маленький очень хорошо знать, когда приходит эсэс, и прятаться, он всегда совсем тихо.
Кропинский умолк. Молчали и другие, опустив головы. Янковский с тревогой обвел их взглядом. Гефель положил руку на плечо поляка, и тот ласково улыбнулся: его поняли правильно.
– Мариан, – обратился Гефель к Кропинскому. – Спроси его, как зовут мальчугана.
Кропинский передал вопрос.
– Ребенок звать Стефан Цилиак, а отец ребенок был адвокат в Варшава, – перевел он ответ.
Гефель с глубоким сочувствием поглядел на тщедушного человечка, которому, наверно, было уже далеко за пятьдесят.
Янковский доверчиво смотрел на окруживших его заключенных. Они оказались такими добрыми, и он застенчиво улыбался, уверенный, что ребенок после стольких опасностей теперь наконец-то в надежных руках. У Гефеля стало тяжело на душе. Поляк не подозревал, почему Гефель послал за ним. Он явно радовался, что нашел славных товарищей. А Гефель думал о том, что «славные товарищи» должны будут сказать поляку: «Возьми ребенка с собой, здесь нам не до него». И тихий человек безропотно возьмет свою ношу и потащит ее дальше, оберегая искорку жизни от эсэсовского сапога. Янковский, видимо, почувствовал, что немец разглядывает его как-то по-особенному, и улыбнулся Гефелю. Но тот все больше погружался в свои мысли. Вот беспомощный человек тащит повсюду за собой частичку жизни, которую ухитрился вырвать из когтей освенцимской смерти только для того, чтобы понести навстречу смерти в Берген-Бельзене. Какая бессмыслица! Смерть, ухмыльнувшись, отберет у него чемодан: «Ишь ты, ишь ты! Какую прелесть мне принес!..» Гефель не сомневался, что заключенных повезут в Берген-Бельзен, и все в нем взбунтовалось против такой нелепости. Покончить с ней надо