[238]. И швед П. Петрей, приступив к написанию «Истории о великом княжестве Московском», которая вышла в Швеции в 1614–1615 гг., не скрывал всей тщетности своих немалых усилий в поиске ответа на давно занимавший его вопрос: «Но я нигде не мог отыскать, что за народ были варяги…»[239]. Хотя был не только весьма близок к официальным кругам, но и являлся «рикс-историографом», обязанным очень хорошо знать основные моменты истории своего народа и государства.
Также нельзя забывать, что шведская историческая мысль к началу XVII в. прочно увязла в болоте мифов, беспрестанно плодивших новые мифы. Так, в «Прозаической хронике», составленной в 1450-х гг., «фантастически возвеличивается вся история Швеции» от библейского потопа до времени создания хроники. В «Истории всех готских и шведских королей» упсальского архиепископа Ю. Магнуса, изданной в Риме в 1554 г. и представляющей собой «громадный ультрапатриотический латинский панегирик», вобравший в себя исландские саги и оказавший, по мнению специалистов, на шведскую историографию последующих полутора веков «наибольшее влияние», Швеция представлена матерью-прародительницей многих народов, а сын Иафета Магог зачислен не только в праотцы, но и в первые короли готов. В генеалогических таблицах Э.Е. Тегеля 1598 г. этот же библейский персонаж выступает в качестве и «праотца» и «первого шведского и готского короля»[240].
В конечном итоге беспредельные националистические амбиции шведов породили готицизм, который утверждал идею об их происхождении от древних завоевателей мира – готов – и о превосходстве шведов над другими народами. А готицизм, как показывает Л.П. Грот на неизвестном отечественной науке материале, на несколько веков очень серьезно помутил сознание шведского общества и привел его в состояние эйфории, в котором оно рассуждало о своей истории и которое так полно выразил в 1934 г. шведский историк Ю. Нордстрем: «Ни один из народов Европы, помимо классических народов, не мог предъявить прошлое, полное столь дивных испытаний в мужестве, как мы – потомки готов. Это придало нашему патриотизму новый элемент мужества, как раз в преддверии державного периода XVII в., в который, как казалось его современникам, возродились заново героические силы готов. Но до этого только из исторической памяти черпали шведское национальное чувство и историческая фантазия подлинную пищу. Благодаря трудам историков, благодаря популярным рассказам об исторических судьбах отечества, благодаря небольшим простонародным сочинениям, благодаря красноречию политиков и ученых, благодаря поэзии, театру – великое множество форм использовалось для того, чтобы запечатлеть в шведском народном сознании представление об истории отечества с блистательной героическая сагой о «древних готах», в которой отразилось совершенное проявление силы и способности нашего народа… С такой историей мы чувствовали себя аристократией Европы, которой предопределено владычествовать над миром»[241].
Но при этом шведы, чувствуя «себя аристократией Европы, которой предопределено владычествовать над миром», и потому нисколько не сомневаясь, например, в том, что, как над такими идеями, сильно будоражившими воображение шведского общества еще его времени, открыто смеялся в 1768 г. А.Л. Шлецер, «уже Гомер и Орфей воспевали шведов», в XIV–XVI вв. не проводили никаких аналогий между норманнами (скандинавами, шведами) и русскими варягами[242]. Хотя шведские авторы XVI в., повально зараженные идеями мифотворческого готицизма, легко превращавшего истории других народов в историю шведскую, уже начинают вкраплять своих предков в русские древности, но вместе с тем абсолютно не касаясь варягов. Например, пастор Я. Гислонис, указывает Грот, в кратком историческом обзоре мировой истории Chronologia seu temporum series…, опубликованном после его смерти в 1592 г., «называет конкретные даты жизни и славные подвиги некоторых шведских королей, до сих пор не обнаруженных шведской медиевистикой. Так, он сообщал о некоем короле Инго II, который в 900 г. прошел огнем и мечом всю Россию вплоть до Дона, или о короле Ингере, который в 937 г. с флотилией в 1000 судов выступил против русского короля»[243].
Никаких аналогий между скандинавами и варягами не проводила и вся очень богатая европейская литература той эпохи, затрагивающая историю Швеции и историю России. Как справедливо подчеркивала Грот в 2010 г., «немецкая традиция XVI–XVII вв., или шире – традиция общеевропейская, которой следовала и Швеция, в рамках своих знаний о мировой истории ничего не знала о связи Швеции с древнерусской историей». «Более того, – тогда же заостряла она внимание на факте, с особенной силой зазвучавшем в науке в последние годы, – в это же время публиковались работы немецкоязычных авторов, где говорилось о варягах как населении Вагрии»[244].
В-третьих, Мюнстер, конечно, несет печать своего века, но Вагрия в его время была слишком известна, чтобы сочинять о ней небылицы. К тому же он не Клейн, который все путает франкского императора с французским, франков с французами, Людоту с Людвигом, шведов и со свеонами, и с русью, и с варягами, витязя с викингом, а русские «щи» принимает, исходя из своих историко-гастрономических пристрастий, за скандинавские.
И немец Мюнстер, работая над своей «Космографией» 18 лет, отразил широко известную в Западной Европе традицию, согласно которой русские варяги есть вагры: Wagrii oder Waregi (т. е. он не путает вагров с варягами, как ошибочно считает Клейн, а специально подчеркивает устойчивое двойное наименование этого народа), и которую фиксируют другие авторы. Например, вышеназванный немец С. Герберштейн в 1549 г., причем независимо от Мюнстера: в январе – апреле 1516 г. он, посетив в качестве посла Священной Римской империи германской нации Данию, значительную часть пути по ней проделал по Вагрии, с 1460 г. входившей в состав датского королевства.
Как следует из его рассказа, посол беседовал с ваграми и почерпнул от своих собеседников сведения о прошлом их земли (так, привел мнение, «что, как полагают, Балтийское море и получило название от этой Вагрии», т. е. Варяжское море, а под таким именем оно выступает и в русских летописях), в результате чего и сказал, что родиной варягов была Вагрия: вагры «не только отличались могуществом, но и имели общие с русскими язык, обычаи и веру, то, по моему мнению, русским естественно было призвать себе государями вагров, иначе говоря, варягов (т. е. так же, как и Мюнстер, констатирует два имени одного и того же народа. – В.Ф.), а не уступать власть чужеземцам, отличавшимся от них и верой, и обычаями, и языком»[245].
Затем, в XVII – первой половине XVIII в. о южнобалтийском происхождении варягов, в основном из Вагрии, писали многие другие западноевропейцы: немцы Б. Латом, Ф. Хемниц, М. Преторий, И. Хюбнер, Г.В. Лейбниц, Ф. Томас, Г.Г. Клювер, М.И. Бэр, С. Бухгольц, датчанин А. Селлий. Причем Преторий, Томас и Бэр прямо оспорили существовавшую уже норманнскую версию варяго-русского вопроса. Как, например, указывал в 1688 г. Преторий, русские призвали себе князей «от народа своей крови» «из Пруссии и с ними сообщенных народов», но только не из Дании или Швеции[246]. И эти германские ученые представляют собой, если оперировать принятыми в науке понятиями, антинорманнизм.
Именно тот антинорманнизм, который Клейн, на словах горячий приверженец «соблюдения научной этики» и непримиримый противник «брани и политических обвинений в адрес своих оппонентов», выдает за «сугубую специфику России», уходящую корнями в тот «комплекс неполноценности, который является истинной основой распространенных у нас ксенофобии», за «ультра-патриотизм», за «воинствующий антинорманизм», за «искусственное, надуманное течение, созданное с ненаучными целями – чисто политическими и националистическими», за «шовинистическую ангажированность и критиканскую фразеологию», за «национальные» и «патриотические амбиции», за «пседопатриотические догмы» и даже – подумать только! – за «застарелый синдром Полтавы!» (археолог отличается невероятной плодовитостью в изобретении оплевывающих «за» несогласных с ним), а сегодняшних его представителей клеймит как «дилетантов» и «ультра-патриотов», шумит-бранится, негодуя, «что в ХХ в. Кузьмин, Фомин и Вилинбахов повторяют то, что в XVIII в. придумал Ломоносов, да так и не смог доказать»[247].
Как видим, и великий М.В. Ломоносов ничего не придумал и свою теорию выхода варяго-россов из пределов Южной Балтики, которую до него отстаивали представители германского мира, т. е., поясню еще раз для Клейна, не-русские, так капитально обосновал, что норманнисты, не имея возможности ее опровергнуть, вот уже 200 лет, начиная с А.Л. Шлецера, злобно и неистово его – гордость и славу России – чернят. Причем особенное усердие в этом очернении, приобретшем уже патологически-маниакальный характер и нескрываемую ненависть, проявляют свои же, вскормленные в России «норманнописцы» и «ломоносововеды». Воистину, у нас, у русских, всегда все с каким-то невероятным размахом, который и не снился разным там европам, и в охаивании своей же истории и ее деятелей мы впереди планеты всей! Но так ведь не то что без своей истории, без Родины остаться можно.
К примеру, в 2009–2010 гг. тот же Клейн, поборник, как он себя еще представляет, «объективного анализа фактов», много говорил в свойственной для себя развязной и бесцеремонной манере, которую его экзальтированные фанаты принимают за высокий «штиль» и самое последнее слово в науке (в их понимании), о безосновательных «крикливых ультрапатриотических эскападах» «вспыльчивого и грубого», известного «пьяными загулами и буянством» Ломоносова, о низкой оценке его трудов, что он «искал в истории прежде всего основу для патриотических настроений…» и потому «написал совершенно фантастическую, но лестную для России историю…», что он, выступив против Миллера, выступил «против оскорбления патриотических чувств…», что «был предвзятым и потому никудышным историком, стремился подладить историю к политике и карьерным соображениям, и в их споре был, несмотря на частные ошибки, несомненно, кругом прав Миллер», и что «нам теперь издалека очень хорошо видно», что немецкие академики Байер, Миллер, Шлецер «блюли пользу науки, а Ломоносов мешал ей»