специально удаляющих из истории и исторического сознания Русь, в адрес придуманной, по «данным археологии», норманнской «истории территории, на которой сейчас находится Россия», в адрес «симбиоза» Скандинавии и Руси и «славяно-скандинавского синтеза», кто-то же должен был из этих десятков и сотен тысяч шведов запечатлеть в сагах, ну хотя бы в двух-трех, в одной, на худой уж самый конец, столь грандиозное (а такое, конечно, из памяти не стирается бесследно, как остались в памяти скандинавов их действия в Западной Европе) столпотворение «несметных полчищ» своих соплеменников в IX–X вв. на Руси, в Причерноморье, в Прикаспии. И должен был также отразить и, несомненно, в каких-то очень важных деталях их многочисленные и широкомасштабные деяния и подвиги среди восточных славян, яркие походы на Византию и Хазарию (а военная тема – одна из самых излюбленных тем скальдики, основной вид которой – хвалебная песнь), существенные проявления всех этих «симбиозов» и «синтезов». Наконец, знать, если каждый пятый житель Киева стал, по воле Клейна, шведом (а согласно Мурашевой, шведы вообще положили начало его «городской жизни»), если уж не все его переулки и закоулки, где они встречались с очаровательными киевлянками, но хотя бы то, что именно он, а не Новгород, как это утверждают саги[291], был столицей Руси.
Причем главное из таких деяний, отвлекавшее, согласно работам подавляющей части западноевропейских ученых прошлого века, основные ресурсы шведов и ставшее центральным местом их истории IX–XI вв.[292], заключается в том, что, как справедливо акцентировал внимание в 1876 г. Д. Щеглов, они якобы создали на Руси «в продолжение трех десятков лет государство, превосходившее своим пространством, а может быть, и населением, все тогдашние государства Европы, а между тем это замечательнейшее событие не оставило по себе никакого отголоска в богатой скандинавской литературе. О Роллоне, овладевшем одною только провинцией Франции и притом не основавшем самостоятельного государства, а вступившем в вассальные отношения к королю Франции, саги знают, а о Рюрике молчат»[293].
Еще Ломоносов, так нелюбимый, мягко сказать, Клейном, справедливо заметил, что если бы Рюрик был скандинавом, то «нормандские писатели конечно бы сего знатного случая не пропустили в историях для чести своего народа, у которых оный век, когда Рурик призван, с довольными обстоятельствами описан». Немецкий историк Г. Эверс в 1808 и 1814 г. проявил полнейшую солидарность с «ультра-патриотом» Ломоносовым и констатировал, что «ослепленные великим богатством мнимых доказательств для скандинавского происхождения руссов историки не обращали внимание на то, что в древнейших северных писаниях не находится ни малейшего следа к их истине». После чего он очень метко охарактеризовал отсутствие у скандинавов преданий о Рюрике как «убедительное молчание»[294] (саги «убедительно молчат» вообще о русских князьях до Владимира Святославича, княжившего с 980 г.).
Действительно, по своим подвигам Рюрик, будь он шведом, в памяти шведов остался бы непременно, причем почти бы равным богу Одину. Если некогда тот из южных пределов Восточной Европы (и потому называемой некоторыми сагами «Великой Свитьод», или Gođheimr – «Жилище, обиталище богов», а это подсказ Мурашевой и журналисту из «Родины», другому льву большой премудрости Аннинскому, давно заставляющему плутать читателя в дебрях восточноевропейской «Швеции» одной и той же байкой и как заклинание повторяющего: «…Шведское бы не забыть!»[295]) привел асов в Швецию (именуемую поэтому Svitjođ – «Малая Свитьод», или Mannheimr – «Жилище, обиталище, мир людей»), где и стал править, то его «потомок» Рюрик, напротив, из Швеции явился в Восточную Европу, стал править там и основал одну из древнейших в Европе династий, далеко известную за пределами Руси. Известную многими своими громкими свершениями и героями, но только не принадлежностью к шведам.
Русскую династию не причисляют к скандинавам сами же саги, вобравшие в себя память скандинавских народов и весьма подробно (с «заботливостью», по выражению С.А. Гедеонова) излагающие родственные связи своих героев. Причем саги, констатировал Гедеонов, зная из русских князей первым Владимира, «знаменитого и по всему северу прославленного Гардского династа», нигде не говорят, «чтобы он состоял в родстве с норманскими конунгами». Более того, в них «русские князья представляются не иначе как чужими, неизвестными династами». В связи с чем остается только согласиться с выводом этого исследователя, отрицательным для норманнизма, что никакими случайностями не может быть объяснено «молчание скандинавских источников о Рюрике и об основании Русского государства»[296].
А факт этот объясняется тем, что Рюрик, его варяги и русь не были скандинавами, поэтому и не могли привлечь внимания скальдов. Никакого!
А что теперь поют о скандинавах «скальды» наших дней, так это к истории – ни шведской, ни русской – не имеет отношения. Также никакого!
Что же касается Гельмольда, о котором вдруг вспомнил Клейн, то он – немец. И хотя хронист был связан с южнобалтийскими славянами и Вагрией, в частности, и проявлял интерес к их прошлому, но его сочинение в основном отведено, на что обращает внимание Л.В. Разумовская, «истории Германии, Дании, истории церкви, жизнеописанию отдельных ее представителей…»[297]. К тому же Гельмольд, в силу своей принадлежности к чужому и очень враждебному для южнобалтийских славян народу, разумеется, далеко не все знал о них (так, например, пишет, что Старгард, расположен, «как говорят, в земле вагров…»[298]), далеко не все понимал в их истории (а вот саги воспевали своих, при этом много еще чего им приписывая), к тому же далеко не все его в их жизни, включая прошлой, интересовало. Да и славяне, понятно, не могли быть с ним во всем откровенны, ибо хронист был одним из их ненавистных поработителей и ревностно насаждал чуждое им христианство в Вагрской земле.
Но вместе с тем Гельмольд дает для решения варяжского вопроса столь важный материал, что даже крупнейший наш норманнист XIX в. М.П. Погодин попал под его влияние. И в 1860 г. он, видя полнейшую несуразицу ранее защищаемой им версии о выходе варягов со Скандинавского полуострова, начал связывать их с Южной Балтикой, говоря, что в ее пределы из Норвегии переселилось «племя скандинавское или готское», совершенно «покрывшее» первых поселенцев-славян, в связи с чем «могут, конечно, примириться все мнения о происхождении Руси». Спустя четыре года историк прямо сказал, что «между нашими норманнами могло быть много славян, что между всеми балтийскими племенами была искони живая, многосторонняя связь…». В 1872 г. он вновь подчеркнул, что «призванное к нам норманское племя могло быть смешанным или сродственным с норманнами славянскими».
Причем, оценивая свидетельство Гельмольда о Вагирской марке (Вагрии), Погодин еще в 1846 г. резюмировал: «Чуть ли не в этом углу Варяжского моря, чуть ли не в этом месте Гельмольда, заключается ключ к тайне происхождения варягов-руси. Здесь соединяются вместе и славяне и норманны, и вагры и датчане, и варяги, и риустри, и росенгау. Если б, кажется, одно слово сорвалось еще с языка Гельмольда, то все стало бы нам ясно, но, вероятно, этого слова он сам не знал!» В 1874 г. ученый, хотя и перевел свой взгляд в сторону открытой Ломоносовым Неманской Руси, где, по его мнению, в эпоху призвания только и могла жить варяжская русь, вместе с тем отметил, что к Вагрии тянуло само ее имя, «подобозвучное с варягами, и близкое сходство или даже соседство славян и норманнов…»[299].
Впрочем, у Гельмольда, кажется, есть все же намек на связь варягов с южнобалтийскими славянами. В первой книге хроники он, повествуя о Старгарде (Ольденбурге), расположенном в землях вагров, отметил: «Этот город, или провинция, был некогда населен храбрейшими мужами, так как, находясь во главе Славии (т. е. всей славянской Южной Балтики. – В.Ф.), имел соседями народы данов и саксов, и [всегда] все войны или сам первым начинал или принимал их на себя со стороны других, их начинавших. Говорят, в нем иногда бывали такие князья, которые простирали свое господство на [земли] бодричей, хижан и тех, которые живут еще дальше (курсив мой. – В.Ф.)»[300].
Но то, что не сорвалось, по выражению Погодина, с языка немца Гельмольда XII в., сорвалось затем с языка немцев Мюнстера и Герберштейна XVI в., а еще позже – с языка онемеченных потомков южнобалтийских славян XIX в., но не забывших свою историю (подобный факт, будь он в истории скандинавов, также, конечно, не стерся бы из их памяти) и поведавших французу Мармье предание о трех братьях, сыновьях короля ободритов, Рюрике Миролюбивом, Сиваре Победоносном и Труворе Верном, ушедших на восток, на Русь или, по Гельмольду, к тем, кто живет «еще дальше» (само же теснейшее переплетение судеб вагров-варягов и ободритов, следовательно, и их преданий, объясняется тем, что вагры с VIII в. входили в состав племенного союза ободритов-реригов).
О «советском антинорманнизме»
Теория Арне в редакции Стендер-Петерсена, переведенная в проценты Клейном и его учениками, не вызвала сомнений у других «советских антинорманнистов» по той причине, что к 1970 г. археологи монополизировали варяго-русский вопрос, объявив свой материал главным в его разрешении, а к письменным источникам привили довольно скептическое отношение. Как подчеркивал в 1962 и 1966 г. в зарубежной и нашей печати признанный авторитет в области изучения Древней Руси А.В. Арциховский, «варяжский вопрос чем дальше, тем больше становится предметом ведения археологии… Археологические материалы по этой теме уже многочисленны, и, что, самое главное, число их из года в год возрастает. Через несколько десятков лет мы будем иметь решения ряда связанных с варяжским вопросом загадок, которые сейчас представляются неразрешимыми». Одновременно с тем ведущий наш археолог по сути перечеркнул возможности письменных памятников в его решении, сказав, что для IX–X вв. «они малочисленны, случайны и противоречивы»