ts в с. В 1967 г. И.П. Шаскольский в своем интересном обзоре мнений о происхождении имени «Русь» подытоживал, что «уязвимым местом построения» норманнистов «является… наличие в форме *rōtsi конечного звука i», т. к. среди слов финского языка, заимствованных в IX в. из скандинавских языков, нет ни одного, заметил в 1958 г. шведский языковед С. Экбу, «в котором к окончанию имен. падежа, имевшемуся в исходной скандинавской форме, было бы добавлено i», что «наибольшую трудность представляет объяснение перехода ts слова *rotsi в славянское с», ибо оно, по мнению ряда лингвистов, «скорее дало бы звуки ц или ч, а не с, т. е. Руць или Ручь, а не Русь», и что происхождение Руси от Ruotsi из языка собственно финских племен суми и еми представляется «наименее возможным, поскольку северная группа восточных славян позднее всего (не раньше Х в.) вступила в контакт с жившей в Финляндии емью (и еще позднее – с сумью)»)[423].
То есть берем утверждения археологов, отстаивающих эту главную в псевдолингвистике норманнистов этимологию, в плену которой оказалось подавляющее число исследователей, жестко ставших подгонять свои выводы под нее, и умножаем на ноль. Получаем, понятно, ноль. Простая математика, и ничего, разумеется, личного.
Вспомним Изборск, который археологи Л.С. Клейн, Д.А. Мачинский и С.В. Белецкий выдают за изначальный Исуборг-Isaborg, «что в славянской переделке дало Изборск…». Ни отечественные филологи, ни немецкий лингвист Г. Шрамм, хотя и норманнисты, но законы своей науки не переступают, потому и не признают подобного «чудесного» превращения и считают Изборск славянским топонимом.
То есть берем «Исуборг» этих «археофилологов» и умножаем опять на ноль. Получаем, что понятно даже нерадивому школьнику не самых старших классов, все тот же ноль.
За Изборском возьмем Суздаль Клейна. Возьмем и посмотрим на его мнение, что город этот основан скандинавами, через призму заключения Т.Н. Джаксон, которая неоднократно отмечала, что в скандинавских сагах и географических сочинениях записи XIII–XIV вв. Суздаль упоминается шесть раз и что «не существовало единого написания для передачи местного имени «Суздаль»: это и Syđridalaríki (Syđrdalaríki в трех других списках), это и Súrdalar… это и Surtsdalar, и Syrgisdalar, и Súrsdalr». При этом исследовательница, подчеркнув, что «перед нами попытка передать местное звучание с использованием скандинавских корней», подытожила: «форма используемого топонима позволяет в ряде случаев заключить, что речь идет не о городе Суздале, а о Суздальском княжестве. Во всяком случае, никаких описаний города Суздаля скандинавские источники не содержат…»[424].
То есть и этот вывод Клейна умножаем на ноль. В итоге понятно что, Клейн и Петрухин связывают общеславянское слово «витязь» со скандинавами, т. к., категорично утверждает последний, оно «отражает скандинавское название участников морского похода – викинг…»[425]. Но это слово распространено в болгарском, сербском, хорватском, чешском, словацком, польском, верхнелужицком языках[426], т. е. там, где никаких викингов никто никогда не видывал. Впрочем, как и на Руси до конца Х в., когда после призвания варягов минуло почти 140 лет.
То есть и этот вывод «археофилологов» умножаем на ноль.
В 2010 и 2012 г. историк Е.В. Пчелов говорил, что «первое однозначно бесспорное упоминание слова «русь», в форме названия народа – «рос», относится к 839 г.», что 18 мая этого года, «таким образом, первая точная дата русской истории» и что, а в этих словах слышится прямо мальчишеский восторг, «примечательно, однако, что послы хакана росов оказались шведами по происхождению!». И филолог Е.А. Мельникова в 2011 г. уверяла, что в Бертинских анналах «под 839 годом впервые упоминается этноним рос». И археолог В.Я.Петрухин в 2012 г. отмечал, что «первое упоминание руси в источниках – известие Бертинских анналов…»[427].
Хотя этноним «рос», как было показано выше, источники фиксируют намного раньше. Но, к горести Пчелова, Мельниковой и Петрухина, без связи со «свионами», которых они выдают за шведов. А раз в них нет «свионов», то и не стоит говорить о таких «неправильных источниках», рушащих норманнистскую идиллию (потому Пчелов и утверждает, что известие о русах в «Житии Стефана Сурожского» «носит откровенно легендарный характер», что «однозначно признать реальность нападения русов на Амастриду в 820—830-х годах не кажется возможным»[428]. А вот принять «русские письмена» за «сурские»-«сирийских письмена», т. е. повторять ученую легенду, у него «однозначно» рука не дрогнула. Иначе – адью, норманнизм).
То есть опять же берем приведенные утверждения разнящихся по образованию филолога, историка и археолога, но единых в своем шведском взгляде на русскую историю, и умножаем на ноль. В итоге, разумеется, тот же ноль.
Обратимся к собственно археологическому материалу в интерпретации Клейна. Выше были приведены «вычисленные» в 1970 г. им и его учениками Г.С.Лебедевым и В.А. Назаренко проценты скандинавов, якобы проживавших в Х в. в тех или иных районах Руси: «не менее 13 % населения» по Волжскому и Днепровскому торговым путям, 18–20 % в Киеве и пр. Однако проходит восемь лет, и Лебедев заявляет (а эти слова он повторит еще и в 1986 г.), что только в одном из 146 погребений Киевского некрополя, принадлежащих представителям высшей военно-дружинной знати[429], мог быть захоронен скандинав: «Судя по многочисленным аналогиям в Бирке, это единственное в городском могильнике Киева скандинавское погребение», датируемое концом X – началом XI в.[430] (т. е. временем Владимира Святославича, когда только скандинавы и стали, как о том говорят саги, появляться на Руси).
Но как теперь соотносится «цифирь» Лебедева с «цифирью» 1970 г., а ее тогда, несомненно, вывел из «объективного анализа фактов» Клейн, и которая многих обратила в убежденных сторонников и проповедников норманнизма? 18–20 % – это примерно 29 захоронений. Фиктивно принятых, по признанию Лебедева, за скандинавские. Таковым он полагает теперь лишь одно погребение из 146. Вновь простейшая математика, и получаем, что в процентном соотношении 1 и 146 составляет 0,68 %. 0,68 % хотя и меньше 20 % в 29 раз и близко к нолю, но все же не ноль.
Однако есть такая наука, как антропология, наука точная и очень, т. к. в ней нельзя отнести, по желанию Арне с Клейном, черепа к скандинавским. И в 1973 г. известный антрополог Т.И. Алексеева, проанализировав камерные захоронения и сопоставив их с германскими, констатировала, что «это сопоставление дало поразительные результаты – ни одна из славянских групп не отличается в такой мере от германских, как городское население Киева». Позже она добавила, что «оценка суммарной краниологической серии из Киева… показала разительное отличие древних киевлян от германцев»[431].
Хочешь, не хочешь, а проценты Клейна приходится также умножить на ноль (Петрухин до сих пор продолжает говорить о «скандинавских дружинных древностях» Киевского некрополя Х в., а в 1981 и 1995 гг. он увидел там еще и захоронения двух знатных скандинавок, сказав в 1998 г., что «придворные дамы Ольги» были скандинавского происхождения[432]. В 2011 г. эти слова Петрухина пересказала студентам в учебнике Вовина-Лебедева).
На тот же ноль приходится умножить и разговоры Клейна, Петрухина, Мельниковой, Недошивиной, Зозули и др. о камерных погребениях середины и второй половины Х в., обнаруженных в Ладоге, Пскове, Гнездове, Тимереве, Шестовицах под Черниговом, Киеве, как захоронениях норманнов, якобы входивших в высший слой Руси. Ибо камерные гробницы Бирки IX в., на основании которых воцарилось мнение, выдвинутое шведским археологом Т.Ю. Арне в 1931 г., о норманнском характере сходных погребений на Руси, спровоцировавшее рождение других фантазий, не являются, как было показано в первой части, шведскими.
Все на тот же ноль надо умножить утверждение Клейна, что преднамеренная порча оружия (оно поломано или согнуто) в погребениях Восточной Европы является «специфической чертой культуры» скандинавов: «Хороня своих воинов, норманны ломали их оружие и клали в таком виде в могилу – сломанные мечи обнаружены и в Гнездовских погребениях». Мурашева свое вышеприведенное и по-военному бодро доложенное «есть основания говорить об элементах колонизации» норманнами юго-восточного Приладожья выводила из особенностей погребального обряда: «например, порчи оружия», в котором «очень четко прослеживается скандинавское влияние»[433].
Но такой же обряд был характерен для племен пшеворской культуры бассейна Вислы и междуречья ее и Одера (конец II в. до н. э. – начало V в. н. э.), представлявших собой смешанное славяно-германское население, испытавшее значительное кельтское влияние и активно взаимодействующее друг с другом. Как подчеркивал В.В. Седов, «порча оружия и заостренных предметов – типичная особенность пшеворских погребений. Ломались наконечники копий, кинжалы, ножницы, умбоны, ручки щитов, мечи. Этот обычай был распространен среди кельтов, отражая их религиозные представления, согласно которым со смертью воина требовалось символически «умертвить» и его оружие, предназначенное служить ему в загробном мире. От кельтов этот ритуал распространился на соседние племена»[434].
В 1991 г. Ю.Э. Жарнов, исходя из находок скандинавских фибул в погребениях в Гнездове, которые якобы представляют собой «надежный индикатор норманского присутствия в славянской среде вообще и в Гнездове в частности», «установил», во-первых, что число погребений скандинавок составило от 40 % (в 126 курганах с ингумациями) до 50 % (в 206 комплексах с трупосожжением) от «общего числа выделенных одиночных погребений женщин». Во-вторых, он этот результат взял, да и удвоил (а такие «археомастера» всегда рассуждают масштабно): учитывая приблизительное равное количество мужчин и женщин в гнездовском населении «и считая, что выявленная тенденция разделения погребений женщин по этническому признаку адекватно отражает общую этническую ситуацию в Гнездове, следует признать, что скандинавам принадлежит не менее четверти