Правда жизни открывается нам в форме парадоксов. Чтобы постигнуть Действительность, надо видеть, как она балансирует на канате. И только посмотрев все те акробатические штуки, какие проделывает Истина, мы можем правильно судить о ней.
Правда жизни – она открывается нам, как в капле воды, еще и в зеркале искусства. В живописи, музыке и особенно в его литературных формах: поэзии, прозе, драматургии. Облик современности можно уловить даже в скульптуре!
4 апреля 1990 года в Центральном доме художника, что находится в Москве на Крымском Валу, впервые в Советском Союзе была открыта выставка швейцарца Жана Тэнгли, известного во всем мире укротителя танцующего металлолома.
Творчество Тэнгли (1925–1991) не укладывается в привычные критерии оценок. Каждая его работа – это и картина, и машина, и скульптура, и одновременно полный иронии и глубокого смысла, а иногда и сарказма спектакль. Зрители бывают ошеломлены завораживающе фантастическими, комическими и вместе с тем устрашающими самодвижущимися конструкциями из старых колес, ржавого металла, отслуживших свое карнавальных масок и настоящих черепов. А также их названиями: «Сафари московской смерти», «Московское пролетарское искусство», «Надпрестолье западного изобилия и тоталитарного меркантилизма»…
Мы перечислили названия некоторых работ, всех их было около 40. Нелишне тут отметить и лестное для нас: художник предпочел тогда Москву Мадриду и Токио. Подчеркнем еще и то немаловажное обстоятельство, что Тэнгли считает себя учеником русских конструктивистов, статичные фигуры которых он заставил двигаться. Первые работы Тэнгли назывались «Мета-Малевич», «Мета-Кандинский». Своими учителями Тэнгли числит также Татлина, Родченко, Певзнера…
Свои шедевры Тэнгли творит из отбросов, из всего того, что обычные люди выбрасывают на помойку. Отслужившие свой век колеса, приводные ремни, старые игрушки, консервные банки – все, что можно увидеть на городских свалках, идет у Тэнгли в дело и, соединяясь в движении, начинает новую жизнь.
Швейцарские власти, так ревностно следящие за порядком, тем не менее терпели огромную свалку возле дома художника. Она составляла такой контраст с ухоженной, буквально вылизанной местностью округа Фрибур. И еще подробность: встречавшему его на аэродроме первому секретарю посольства Швейцарии в СССР Хайди Тальявини Тэнгли сразу же категорично заявил: «Прежде всего, проведи меня по самым запущенным московским дворам. Там, на свалках, наверняка валяются потрясающие вещицы, которые можно найти только здесь, в России. Из них-то я уж точно сотворю такие произведения, глядя на которые, ты поймешь, что значит местный колорит…»
Известна точная дата рождения невероятной популярности Тэнгли. Ныне его произведения можно встретить в большинстве крупнейших мировых музеев современного искусства – в Париже, Нью-Йорке, Лондоне, Мюнхене, Стокгольме, а также во множестве частных коллекций; на московскую выставку приехали несколько сот людей из Швейцарии и Америки, горячих поклонников этого искусства. 17 марта 1960 года в саду Музея современного искусства в Нью-Йорке художник, enfant terrible в мире швейцарского искусства, выставляет свое последнее детище «Hommage a New York» – «В знак уважения к Нью-Йорку».
Когда с постамента сбросили покрывало, многочисленные посетители необычного вернисажа увидели огромное сооружение, смонтированное из моторов, коробок скоростей, шкивов, банок из-под кока-колы, испорченных зонтиков, еще вполне годных к употреблению игрушек, устаревших моделей хозяйственных товаров и всяческого другого барахла. Все эти элементы, соединенные самым невероятным образом, пришли в движение, с шумом и грохотом, с шипеньем, скрипом и визгом, производя какую-то неведомую, но явно никчемную «работу».
Но не успели еще шокированные, ошарашенные, открывшие рот от изумления зрители налюбоваться этим странным громыхающим монстром-произведением, этим механическим чудищем, как случилось и вовсе непредвиденное. Машина-скульптура Тэнгли (маэстро подал команду простым нажатием кнопки) с грохотом и треском, с дымом и пламенем, выпуская разноцветные ракеты как сигналы бедствия и отчаяния, внезапно… взорвалась! Распалась, разломалась на мельчайшие кусочки. От этого необычного экспоната осталась лишь груда жалких обломков. И такой финал был вполне закономерен. Ведь Тэнгли специально создавал, ладил машину, способную кончить жизнь самоубийством…
Для одних творчество Тэнгли, художника-еретика, разрушившего все барьеры между искусством и не искусством, остается сплошной загадкой, загадкой без ответа. Другие решают такую непростую проблему – дурачит ли Тэнгли зрителей или нет: являются ли его динамичные скульптуры искусством? Или нет. Третьи подозревают здесь провокацию, вызов, какой-то тайный подвох. Но есть и такие, кто формулирует концепцию произведений швейцарца словами: это металлолом, задумавшийся о смысле жизни.
В 60-х годах XX века в центре Берна в витрине большого магазина появляется произведение Тэнгли «Ротозаза III». В течение многих дней пораженные прохожие наблюдали, как эта странная штуковина с помощью молотка разбивала тарелки. Методично: десять штук каждую минуту. Огромная куча обломков из 12 тысяч испорченных тарелок производила сильное впечатление. Так Тэнгли заявлял свой протест против безудержного потребления и избыточного производства, несущего, по мнению художника, опасность будущему человечества.
Еще пример. В 1976 году в Базеле Тэнгли создает фонтан. В бассейне он устанавливает пять-шесть машин, использовав для их создания всевозможные металлические предметы, колеса самой невероятной формы, какие-то трубки и шланги. И даже сиденье трактора. Все это крутилось, вертелось, производя одни и те же заученные движения, испуская миллиарды брызг во все стороны.
Но вот характерная подробность. В сиденье трактора, которое, опускаясь вниз, зачерпывало воду из бассейна, было (специально, с умыслом) проделано множество дырок. Через них вся вода, добытая с такими большими усилиями, стекала обратно, в бассейн. Люди, наблюдавшие эту «скульптуру», смеялись. Их смешило поразительное сходство «кипучей» деятельности механизма с вечной и подчас столь же бесплодной деятельностью самого человека.
Творчество Жана Тэнгли – это и загадка, и парадокс, и дурачество, и провокация, и игра, и шутка. Но больше всего, на этом настаивал в многочисленных интервью сам художник, намек на неблагополучие жизни нашей технической цивилизации. Только кажущейся «эффективной», лишь притворяющейся довольной собой.
Для того Тэнгли и копался в мусоре современной цивилизации, цивилизации машин, всевозможных устройств, механизмов, автоматов и всего того, что в изобилии наплодила техника, так тщательно подбирал ее мертвые останки, раскрашивал их, приводил в движение, вдыхал в них новую жизнь, заставляя любоваться впечатляющими композициями, составленными из лишних, ненужных вещей. Все это Тэнгли делал, чтобы еще и еще раз подчеркнуть бессмысленность их функций. Ножницы у него не стригли, хотя лезвия их упорно работали, колеса никуда не ехали, но вращались с бешеной энергией, челюсти черепа бессмысленно «жевали» пустоту…
Все эти и им подобные кунштюки, вызванные из небытия свалок гением мастера, составляют метафору абсурдности цели, которую уготовило себе современное (Тэнгли, понятно, имел в виду прежде всего западный мир, то, что у нас прежде обозначалось словами «американский образ жизни») общество, живущее под знаком машины, выросшее под ее механическими созвездиями.
Итак, судя по пророческого характера высказываниям досточтимого метра, а он на них при жизни не скупился, его работы – предупреждение о возможности драматических исходов, отражение (зеркало искусства) неблагополучий, порожденных (о парадокс!) научно-техническим прогрессом.
Глава 6. Мечта Леонардо
Мир, окружающий нас, меняется все быстрее. Мелькают марки холодильников, телевизоров, пылесосов. Меняются фасоны обуви, детские игрушки, лыжи. Одни вещи стали ненужными, другие изменились. Третьи могут вернуться. Случайно увидев старую вещь у коллекционера или в собственной кладовке, человек вдруг что-то вспоминает – запах или цвет. Что-то открывается, и, потраченный временем, клочками выплывает из тьмы прекрасный день детства. Человек охотно возвращается в него – за добром, за нежностью, за радостью дождя и восторгом перед огромностью неба. С прошлым не стоит окончательно прощаться…
Писатель Даниил Александрович Гранин (1919–2017) вместе с художником Владимиром Сергеевичем Васильковским (1921–2002) создали необычную книгу, книгу-музей, книгу-«заповедник». Назвали они ее – «Ленинградский каталог».
Как воскресить прошлое – быт, нравы, обычаи 30-х годов прошлого века? Что сделать, чтобы не дать уйти в небытие этой поре детства писателя? Как восстановить, воскресить, реанимировать дух, аромат, вкус той теперь уже далекой эпохи?
Гранину пришла в голову простая мысль – он стал припоминать вещи: предметы, приспособления, одежду, мебель, разные аксессуары, атрибуты – все, что окружало ленинградских мальчишек в те годы. А художник Васильковский в своих рисунках делал все это видимым, зримым, телесным…
И произошло чудо: рисунки словно бы ожили, задвигались. Стали видны ленинградские улицы, дворы, комнаты коммунальных квартир. Неслись извозчики, звенели трамваи, тявкали клаксоны фордов… Под талантливым пером писателя стало проступать даже то, что не способны были уловить кисть и карандаш: ощущения, запахи, звуки – к примеру, сладостный для зимней поры, треск горящих в печке березовых поленьев…
6.1. «Старый примус золотой»
Лапти – самая древняя обувь на Руси. Из «Повести временных лет» (985) известно, что когда князь Владимир одержал победу над болгарами, его воевода Добрыня, осмотрев одетых в сапоги колодников (пленников), сказал князю: «эти не захотят быть нашими данниками; пойдем, князь, поищем лучше лапотников».
Вероятно, можно было бы ввести в обиход такую простенькую игру. Кто-то называет характерную вещь, предмет, а остальные участники развлечения должны угадать-припомнить соответствующую эпоху, страну, народ, обычаи.
Взять, допустим, лапти. Сколько истинно российских подробностей приходит тут на ум – по крайней мере, все тысячелетие жизни нашего государства.
Природа Руси: лапти плели из лыка, липы, вяза, ракиты и даже из бересты. Давно ушедшие народные обычаи: в староверских семьях покойников хоронили обязательно в лаптях. И продолжали поступать так, даже когда такая обувка вышла из употребления.
И первые годы Советской Республики, оказывается, также шли «под знаком лаптя». В период гражданской войны существовала Чрезвычайная комиссия по снабжению армии валяной обувью (валенками) и лаптями. Сокращенно комиссию эту называли ЧЕКВОЛАП.
В 20-х годах в Ярославле и других местах лаптями премировали передовиков производства…
Поиграть в такую вот игру со старыми вещами и предметами и предлагал читателям Даниил Гранин, сочиняя свою, в общем-то немудреную книгу. Он писал:
«А главное, я вспоминал еще и разные вещи, которые тогда были, а теперь их нет. Одни вещи стали ненужными, другие изменились, третьи, может быть, вернутся. И все это вместе составляет картину города, которого уже нет, нашего Ленинграда первой пятилетки. Впрочем, не только Ленинграда. То же самое происходило и в других городах, например, в Новгороде, где мы жили в те годы».
Естественно, не все в писательском «каталоге» легко вообразимо для современного читателя. Особенно молодого. Многое, как говорится, «приказало долго жить», ушло из повседневного обихода, став музейной редкостью, исчезло из нашего быта и полнокровно живет лишь в цепкой памяти долгожителей.
Скажем, гамаши. Ну, что это за зверь? Ответят немногие – в старину так называли род чулок без ступней, надеваемых поверх обуви. И при этом, возможно, быстро припомнят строки стихотворения «Вот такой рассеянный» Самуила Яковлевича Маршака. Там было сказано:
Стал натягивать гамаши -
Говорят ему: не ваши.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
Нет, конечно, перечень вещей-«покойников» не являет собой такую уж китайскую грамоту. Вовсе нетрудно представить себе заселявший квартиры в доводопроводную эру комнатный умывальник. Часто то была простая комбинация из кувшина с водой и тазика.
Легко вообразить и круглые железные печки, обогревающие комнаты в морозные дни. Отсюда возникают и ушедшие в прошлое фигуры угольщиков, трубочистов. Видишь и стоящие во дворах сарайчики, туго набитые заранее заготовленными и заботливо просушенными дровами.
А тут выглянули неуклюжие, пузатые комоды (название, словно в насмешку, происходит от французского слова commode – «удобный»). С массивными ручками. С тяжелыми крепкими ящиками. Гордо стоят железные кровати, украшенные никелированными шарами. Все это были предметы если не роскоши, то благополучия, достатка.
Но вот из груды полуузнаваемых, полузабытых, полуприпоминаемых вещей – баулов, безменов, бюваров, уходящих в прошлое секретеров, шушунов – возникает еще и фантастическое металлическое чудовище – примус! И все идет насмарку: память буксует, отказывается повиноваться. Читатель просто обязан внимательно вчитываться в слова настоящей хвалебной песни, какую для примуса сочинил Даниил Гранин:
«…примус – это эпоха; выносливая, безотказная, маленькая, но могучая машина. Примус выручал городскую рабочую жизнь в самый трудный период нашего коммунального быта. На тесных многолюдных кухнях согласно гудели, трудились примусиные дружины. Почти два поколения вскормили они; как выручали наших матерей, с утра до позднего вечера безотказно кипятили они, разогревали, варили немудреную еду: борщи, супы, каши, жарили яичницы, оладьи. Что бы там ни говорилось, синее их шумное пламя не утихало долгие годы по всем городам, поселкам, в студенческих и рабочих общежитиях, на стройках… Теперь, выбросив примусы, мы не хотим признавать их заслуг…».
Своеобразным «памятником», «обелиском» этому раритету, этой ушедшей на заслуженный покой машине, аппарату по приготовлению пищи стало стихотворение Осипа Мандельштама, которое так и называется: «Примус». Есть там и такие ныне, к сожалению, малопонятные, но прекрасные строки:
Чтобы вылечить и вымыть
Старый примус золотой,
У него головку снимут
И нальют его водой.
Медник, доктор примусиный,
Примус вылечит больной,
Кормит свежим керосином,
Чистит тонкою иглой…
6.2. Отец английской журналистики
Опираясь на вещи-ориентиры, вещи-приметы времени, Даниил Гранин восстановил в «Ленинградском каталоге» жизнь людей 30-х годов. Но можно ли, используя тот же прием, в одной книге показать через вещи или их тягостное отсутствие, радость обладания ими, охарактеризовать и более долгие периоды жизни человечества? Длительные этапы его становления? Да, можно. Это удалось сделать Даниелю Дефо.
Дефо (1660–1731), журналист, публицист, экономист, политический деятель, до 40 лет носил фамилию отца, скромного лондонского бакалейщика, мелкого фабриканта и торговца свечами, пуританина Джеймса Фо. Но прирожденная тяга к розыгрышу, игре, к мистификациям заставила будущего прославленного романиста украсить свою фамилию аристократической приставкой на французский манер – «де». Постепенно комбинация де Фо превратилась в Дефо. Всю жизнь Дефо мечтал разбогатеть, стать процветающим промышленником, удачливым купцом. «Настоящий купец, – восторженно писал Дефо, – универсальный ученый. Он знает языки без помощи книг, географию без помощи карт… его торговые путешествия исчерпали весь мир, его иностранные сделки, векселя и доверенности говорят на всех языках; он сидит в своей конторе и разговаривает со всеми нациями». Однако многочисленные начинания Дефо-дельца – то он занимался чулочной торговлей, то был владельцем кирпичного завода – обычно кончались крахом. Неоднократно он разорялся, сидел в тюрьме. Неистощимая энергия сделала Дефо, активного политика и религиозного борца, отцом английской журналистики. Он создает первую подлинно английскую газету, с небывалой для того времени регулярностью, трижды в неделю, на четырех страницах, объемом в четверть печатного листа, стоимостью в пенни, выходившую с 1704 по 1713 год. Эта единолично писавшаяся Дефо независимая либеральная газета «Review» («Обозрение») содержала все известные нашему времени виды газетной журналистики: газетный репортаж, биографии исторических деятелей, уголовную хронику, географические описания, страничку юмора (последняя имела заголовок «Скандальный Меркурий, или Новости Клуба Скандалов»). Подписчики («Обозрение» прежде всего была газетой коммерческой: перспективы торговли, цены товаров, рынки сбыта, этика торговли – все это живо обсуждалось на газетных страницах) продолжали получать номера, даже если Дефо был в отъезде: где бы он ни находился, Дефо посылал своему типографу материал для очередных номеров. Как газетчик, Дефо отличался редкой предприимчивостью. Его смело можно назвать также и первым английским «спецкором». В погоне за сенсацией Дефо проявлял исключительную настойчивость и изобретательность, посещал в Ньюгейте – в этой тюрьме держали уголовников – известных преступников, беседовал с ними, записывал с их слов истории их жизни. Подобные сообщения пользовались у английских читателей (ходок такой материал и в наши дни) громадным спросом. И ради подобной добычи Дефо шел на все. Так, однажды в целях рекламы он использовал казнь известного бандита Джека Шеппарда. Навестив преступника, Дефо вернулся из тюрьмы с мнимым письмом Шеппарда и стихами, будто бы им же написанными. Кроме того, он договорился с Шеппардом о том, что в день казни, уже стоя с петлей на шее, тот позовет своего «друга» и вручит ему памфлет (конечно же, написанный Дефо!), как свою предсмертную исповедь. Подробнейший отчет обо всем этом Дефо поместил в своей газете. Страстный забияка и полемист Дефо вел непрерывные бои со своими собратьями по перу. Деликатностью эти дискуссии не отличались. Когда оскорбления словом исчерпывались, дело нередко доходило до драк. Дефо не раз подвергался опасности быть избитым. Он выходил на улицу всегда вооруженным, так как постоянно должен был опасаться неожиданного нападения либо журналиста, либо какого-нибудь разъяренного читателя…
Дефо оставил после себя огромное литературное наследие. Новейшие библиографы насчитывают около четырехсот названий его произведений. Но удивительно: для живших рядом с ним это был в первую очередь необычайно энергичный, изворотливый и ловкий публицист, с несколько загадочной и даже скандальной известностью.
За написанный Дефо в защиту веротерпимости памфлет «Кратчайший путь расправы с диссидентами» (1702 год, 29 страничек текста, позднее экземпляр этой брошюры был сожжен палачом) его приговорили:
1. К позорному столбу: три раза, на разных площадях, должен он был, с головой и руками, продетыми в «ореховые щипчики», особую колодку-тиски, предстать на помосте перед жителями Лондона; 2. Тюремному заключению без указания срока, «доколе это будет угодно королеве»; 3. К штрафу в 200 марок; 4. К отысканию поручителя в том, что он будет вести себя хорошо в течение семи лет по выходе из тюрьмы.
Лихим журналистом, политиканом, дельцом-неудачником – так представляли себе Дефо его современники. Но для подавляющего большинства теперешних читателей во всем мире Дефо – прежде всего автор одной не только истинно народной, но даже всечеловеческой книги, которая в момент выхода имела такое название:
ЖИЗНЬ
И НЕОБЫЧАЙНЫЕ УДИВИТЕЛЬНЫЕ
ПРИКЛЮЧЕНИЯ
РОБИНЗОНА КРУЗО,
МОРЯКА ИЗ ЙОРКА,
КОТОРЫЙ ПРОЖИЛ ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ ЛЕТ
В ПОЛНОМ ОДИНОЧЕСТВЕ НА НЕОБИТАЕМОМ
ОСТРОВЕ У БЕРЕГОВ АМЕРИКИ
БЛИЗ УСТЬЯ РЕКИ ОРИНОКО,
КУДА БЫЛ ОН ВЫБРОШЕН ПОСЛЕ КОРАБЛЕКРУШЕНИЯ,
А ВСЯ ОСТАЛЬНАЯ КОМАНДА ПОГИБЛА.
С ДОБАВЛЕНИЕМ
РАССКАЗА О ТОМ, КАК ОН, В КОНЦЕ КОНЦОВ,
УДИВИТЕЛЬНО БЫЛ СПАСЕН ПИРАТАМИ.
НАПИСАНО ИМ САМИМ.
6.3. От варварства к цивилизации
«Робинзон» – это как раз та книга, которую первой должен прочесть каждый ребенок, ибо природа – вот тот учебник, по которому нужно воспитывать людей.
Дефо создавал свой знаменитый роман (писал его, говорят, чтобы заработать на приданое дочери) в эпоху колониальной экспансии Англии, эпоху великих географических открытий, когда на карте мира сохранялось еще достаточно белых пятен.
Считается, что непосредственным источником «Робинзона Крузо» (потомки сократили придуманное автором первоначально велеречивое название всего до двух слов) стал эпизод из жизни шотландского матроса Александра Селькирка. Он поссорился с капитаном корабля и, по обычаям того времени, был оставлен на одном из необитаемых вулканических островов Хуан-Фернандес в Тихом океане (у берегов Чили), где прожил в одиночестве четыре года и четыре месяца. Есть предположение, что дотошный газетчик Дефо, будучи в Бристоле, встречался с Селькирком и беседовал с ним.
Писатель выбрал для героя имя одного из своих бывших соучеников по Ньюингтону-Грину, звавшегося Тимоти Крузо. К фамилии Крузо он прибавил Робинзон – имя, весьма часто встречавшееся в Йорке, городе, где он решил заставить родиться своего героя. Так Робинзон Крузо получил крещение.
С большим интересом читавший тогда сочинение сэра Вальтера Рэлея о Гвиане, Дефо поместил необходимый ему остров в Атлантическом океане, в устье реки Ориноко. Место было выбрано удачно, ибо эта область была тогда еще мало исследована. Писатель заселил свой воображаемый остров черепахами, козами и кошками, населявшими реальный Хуан-Фернандес, но чтобы замести следы, чтобы похоронить всякую мысль о прототипе – Селькирке, еще и заселил берега острова тюленями и пингвинами. Большой географический промах, если вспомнить о широте тех мест!
Роман Дефо соткан из случайностей, являет собой плод воображения, откровенную мистификацию, однако современники воспринимали историю Робинзона как подлинные записи потерпевшего кораблекрушение моряка. Таким совершенным было искусство Дефо-рассказчика!
Этот роман, ныне несправедливо считающийся многими детским, писался-то он вовсе не для детей, это уж точно, занимал умы многих выдающихся людей прошлого. История о том, как английский купец оказался на необитаемом острове, как он своим упорным трудом создает себе все необходимое для жизни (мы узнаем, что Робинзон строит свою первую хижину, оборудует жилище, приручает коз, возделывает поле, лепит и обжигает горшки, печет хлеб, строит лодки), эта история волновала французского философа-моралиста Жан Жака Руссо (1712–1778). Усердным читателем «Робинзона» всю жизнь был Лев Толстой (1828–1910). Он не только пересказал приключения островитянина своим ученикам в яснополянской школе, но и сам старался «робинзонить» (выражение Руссо) на деле. Ведущий простую трудовую жизнь, герой романа Дефо стал для русского писателя примером «нормального человека».
Карл Маркс (1818–1883), полемизируя с буржуазными экономистами, высмеивая их попытки объяснить капиталистическую прибыль как результат трудолюбия буржуа, доказывал, что материальное производство носит не индивидуальный («робинзониада»), а общественный характер. «Робинзона» цитировал в своих статьях революционер и мыслитель Николай Гаврилович Чернышевский (1828–1889)…
Что же так привлекало великих людей и обычных читателей к этому роману? Думается, прежде всего, то обстоятельство – оно может не отмечаться явно, быть неосознанным, «подкорковым» соображением, – что Дефо, по сути, начал разговор о ВЕЩНОМ характере нашей цивилизации. Ведь за 28 лет пребывания на острове Робинзон, вооруженный орудиями труда, как бы повторяет путь всего человечества. Здесь человек ведет борьбу с нетронутой природой, покоряет, преобразует ее, борется, терпит неудачи, побеждает.
Да, жизнь Робинзона на острове – это как бы аллегория перехода рода людского от варварства к цивилизации. Сначала Робинзон – беспомощный дикарь, затем охотник, потом скотовод, земледелец, рабовладелец. Когда же на остров попадают еще несколько человек, основанная Робинзоном колония начинает напоминать государство в духе просветителей…
6.4. На диво пещерному медведю
Когда-нибудь усердные и въедливые историки деяний человечества докопаются и установят абсолютно точно, какой висящий на дереве ПОЗНАНИЯ и ЗЛА змей, вроде того, что яблочком искушал Адама и Еву, впервые смутил первобытный болотный покой звериного существования человечьих племен.
Гипотеза, ее трудно как доказать, так и опровергнуть.
Робинзона спасли вещи. Ему повезло. Он захватил с разбитой шхуны огнестрельное оружие, одежду, железо, инструменты и многое другое.
И первобытный человек, живший в диких-предиких, мокрых и хмурых лесах, в окружении нелюбезных, неласковых зверей, не смог бы выжить без орудий охоты, земледелия, вообще труда. Ибо был слишком немощен, тщедушен, чтобы бороться со зверьем и грозными стихиями природы лишь своими руками и зубами. Клыки зверей были несравненно опаснее, их когти острее, мускулы крепче. Они были более быстры, ловки, сильны, изворотливы.
Возможно, первые люди смогли бы уцелеть, сохраниться, прожить и без орудий труда. Но только благодаря тому, что предки человека научились пользоваться предметами и орудиями, им, считается, открылся путь к развитию, к совершенствованию, к неограниченному прогрессу.
Больше того, постепенно человек все в большей степени утрачивал свою физическую силу и скорость передвижения, он слабел, хирел, превращался в неженку. Однако эти потери с лихвой восполнялись развитием мозга, ловкостью рук, сметливостью глаз. А потому, в конце концов, человек и превратился в хозяина, властелина мира.
Мы, вполне возможно, так и не узнаем, когда и кто вручил нам власть над вещами, этот залог всех дальнейших наших успехов и поражений. Пока же мы можем только догадываться, при каких условиях произошло это «совращение», как обстояло дело, когда наш далекий пращур сошел со звериной стези на чисто человеческую. Как, обманывая случайности, преодолевая помехи, обнаруженная классиками марксизма закономерность все-таки восторжествовала.
Десятки тысяч лет назад пещерный человек и пещерный медведь жили рядом, соседями, бок о бок. Человек не медведь, но внешне способ их существования тогда не столь уж и разнился. И тот и другой добывали себе средства к жизни охотой, собирательством, рыбной ловлей. Они порой даже обитали в одних и тех же пещерах, поочередно вытесняя, изгоняя друг друга оттуда.
Но вот постепенно помаленьку, их modus vivendi, их образ жизни начал расходиться. Человечьи твари освоили странные занятия: они научились раскалывать и оббивать камни, принялись создавать различные орудия, помогающие добывать пищу.
А пещерный медведь? И он также, при случае, раскалывал булыжником орехи и плоды, глушил рыбу, разбивал панцирь черепах или раковины моллюсков. Но этим дело и ограничивалось. Тратить же силы, чтобы, как это делал человек, еще раскалывать и явно несъедобные камни, – нет, охоты заниматься таким делом у медведя не было.
Дивился пещерный медведь, как его прикрытый шкурами убитых зверей тщедушный «визави по территории» тратил столько времени и сил на такое, казалось бы, пустое времяпрепровождение. Как он, вроде бы, отказывался идти к цели прямым, хоть порой и опасным, путем, а выбирал окольные для звериного ума, запутанные траектории.
Конец этой первобытной дуэли? Он известен. Наловчившись, неимоверно усовершенствовав свои навыки по изготовлению всевозможных орудий, человек извел более сильных, чем он, мамонтов, саблезубых тигров и других своих соперников. Уничтожил он и пещерного медведя. Отныне пещеры стали принадлежать лишь ему одному.
6.5. Гибрид кареты и палки
Здесь покоится Сальвино Армати из Флоренции, изобретатель очков. Бог простит ему прегрешения. 1317 год.
Кто-то (или коллектив авторов?) когда-нибудь, верится, напишет увлекательную сагу – «ВСЕМИРНУЮ ИСТОРИЮ ВЕЩЕЙ». Стотомное сочинение, героями которого станут простые всем знакомые вещи – стулья, столы, кровати, брюки, рубашки, ботинки, мыло, лампы…
Занятные подробности сможет почерпнуть читатель в этом творении. Он узнает, что в прошлом стульями нередко пользовались вовсе не потому, что на них удобно сидеть. Что шляпы надевали совсем необязательно для защиты от солнца и дождя.
Назначения, функции вещей порой способны озадачить. Верх тут необязательно одерживает голый практицизм. К примеру, ясно, что для освещения квартиры лучше пользоваться электролампами, а не свечами. Но желая подчеркнуть интимность и задушевность встречи, мы обычно выбираем второе.
Или дорогое вечернее платье, хрустальная посуда. Неуместные в повседневном быту, они в нужный момент помогают создать приподнятое, праздничное, торжественное настроение.
Отдельные главы во «Всемирной истории вещей» будут посвящены вещам, очень важным для людей, например, очкам. Полагают, что первым обладателем очков, вернее, монокля, шлифованного из изумруда, был римский император Клавдий Цезарь Нерон (37–68). Однако только в XIII веке люди, наконец, научились изготавливать прозрачное стекло. Тогда-то и родились стеклянные очки, которые ныне носят миллионы.
Стеклянная оптика вначале была очень несовершенной. Скорее всего, именно тогда и родилось выражение «втирать очки»…
Представлять вещи не обязательно по отдельности. Их можно группировать по континентам, странам, векам. Взять хотя бы близкий к нам XIX век. Попробуем очертить его, так сказать, «вещным пунктиром».
Обнаруживаются любопытные детали. Мы узнаем, что именно в это столетие стальные перья пришли на смену гусиным. Тогда же использовавшийся до 1824 года кремень сменила начавшая свое триумфальное шествие спичка. К концу столетия появился граммофон (позднее его заменил портативный патефон).
В середине XIX века улицы городов стали принимать цивилизованный вид. В частности, началось строительство тротуаров. Они изолировали пешехода от движущегося транспорта (дрожки, конка, потом трамвай), давая возможность знатным дамам (со шлейфом) ходить пешком по привлекающим взоры витринами улицам.
В ту пору в обиход горожан вошли цилиндры, «трубы для обжига» – отличающие добропорядочного буржуа от обладателя демократической шляпы с широкими полями. В то же примерно время одержал победу и долго подвергавшийся насмешкам зонтик от дождя, который писатель Оноре де Бальзак (1799–1850) называл «гибридом кареты и палки».
По всей видимости, в Россию слово «зонтик» пришло при Петре I. Голландское zondek значит «тент» (имелись в виду полотно или парусина, растягиваемые над палубой судна для защиты от солнца и дождя). В просторечии тогда наряду со словом «зонтик» ходили и другие названия – «подсолнечник», «тенник».
К закату XIX века начался расцвет спорта. Пробил себе дорогу долго считавшийся безнравственным велосипед. Первые конструкции его были чудовищны, возбуждали непрекращающиеся насмешки юмористов. Вспомним хотя бы уморительный рассказ американского писателя Марка Твена (1835–1910) «Укрощение велосипеда».
Отношение человека к вещам всегда отличалось некоторыми странностями. Мы с предельным уважением взираем на древности, хранящиеся в музеях. Все выкопанное из земных глубин, спасенное от вечного погребения, – такие вещи возбуждают наш неподдельный интерес. Но мы остаемся совершенно равнодушными, когда на наших глазах уходит то, что смело можно заносить в красную книгу вещей.
Хотя и здесь имеются исключения. К примеру, в Берлине, говорят, существует «Музей культуры XX века». Одна из организованных там выставок называлась «Вещи и товары 50-х годов».
6.6. Малахай, епанча, опашень, клеши…
Один из крупных лондонских банков снабдил своих курьеров, перевозящих деньги, специальными шляпами-котелками, защитой от ударов дубинок нападающих бандитов.
Особо привлечет читателя тот толстенный том «Всемирной истории вещей», где будет рассказано про одежду.
Одежда – та же «визитная карточка» человека. Беглый взгляд – и нам уже многое становится ясным. В «Ленинградском каталоге» Даниил Гранин вспоминает, как в дни его детства по одежде можно было установить род занятий, профессию человека.
«Уличная толпа в 30-е годы, – пишет Даниил Гранин, – была куда разномастнее, пестрее, больше было в ней контрастов. Профессии людей легче узнавались по их одежде, по приметам. Врачи, например, ходили с кожаными саквояжами. У инженеров были фуражки со значком профессии: молотом с разводным ключом. Инженерное звание было редкостью и внушало уважение, однако форменные фуражки напоминали что-то офицерское, и это не нравилось. Так что вскоре фуражки исчезли. Как вспоминает В.С.Васильковский, ношение остатков формы было даже запрещено и наряженное в форму горящее чучело шествие пронесло по Васильевскому острову. Не нравилась и шляпа».
На нескольких страницах возвращается писатель к перечислению одежно-профессиональных примет:
«Пожарники ехали в сияющих медных касках, звонили в колокол. По мостовой шествовали ломовые извозчики, в картузах и почему-то в красной суконной жилетке, перепоясанные кушаком. А легковые извозчики были в кафтанах. Парттысячники ходили в куртках из бобрика или же в кожанках, брюках из «чертовой кожи». Женщины – в красных кумачовых косынках. Это работницы, дамы же щеголяли в шляпках, носили муфты. Была модна кепка, одно время – тюбетейка. Рабочие носили косоворотки, толстовки… Милиционеры летом стояли в белых гимнастерках с красными петлицами…».
И в далеком прошлом одежда во многих странах служила символом положения. В иные периоды форма одежды для разных социальных групп была закреплена столь прочно, что нарушение установленных норм даже каралось законом. Так, в Средние века в Германии женщине, одевшей платье, превышающее ее социальное положение, в наказание надевали на шею запирающийся на замок воротник из грубой шерсти!
Теперь не то. Сейчас по одежде определить, как выражаются англичане, who is who («кто есть кто») порой просто невозможно. Не значит ли это, что эпоха жестких профессий ушла в прошлое? Что никто, по сути, уже не дорожит своей специальностью? И готов поменять ее на ту, где заплатят погуще?
Как бы там ни было, но, по свидетельствам, скажем, того же Даниила Гранина, полвека назад в России все было не так:
«Начальники тогда в автомобилях не ездили, – вспоминает писатель, – разве что самые большие, узнать начальника можно было по большим портфелям, по кожаным коричневым крагам на ногах. Краги блестели, как латы. Над крагами вздувались галифе. Краги застегивались ремешками. У нас в доме жил один такой молодой деятель в галифе и крагах, вызывая наше восхищение этими атрибутами мужества. Может, он и не был начальником, впрочем, как и другие крагоносцы; мы сами наделяли его властью. Мелкое начальство, конечно, старалось утвердить себя, отличить себя хотя бы внешне, наверняка имелось немало таких, обуянных комчванством. А рядом шли в гольфах, в гетрах «недобитые нэпманы». Меховые шубы, бобровые шапки уже не считались шиком, вызывали подозрение. НЭП кончался…».
Порой уже само название одежды говорит о многом. Слово «клеши», например. В первые годы Гражданской войны в России подражание бравым «братишкам» с черноморских и балтийских флотилий кораблей, рассыпавшимся по необъятным просторам страны, вызвало к жизни необъятный шлепающийся клеш (от французского cloche – «колокол») и морскую фуражку с лаковым козырьком.
Клеши долго не выходили из моды. Они увековечены во многих песенках, которые распевали еще не так давно. Тут автору книги из далекого-далекого детства на память приходит такой куплет:
Когда я был мальчишкой, носил я брюки клеш,
Соломенную шляпу, в кармане финский нож…
Одежда способна увести исследователя в дальние дебри российской истории. Вслушайтесь в эти названия: «азям», «архалук» (перечисляем по алфавиту), «бешмет», «визитка», «епанча», «малахай», «опашень» (или «однорядка», «охабень»), «чоботы»… Все эти слова приоткрывают огромные исторические пласты, напоминают про обычаи, нравы давно ушедшей старины.
Однако одежда может быть и устремленной в будущее. Дизайнеры, специалисты по бионике начали разговор про одежду, которая будет подобна коже, сможет лечить, оберегать человека. Вот что об этом писал доцент Новосибирского политехнического института, специалист по эргономике (наука, комплексно изучающая человека, группы людей, в конкретных условиях их деятельности на производстве) Рюрик Петрович Повилейко:
«Одежда должна стать наставником и врачом каждого из нас, источником резкого увеличения продолжительности жизни. В принципе следует поставить вопрос о создании одежды, уменьшающей вес человека. С одной стороны, это могут быть плащи, буквально «подбитые ветром», с другой стороны, магнитоотталкивающие сапоги. В такой одежде не упадешь, не утонешь, не разобьешься. Такая одежда исключает синяки, сотрясения, травмы и будет идеальным защитником человека при любых случайностях и авариях. Солнечные лучи, свободно проникая сквозь одежду, будут постоянно способствовать обмену веществ, а самой одежде помогут вырабатывать важные для человека питательные вещества и снабдят энергией. Такая одежда будет питать человеческую кожу, умножать духовные и физические силы, жить заодно с организмом».
6.7. Формула конструктивизма
С отвесом в руке, с глазами, точными, как линейка, с духом, напряженным, как циркуль, мы строим их (произведения искусства – Ю.Ч.) так, как строит мир свои творения, как инженер мосты, как математик формулу орбит.
История вещей знала периоды взлетов и падений, глубокого интереса и безразличия, больших надежд и огорчительных разочарований. В начале нашего века в искусстве была пора, когда силой творчества вещь была поднята до значения символа, став мерой высшей художественности. Имя, этой поре, этому последнему течению в искусстве 20-х годов XX века – конструктивизм (от латинского construo – «строю»).
Искусство России в ту пору отличалось завидной многоликостью. Кого тут только не было: кузнецы, перевальцы, рапповцы, имажинисты, символисты, акмеисты, футуристы, лефовцы. Свою программу (сборник «Мена всех», 1924; «Госплан литературы», 1925; «Конструктивизм и социализм», 1929) выдвинули и литераторы-конструктивисты: Илья Сельвинский, Корней Зелинский, Алексей Чичерин, Вера Инбер, Владимир Луговской, Евгений Габрилович, Эдуард Багрицкий и др.
В яркой, парадоксальной форме кредо конструктивизма изложено поэтом Ильей Львовичем Сельвинским (1899–1968) на страницах журнала «Звезда» (№№ 9 – 10, статья «Кодекс конструктивизма») в 1930 году. До смерти пугая филологов и литературоведов, Сельвинский предлагал математическую трактовку поэтики конструктивизма, ее формулу. Вот она:
К = {(2R + gt1/2/2)/S}Р
где К – это, конечно, символ конструктивизма, R означает реализм (2R – «дубльреализм»), g – гротеск (g/2 – «пополам с гротеском»), t – тема, S – семантика, то есть «смысл», Р – поэзия. Смысл этой доводившей до слез корректоров «математики» – в разных изданиях формула принимала разный вид, путались, пропадали символы и знаки – нужно было бы долго комментировать, не будем делать это. Практическая же реализация таких поэтико-математических манипуляций в творчестве того же Сельвинского приводила к стихотворным конструкциям такого рода:
И когда города разорвутся в плакатах
И под вьюгу закар'ркает барабан –
Загоню я свой смокинг в коробку перчаток –
И айда с каникул на фронт, на руба.
Или («4-ая корона сонетов») так:
Приехал в цирк боксерский полубог,
Сам чэмпьон мира Томас Джонсон-Третий:
110 вес, 113 вдох,
Экскурс 16, ростом 210.
Но не поэты и прозаики, с их требованиями использования жаргонов, профессиональной речи, «грузофикации слова», конструкторского распределения материала («максимальная нагрузка потребности на единицу его: то есть коротко, сжато, в малом – многое, в точке – все»), не поэты и прозаики, настаивающие на «технической оснастке культуры», задавали в конструктивизме тон. Среди других родов искусств на первый план тогда выдвинулась архитектура.
Она мыслилась неотрывно от инженерных дисциплин. И глашатаи конструктивизма писали об этом так: «Как в Средние века главенствующим художником был архитектор-строитель, так в наступающем новом (читай: в социалистическом – Ю.Ч.) обществе им будет инженер-строитель».
Фетишизация новых материалов – бетона, железобетона, стекла, металлических конструкций, установка не на идейность, а на техницизм, формотворчество, функционализм (дом, к примеру, объявлялся «машиной для жилья») – вот чем была тогда архитектура.
Эти увлечения, начатые, вроде бы, заявлениями, полными логики, – немецкий архитектор Вальтер Гропиус (1883–1969): «Большинство граждан цивилизованных народов имеет те же самые квартирные и общежизненные потребности. Поэтому никак нельзя понять, почему построенные нами жилые дома не имеют такого же единообразного вида, какой имеют наши костюмы, ботинки, чемоданы, автомобили», – закончились в нашей стране, как известно, плачевно: возведением миллионов неряшливо одетых домов-«коробок».
Многие тогда пытались предложить свою формулу конструктивизма, однако суть ее была скрыта не в математических значках Сельвинского, не в бетонных каркасах возводящихся зданий, она затаилась в слове ВЕЩЬ – истинной метке, знаку этого течения искусства. Ведь главной своей целью конструктивизм объявил вот что: заняться «производством не символов и образов, а красивых и полезных вещей» – новых типов жилья, посуды, арматуры, мебели, тканей.
Конструктивисты заявляли, что функционально и технологически оправданная конструкция сама по себе представляет чистую утилитарную форму, обладающую поэтому высшим художественным качеством, и она исчерпывающе удовлетворяет эстетическим потребностям человека. «Мы называем себя конструктивистами, – писали в своем манифесте Габо и Певзнер, – потому что наша живопись столь же мало «изображает», как скульптура – «моделирует»; она лишь конструируется в пространстве и с помощью пространства».
Конструктивисты настаивали: именно в обнаженном утилитаризме, в делании вещей, в вещетворчестве заключена «революция» в эстетических воззрениях.
6.8. Летатлин
Сейчас, когда выдвинуты лозунги культурной революции и перестройки быта на новый социалистический лад, мы должны сознаться, что не умеем еще применять наш критический метод к целому ряду бытовых явлений. Мы не умеем еще различать среди вещей друзей и врагов, не умеем превращать безразличные вещи в полезных попутчиков.
Корни, истоки конструктивизма понятны. После Первой мировой войны во многих странах царила разруха, нищета. Вещей катастрофически не хватало. Потому и казалось естественным, что художники, скульпторы, архитекторы должны заниматься не художническими изысками, а деланием полезных вещей.
Хорошей иллюстрацией к этому вещному обнищанию масс могут служить строки стихотворения Владимира Владимировича Маяковского (1893–1930) «Приказ № 2 армии искусств», 1921 год. Поэт, обращаясь к деятелям искусства, требовал:
Вам говорю
я -
гениален я или не гениален,
бросивший безделушки
и работающий в Росте,
говорю вам – пока вас прикладами не прогнали:
Бросьте!..
И дальше, по сути:
Кому это интересно,
что – «Ах, вот бедненький!
Как он любил
и каким он был несчастным…»?
Мастера,
а не длинноволосые проповедники
нужны сейчас нам.
Слушайте!
Паровозы стонут,
дует в щели и в пол:
«Дайте уголь с Дону!
Слесарей,
Механиков в депо!..»
И, наконец, главное:
Пока канителим, спорим,
смысл сокровенный ища:
«Дайте нам новые формы!» –
несется вопль по вещам…
Так и получалось, что вещь стала тогда как бы паролем, пропуском в настоящее искусство. И вовсе не случайно в том же 1921 году архитектор Лазарь Маркович Лисицкий (1890–1941) и писатель Илья Григорьевич Эренбург (1891–1967) начали за рубежом выпускать международный орган конструктивистов, который так и назывался – «Вещь». Печатался он одновременно на русском, французском и немецком языках.
Другой движущей силой, выдвигавшей конструктивизм на авансцену, стал самообман, заблуждение людей искусства – ведь они представляли, что «вещизм», обновленная вещная среда произведут коренной переворот в психологии людских масс.
Несколько преувеличивая значение вещей в человеческой жизни, Валентин Яковлевич Бродский (1905–1981) в предисловии к своей книге писал:
«Вещи – от небоскреба до носового платка окружают нас, вплетаются в наше существование от рождения до смерти. Созданные нашими руками, они иногда идут в ногу с нами, иногда становятся поперек, тянут назад, мешают и виснут на нас тяжелым грузом; подчас мы не замечаем даже, что ощущаемая нами тяжесть исходит от них».
И практический вывод:
«Мы должны добиться, чтобы каждый стул, каждая ложка пропагандировала строющийся новый – социалистический быт».
Вот оно что! Новые вещи, вера в это была крепка, автоматически перенесут человека в социализм. И подобных взглядов придерживались не только русские конструктивисты. Французский архитектор Ле Корбюзье (1887–1965), к примеру, также считал, что достаточно поселить человечество в рациональные, оборудованные по последнему слову техники жилища, чтобы сразу же отпали все основные классовые противоречия.
Через вещи – в новый быт, через новый быт – в новое сознание, реформированный дух, дух равенства и братства, через новый дух – в бесклассовое общество, в социализм! Такие утопические идеи вдохновляли людей искусства в 20-е годы XX века.
Характерными образчиками такой художественно-технической мечты стали проекты русского художника Владимира Евграфовича Татлина (1885–1953). Он прославился еще и тем, что в 1919 году построил дерзкий проект памятника Третьему Интернационалу – башню, состоявшую из стальной балочной конструкции, внутри которой должны были находиться помещения различной геометрической формы. Им должно было придаваться моторами движение с различными скоростями вокруг вертикальной оси.
Еще через несколько лет Татлин выступил с другим необычным проектом – макетом «Летатлина», фантастического летающего корабля, орнитоптера, никак не похожего на самолеты тех лет. Ныне этот макет можно увидеть в Москве в одном из музеев.
6.9. Будильник Платона
Даже герои Гомера довольствовались тем, что различали в сутках шесть частей: рассвет, утреннюю зарю, полдень, вечернюю зарю, вечер и ночь. Позднее, в Римской империи, сутки делили уже на восемь частей – четыре дневных времени и четыре ночных. Именно с такой периодичностью в римской армии чередовались караулы.
Вещи можно группировать по-разному. Особый класс здесь составляют те, что являются вещами-«термометрами», их устройство точно отмечает «градус» технического умения, они как бы служат мерилом научных, технологических достижений человечества. К этому классу вещей прежде всего надо отнести часы.
Для кроманьонца естественными часами, великим «часовщиком» была окружающая его природа. Появление из-за гребня ближайших гор бивших по глазам лучей восходящего Солнца могло играть роль своеобразного «будильника». Но постепенно таких временных мет оказалось для человека уже недостаточно: жизнь усложнялась, потребность в хронометрах росла.
Первыми часами для человека стали «гномоны» («указатели тени» в буквальном переводе) – солнечные часы, изобретенные, как полагают, еще вавилонянами.
Рассказывают, что в Древней Греции на центральной площади в Афинах были установлены для общественного пользования большие солнечные часы. Как узнавали горожане время? Понятно, ни радио, ни телевидения, ни телефона тогда не было, поэтому о времени оповещали скороходы-гонцы. Сверившись по солнечным часам, они бежали на окраину города и за мелкую монету сообщали время всем желающим. Немудрено, что точность их сообщений зависела от многих обстоятельств. Во всяком случае, она была обратно пропорциональна расстоянию от площади, где находились солнечные часы…
Гномоны не годились для облачных дней, были бесполезны ночью – тут их подменяли водяные часы, «клепсидры», что в переводе с греческого означает «крадущие воду». Время в клепсидрах буквально «текло», изливалось тонкой струйкой.
По тому же, собственно, принципу действуют и всем знакомые песочные часы. В раннем средневековье они служили главным лабораторным прибором у алхимиков. И ныне их еще можно встретить во врачебных кабинетах.
Клепсидры – были, говорят, сконструированы даже карманные водяные часы! – стали неотъемлемой принадлежностью судебных заседаний. При этом солидный судебный процесс требовал десятков кружек воды, пустяшные дела – много меньше.
Возле судейской клепсидры обычно стоял специальный раб-служка – водяной сторож: в его обязанности входило останавливать текущую струю и пускать ее вновь. При остановке раб просто зажимал пальцем отверстие или же вставлял в тонкую трубку похожую на гвоздь затычку.
Если, к примеру, обвинитель, произнося речь, заставлял читать документы или свидетельские показания, то ему дозволялось на это время останавливать часы. И он просто кричал рабу у клепсидры: «Останови воду!»
Гномоны, клепсидры… Настоящими указателями точного времени стали механические часы. В них очень нуждались обитатели монастырских келий. Устав предписывал монахам последовательно чередовать молитвы с работой в поле, огороде, в мастерских. И вот в 1510 году слесарь из Нюренберга Петер Хенляйн (1479–1542) ладит чудо механики – механические переносные часы со стальной пружиной.
С этого момента, строго говоря, и начинается история современных часов. Старинных брегетов – их поминает в «Евгении Онегине» Пушкин, эти хронометры богачей изготовлялись из золота, украшались брелоками, драгоценными камнями, снабжались устройством для мелодичного перезвона, – каминных, башенных и иных часов, на смену которым теперь пришли часы электронные, кварцевые, атомные, лазерные.
Механики, электронщики, физики превратили часы в настоящую «машину точного времени». Идет постоянная борьба за стабильность, надежность и, прежде всего, точность. Эта работа началась не вчера. Скажем, автором одного из первых будильников был великий Платон (428–348 года до новой эры). Особая клепсидра, издавая ужасный трубный сигнал, заставляла учеников философа, живших в домиках, рассеянных по саду Академии, вставать по утрам и приниматься за работу.
Свой вклад в конструирование будильников внес и великий итальянский художник Леонардо да Винчи (1452–1519). В его будильнике-клепсидре, «часах, пригодных тем, кто скуп в расходовании своего времени», так изобретатель сопровождал описание устройства своего аппарата, малая сила (принцип реле) запускала большую. А ее было достаточно, чтобы поднять – действие рычага, соединенного с петлей, – на ноги человека, спавшего в постели.
6.10. Хомо фабер
Я обращаюсь к вашей светлости, открываю перед вами свои секреты и выражаю готовность, если вы пожелаете, в подходящий срок осуществить все то, что в кратких словах частично изложено ниже.
О технической деятельности Леонардо стоит потолковать особо. При упоминании этого славного имени мы тотчас же представляем себе легендарную фигуру живописца-новатора, титана искусства, автора всемирно известных полотен: «Джоконда» (портрет Моны Лизы), «Тайная вечеря». Однако для самого Леонардо живопись все же была занятием второстепенным.
Когда в 1482 году, ему тогда перевалило за 30, он перебрался из Флоренции в Милан, продукция Леонардо, как художника, была ничтожна, но знаний и умения он накопил немало. В Милан он привез с собой не только художественные замыслы и наброски, но и тьму материала технического рода – чертежей, схем, всевозможных рисунков и записей о своих изобретениях.
В знаменитом письме к миланскому герцогу Моро Леонардо подробно перечисляет свои разнообразные военно-инженерные умения. Тут – мосты всех видов, лестницы, мины, танки (их прообразы), военные колесницы, орудия, метательные машины, способы отвода воды из осажденного города, средства для морской войны и прочее, и прочее, и прочее. Как известно, Моро тогда оценил способности художника-инженера, и Леонардо был включен в коллегию ingegnarii ducales, где оказался рядом с такими выдающимися людьми, как Браманте, Дольчебуоно, Джованни Батаджо, Джованни ди Бусто.
Однако в полной мере возможности Леонардо, его технический дар, который можно было бы использовать, конечно, не только в военное время, открылся миру много позднее. В 1796 году после итальянских побед будущего императора Наполеона I (1769–1821), в полном соответствии с грабительским характером этой военной кампании (перед началом военных действий Бонапарт обратился к своей армии с циничным и недвусмысленным призывом к грабежу завоеванных стран) тринадцать наиболее существенных рукописей Леонардо, они были для краткости обозначены латинскими буквами, от А до N, были перевезены во Францию и по распоряжению Директории переданы Национальному институту.
Одним из первых подверг их изучению профессор Джованни Баттиста Вентури (1746–1822), итальянец по происхождению, и уже в следующем, 1797 году, 6 флореаля, он сделал о них в Национальном институте сообщение, на заседании класса физических и математических наук.
И Леонардо да Винчи предстал перед потомками не только как зачинатель многих наук, пророк нового естествознания, но и как гениальный изобретатель.
Диапазон его находок грандиозен: от придворных «приятностей», косметических рецептов, «увеселительных садов» с щебечущими птицами и музыкальных автоматов до предвосхищения аэропланов, автомобилей, ядовитых и удушливых газов.
Леонардо изобрел пропорциональный циркуль (для вычерчивания парабол и эллипсов), анемометр, механический вертел. Им были предложены чертежи машин – сверлильной, прокатной, строгальной. В рукописи художника нашли проекты пушек, стреляющих разрывными снарядами, проект землечерпалки, там были изложены смелые мысли о создании приспособлений для потопления вражеских кораблей, зажигательных плотов…
О том, насколько действенными были идеи Леонардо, говорит такой факт. Уже в наше время инженеры, взяв чертежи различных леонардовских проектов, решили построить по ним реальные машины. И им это удалось сделать! Так, рожденные пять веков назад, пришли к нам, в XX век, вертолет и планер, самодвижущиеся экипажи с пружинным механизмом, парашют и выдвижная пожарная лестница. Модели машин Леонардо работают и в Музее науки и техники в Милане, и у нас в Москве в Политехническом музее.
Нет, наперекор общему мнению, справедливее считать, что Леонардо был вовсе не хомо пиктор (homo pictor, человек-художник), а хомо фабер (homo faber) – человеком-творцом новых орудий, новых вещей, всего того, что не было предусмотрено нашей матерью природой.
6.11. Vincere значит «побеждать»
Теория – полководец, практика – солдаты.
Пожалуй, наиболее полно гений Леонардо раскрылся в области воздухоплавания. Долгие годы художник вел наблюдения над полетом птиц и других живых существ. В рукописях содержится множество точных замечаний о прыжках, парении, о полетах мух, стрекоз, коршунов…
Вдохновенно-приподнято звучат слова Леонардо о «большой птице», которая начнет полет «со спины исполинского лебедя». «Птицей» почти всегда Леонардо называл проектировавшийся им летательный аппарат, а «спина исполинского лебедя» – это гора Лебедь (Монте Чечеро, если по-итальянски), расположенная неподалеку от Флоренции. С этой-то горы изобретатель и готовился когда-нибудь совершить свой дерзновенный полет на искусственном аппарате.
В этой деятельности Леонардо руководствовался принципом «подражания природе». Он вначале проектировал крылья, которые бы становились сквозными при подъеме и сплошными при опускании, как у птиц. Позднее он все же предпочел сплошное крыло летучей мыши.
В своих замыслах, кроме того, Леонардо умело сочетал практику с теорией. Свою «птицу» он определил «как действующий по математическим законам инструмент». То есть он доводил свои расчеты и выводы до высоты широкой научной абстракции. К примеру, создавая теорию крыла, художник привел в стройную систему многие эмпирические наблюдения над законами аэродинамики.
Современники Леонардо, его многочисленные биографы, Джорджо Вазари, Лука Пачоли и другие, любили играть созвучиями слов Vinci (Винчи) и vincere (винчере), что значит по-итальянски «побеждать». Да и можно ли было не представлять победоносным человека, столь щедро одаренного. Вот какими словами характеризует его один современный биограф:
«Необыкновенно красивый человек, античного сложения, участник всех состязаний и турниров, прекрасный пловец, фехтовальщик, искуснейший всадник, шутник, острослов и блестящий рассказчик, эрудит-оратор, любезнейший кавалер, танцор, певец, поэт, музыкант и конструктор музыкальных инструментов, гениальный художник и теоретик искусств, математик, механик, астроном, геолог, ботаник, анатом, физиолог, военный инженер, мыслитель, далеко обогнавший свое время».
Победоносный? Да, это как раз подходящий эпитет, если только… если бы не одно обстоятельство. То, что, в сущности, Леонардо в жизни страшно не повезло: родился он явно не ко времени, появился на свет слишком рано, не в том веке. Не оттого ли, дойдя в своих раздумьях до принципа воздушного винта, он так и не смог преодолеть главного препятствия, – в его распоряжении тогда не было соответствующего двигателя.
«Просчет» Леонардо заключался в том, что жил он в эпоху, когда сама наука в целом еще не доросла до решения тех многочисленных и сложных задач, которые он формулировал не только широко, но и целеустремленно.
Да и окружающая Леонардо действительность не служила ему стимулом. Флорентийская промышленность, хотя она и находилась в зените развития, переживала еще мануфактурно-ремесленный период: машина все ж играла здесь второстепенную роль, главным было разделение труда. Именно поэтому гениальные проекты ткацких, стригальных, прядильных аппаратов, которыми пестрят тетради Леонардо, так никогда и не были применены к делу. Оставшись гениальным теоретиком, как практик Леонардо потерпел сокрушительное поражение. Но он оставил после себя великую мечту. О времени, когда вещи оживут, начнут ползать, двигаться, скакать, махать крыльями. О времени, когда мертвая, но одухотворенная человеком природа встанет вровень с природой живой, естественной.
6.12. Разумные дома
Японский телевизор фирмы «Тосиба» может сам выключаться в заданное время, скажем, ровно в полночь. При этом он обязательно мягким голосом пожелает своим хозяевам спокойного сна. «Заметив» – специальное ультразвуковое приспособление, – что ты сидишь слишком близко к экрану, телевизор тут же произносит заученную сентенцию: «Чтобы сберечь зрение, пожалуйста, отсядьте подальше». Обнаружив, что перед ним никого нет, сам себя выключит, предварительно произнеся печальным тоном: «Теперь я должен погаснуть»…
Мечта Леонардо о живых машинах стала близкой к исполнению только в наши дни. Точнее, с тех пор как электронная промышленность освоила создание интегральных схем, микропроцессоров и построенных на их основе микро-ЭВМ.
Как и где их используют? Микро-ЭВМ вовсе не обязательно должна быть вычислительной машиной в собственном смысле этого слова. Она может просто представлять собой микропроцессор, имеющий кроме набора интегральных схем, «мозга», занятого обработкой информации, еще блок памяти, где информация накапливается, и логическое устройство, предназначенное для выполнения определенных задач. Поэтому соответствующим образом ориентированная микро-ЭВМ может быть встроена буквально в любую вещь: электроплитку, стиральную машину, автомобиль, радиоприемник, кассовый аппарат, духовку, светофор. И все эти устройства – от станков до кофемолок – приобретают толику электронного разума, становятся благодаря встроенной в них электронной начинке гораздо умнее.
Уже недалеко то время, когда «разумный» телефон станет будить нас по утрам, напоминать о заботах дня, о сроках, по первой просьбе соединять с абонентами, отвечать в наше отсутствие на телефонные звонки. «Разумный» телевизор будет запоминать все ваши зрительские пристрастия и пожелания. В должный момент он включит нужный канал, повторит те передачи, которые вам не удалось увидеть или же которые вам хочется посмотреть еще раз вместе с друзьями. Одаренный «интеллектом» кухонный комбайн, получив задание, сам подберет меню, сам в нужной последовательности включит кухонное оборудование и сам приготовит пищу по новомодным рецептам, по всем строгим требованиям гигиены и тонкого вкуса.
Вот так человек придет к тому, что недавно получило название «разумного дома». Да, становятся реальностью вещи, которые еще совсем недавно могли бы придти в голову разве лишь какому-нибудь автору научно-фантастического романа. Фирмы США начали отроить дома, которые иначе как разумными не назовешь. В них специальные автоматические системы дают возможность хозяину дома командовать всеми приборами не только внутри жилища, но и на расстоянии от него – по телефону.
Установленные в умных домах приборы могут функционировать и вполне самостоятельно, взаимодействуя друг с другом на основе заранее разработанных программ. Например, «разумная лампа» будет вести «диалог» со всей остальной электронной «начинкой» дома. Она будет получать информацию о необходимой для нее мощности свечения и о действиях, которые она должна выполнить: приказы о включении и выключении – они могут быть выполнены и после нажатия кнопки, что традиционно, и автоматически: включение света при входе человека в комнату или при наступлении сумерек.
Очень любопытно, к примеру, наблюдать домашнюю автоматику «Хоум менеджмент» фирмы «Юнити системз» – это бесспорно один из самых интересных видов продукции подобного рода. Благодаря сенсорному экрану отпадает нужда в инструкциях по эксплуатации такой автоматики. Яркие «страницы» в виде текстов или планов комнат рассказывают хозяину о состоянии всей системы и помогают ему программировать ее. Вы просто дотрагиваетесь пальцем до интересующей вас точки рисунка, и автоматика сама выбирает нужную функцию (охранная сигнализация, кондиционирование, управление приборами).
Скажем, у вас заболел ребенок. Тогда можно переменить указания о понижении (повышении) температуры воздуха в определенных комнатах. Можно включить запрограммированный на определенное время сигнал, он напомнит хозяину, или его больному ребенку, что пора принимать лекарство…
6.13. Иван Иваныч Самовар
Увидев, что все животные заботливо всем снабжены, а человек наг и не обут, без ложа и без оружия, Прометей наделил разумом слепых, жалких людей, живших, как муравьи, в пещерах, научил их строить дома, корабли, заниматься ремеслами, носить одежды, считать, писать и читать, различать времена года, приносить жертвы богам и гадать.
Вещи вывели человека в люди. И эта перемена, как мы отмечали, произошла при обстоятельствах таинственных, спорных. Не потому ли человек издревле полагал, что именно боги (Прометей?) одарили его и лопатой, и серпом, и плугом.
И поэтому в старину процесс изготовления вещей-орудий сопровождался молитвами, религиозными обрядами, был окутан мистической дымкой. На Древнем Востоке распространен был такой способ закалки кинжала. Его нагревали до тех пор, пока он не засветится. А затем погружали в тело сильного раба и держали там, пока кинжал не приобретал цвет царского пурпура. Это делалось, чтобы сила раба передалась кинжалу и придала ему твердость.
Когда-то вещи были в новинку, почитались редкостью, а потому и очень высоко ценились. В буквальном смысле ценились на вес золота. История хранит рассказ о том, что Марк Туллий Цицерон (106-43 годы до новой эры), древнеримский политический деятель и оратор, заплатил за стол из кипарисового дерева ни мало ни много – миллион сестерций. Что составляло по тем временам примерно 68 килограммов чистейшего золота!
В библиотеках хранится немало книг (к примеру, произведения советского писателя М.Ильина: «Сто тысяч почему», 1929 год, «Как автомобиль учился ходить», 1930, «Рассказы о вещах», 1936), где подчас детальнейше прослежена история отдельных вещей, момент их возникновения, долгий путь становления, их вещное торжество.
Даже в начале нашего века вещей было мало. Они все еще ценились. И могли стать героями рассказов и стихов не только как зацепка для искусных литературных построений, но просто потому что обладали собственным очевидным достоинством. Тогда вещьВЕЩЬ еще не была пущена в серию, не была поставлена на поток, поднята на конвейер, имела свою индивидуальность, во многом приданную ей изготовителем, МАСТЕРОМ.
Певцами самобытности вещей, их значимости стали в России, в первой трети XX века, обэриуты (сокращение от слов Объединение реального искусства, этот союз, собиравшийся обычно в Ленинградском Доме печати, Фонтанка, 21, возник в 1927 году) – товарищество замечательных (они много писали для детей в ленинградские журналы «Еж» и «Чиж») поэтов: Даниил Хармс, Николай Заболоцкий, Николай Олейников, Александр Введенский.
Иван Иваныч Самовар
был пузатый самовар,
трехведерный самовар.
В нем качался кипяток,
пыхал паром кипяток,
разъяренный кипяток,
лился в чашку через кран,
через дырку прямо в кран,
прямо, в чашку через кран…
Такими словами Хармс (псевдоним Даниила Ивановича Ювачева, 1905–1942, он стал жертвой сталинских «прополок» нашей культуры, умер в больнице новосибирской тюрьмы) славил уникальность, самобытность, самоценность окружающих человека предметов и вещей.
Вот начало миниатюры Хармса «Диван». Этот веселый отрывок не требует особых комментариев:
«Одному французу подарили диван, четыре стула и кресло.
Сел француз на стул у окна, а самому хочется на диване полежать.
Лег француз на диван, а ему уже на кресле посидеть хочется…»
Вещи добрые, ласковые, вещи, которые можно было легко пересчитать, любовно и не торопясь потрогать руками. Увы, со времен Хармса отношение человека к вещам как бы поменяло свой знак. Ибо вещи из любимцев превратились сначала в существа безразличные, а затем стали принимать обличье и откровенных недругов.
6.14. Времена топора прошли!
Как дальние подступы к такой технологии можно рассматривать тенденцию к созданию вещей одноразового пользования. Причем это не только салфеточки и тарелочки, к которым мы уже привыкли. В Японии, например, из бумаги уже сейчас изготовляют одеяла, постельное белье, даже одежду и мебель. На очереди – пиджаки и пальто. Предполагается, что уже в самое ближайшее время до десяти процентов всей одежды будет производиться для разового пользования.
В известном – его часто цитируют историки техники – полуюмористическом очерке «Тетушка Шарлотта и размышления о дешевизне» английский писатель-фантаст Герберт Уэллс (1866–1946) высмеивал идеал тогдашнего мещанина – солидные, добротные, респектабельные, дорогостоящие, но неповоротливые, громоздкие, чудовищно долговечные, передаваемые от поколения к поколению атрибуты домашнего очага. О них полагалось думать, печься, гордиться ими.
«Утверждение, будто вещи являются принадлежностью нашей жизни, было пустыми словами. Это мы были их принадлежностью, мы заботились о них какое-то время и уходили со сцены. Они нас изнашивали, а потом бросали. Мы менялись, как декорации, они действовали в спектакле от начала и до конца», – иронизировал писатель. И приветствовал наступление эпохи, когда вещь станет дешевой, недолговечной и необременительной.
Такие времена настали. Все меньше насчитываем мы «вещей-родственников», тех, что делают нас схожими с улиткой: ее принцип – «все мое ношу с собой», уподобляют космонавту, столь зависимому от скафандра, этого, по выражению Н.Рувинского (он опубликовал в журнале «Знание-сила» интереснейшую статью «Вещи, живущие сами по себе»), «эндоскелета», снабженного всеми системами жизнеобеспечения, связи и передвижения.
Вещи-родственники? Это одна крайность, другая – «вещи-чужаки», живущие сами по себе, отделенно от человека, автономно. Вещи стереотипные, недолговечные, эфемерные, которые можно изготавливать, штамповать в любом количестве.
Как это можно сделать? Футурологи представляют себе процесс создания дешевых одноразовых комбинезонов и лабораторных халатов так: «За несколько минут до работы автомат литья выдует или отольет по вашим размерам и особенностям спецодежду и окрасит именно в тот радостный цвет, который наиболее подойдет по колориту к сегодняшнему рабочему месту. Ткань будет получаться любого веса и любой необходимой плотности».
Рувинский, вернемся к его статье, делит мир вещей несколько иначе: на вещи личные и вещи коллективного пользования. И утверждает, что тенденция в «вещизме» такова: человек все дальше уходит от вещей личных и приближается к вещам общественным.
«Мы и не заметили, когда перестали быть хозяевами в своем собственном жилище, – пишет Рувинский, – связанном десятками коммуникаций (электричество, канализация, водопровод, телефон, радио, телевизор и т. д.), с вынесенными «за скобки», нередко за пределы города энергетическими, информационными и прочими центрами. Принцип «мой дом – моя крепость» безнадежно устарел. В этом смысле наша свобода ограничена куда больше, чем свобода наших предков, проживающих в пещерах…».
Что ж, трудно с этим не согласиться. Представим себе электро- или какую-нибудь иную аварию. Поломка произошла где-то на других этажах, даже в соседнем доме, и все же без света или воды посидеть вам придется и, возможно, довольно долго.
Будущее мира вещей? Какие тенденции будут тут преобладать? Об этом спорят, ведут дискуссии «улитаристы» и «эстеты», «рационалисты» и «романтики», «новаторы» и «консерваторы» – каждый хочет сказать свое умное слово, имеет свой особый взгляд, свою оригинальную точку зрения. Победит ли в вещизме полная стандартизация? Будем ли мы получать необходимые нам предметы простым «нажатием кнопок» на пульте управления? Или индивидуальность вещей сохранится, и нас будут сопровождать по жизни вещи абсолютно личные, любимые, незаменимые?
Когда-то каждый плотник имел свой топор – удобного для мастера веса, размера, формы. Такой инструмент обычно носили аккуратно всунутым за голенище сапога, бережно хранили, горько было его потерять – все равно, что лишиться помощника, друга!.. Как распорядится техноэволюция судьбой вещей? Мнение Н.Рувинского категорично: Времена топора прошли!
6.15. Потерявшись среди «черных ящиков»
Моя бабушка когда-то опасалась электрического шнура, даже если он был обрезан с двух сторон. В детстве я не представлял себе, что такое телевизор. А мои внучки не представляют теперь, что телевизора когда-то не существовало. Он для них предмет домашнего обихода. Сегодня школьники изучают компьютеры, и внучки, когда пойдут в школу, уверенно освоят их. А для меня компьютер – нечто совершенно загадочное. И я вполне допускаю, что мою необразованность в этой области девочки будут воспринимать как неполноценность.
Всю долгую историю нашей планеты вкратце можно изложить и так: сначала была природа, потом появился человек и стал делать вещи. И наплодил их в таком количестве, что они радикально изменили лик Земли.
Витамины, пенициллин, гербициды, телевизоры, транзисторы, радарные установки, реактивные двигатели, атомные реакторы, ускорители элементарных частиц – чего только не напридумал человек! Повсюду он настроил дороги, возвел дамбы, вздыбил многомиллионные города, прорыл шахты, опутал землю плотной сетью воздушных путей, окутал космическими трассами.
Вещи, понимаемые, разумеется, в широком смысле, на планете множатся с удивительной быстротой. Считается, что примерно каждые 15 лет число их удваивается. И в старости (75 лет) человека окружает в 275/15 = 25 = 32 раза больше вещей (всяческих товаров, предметов потребления, различных услуг), чем в тот момент, когда он только что появился на свет.
Лавина вещей захлестывает человека. Захлебывающийся, тонущий в вещном море, он, стремясь добиться независимости от обстоятельств (вспомним шинель Акакия Акакиевича, для этого героя повести Николая Васильевича Гоголя потеря шинели была равноценна собственной гибели), желая «раскрепоститься», взвинчивает темпы тиражирования вещей. И эта своеобразная инфляция развивается все более стремительно, лавинообразно.
Это явление отмечают многие знатоки технокультуры. Вот что, к примеру, по этому поводу писал Н.Рувинский:
«Вещи стали «плодиться» с необычайной быстротой. Одно изделие сменяло другое, не успев сойти с конвейера. Стали популярными по отношению к технике понятия «модификация», «семейство», «поколение». Мир техносферы забурлил, стал расти как на дрожжах. Произошло что-то невидимое глазу и до сих пор толком необъяснимое, нечто, напоминающее момент зарождения жизни на Земле, когда биологическая эволюция ускорилась мощным катализатором…».
И дальше Рувинский делает важное уточнение:
«То, на что у биологической эволюции уходили миллионы лет, техноэволюция проходит за десятилетия…».
Так из редкой, уникальной, значимой (Иван Иваныч Самовар!) вещь превратилась в доступную, заурядную, надоедливую особу, которая всюду тебе встречается, путается, как говорится, под ногами и уже порядком поднадоела. Человек устал от вещей, потерял к ним интерес, пресытился ими. При взгляде на вещь мы испытываем лишь безразличие. Как на ствол гниющего дерева в лесу, тупо смотрим мы, где-нибудь на свалке, на ржавеющий остов автомобиля, на раскуроченный костяк радиоприемника – экая диковина!
Из-за вечного мельтешения вещей, их массовости, взаимозаменяемости, доступности и дозволенности, мы утеряли к ним живой интерес. И нам совершенно безразлично, как устроен телефонный аппарат (лишь бы работал), который мы десятки раз на день теребим своими руками. Нам все равно, какого сорта начинка у нашего телевизора, как она действует – а ведь в 30- годы XX века почти любой мальчишка мастерил свой вариант детекторного приемника! И что уж тут говорить о персональном компьютере. Он для нас тайна за семью печатями! Об его устройстве мы только смутно догадываемся, и предполагаем галактические бездны технологической премудрости, которые нам ни за что не постичь!
Вот так человек-потребитель оказался потерявшимся в чащобе вещей-техносредств, что стали для него, если выражаться языком кибернетиков, сплошными «черными ящиками».
6.16. «Вы слишком взбешены, чтобы слушать»
Приборный щиток автомобиля напоминает сейчас панораму ночного Лас-Вегаса. И горе фермеру средней руки, который отважится открыть капот двигателя. Исчез привычный воздухоочиститель и сам почтенный карбюратор – их заменило гидравлическо-демоническое сплетение инжекторных шлангов и турбонагнетателей, которое может приводить в восторг разве что хирурга, оперирующего в брюшной полости. То же самое относится ко многим интуитивно постигавшимся вещам прошлых лет.
Не только на работе, службе, но и дома мы оказываемся в плену вещей-загадок, приборов-сфинксов, которые, прикидываясь простыми и покорными, стремящимися, вроде бы, лишь к одному – услужить человеку, слишком часто скрывают и неожиданно выказывают свой истинный сатанинский характер. О коварстве вещей с большим юмором пишет (в издании Internation Herald Tribune, Париж) К.Сапли. Вот что, к примеру, сообщает он о так называемых «предметах досуга»:
«Управление сложнейшей современной техникой само по себе представляет самую настоящую работу. Хотите музыку? Вам придется справиться с многоярусной колонкой контрольно-измерительных приборов, напоминающих пульт управления атомной электростанции. Вы должны разбираться в мультиплексорах с частотным сканированием, лазерных считывающих устройствах, демпфирующих фильтрах Долби, супердинамиках для воспроизведения верхних звуковых частот и таких же устройствах для нижних».
Сапли сетует, что уровень знаний общающихся с вещами людей («средний американец лишь ненамного превосходит кулика») слишком низок. Он приводит результат обследований, проведенных Национальным научным фондом, данные 1985 года, где обнаружилось, что лишь 31 % взрослых американцев понимает, что такое радиация, всего 24 % имеют понятие о программном обеспечении для ЭВМ и едва ли 20 % полагают, что знают, как работает телефон.
И еще: 40 % американцев верят, что Землю посещали космические корабли инопланетян и что существуют такие вещи, как счастливые номера. Эти показатели, добавляет Сапли, еще хуже у людей в возрасте от 18 до 24 лет, у тех, от кого зависит будущее экономики США.
При таком состоянии технического просвещения неудивительно, что между человеком-потребителем и вещами-помощниками – а «техническое прибороизвержение» не утихает, порождая все большее число технических новинок, – завязываются самые настоящие сражения.
Сапли:
«Мы используем гидравлические аппараты для физических упражнений, снабженные компьютерным управлением, – они напоминают некоторые приспособления из секретных застенков Торквемады; кофеварка имеет программу для таймера, которую вы можете использовать при запуске космических кораблей. В сущности, слишком большой выбор сам по себе становится источником беспокойства. Ваша обычная стиральная машина может иметь несколько десятков различных операций; кабельное телевидение предоставляет в ваше распоряжение 72 канала; к тому времени, когда вы с помощью пульта управления наконец-то включаете «расслабляющий» генератор белого шума, вы слишком взбешены, чтобы слушать».
Таковы отношения человека с техникой теперь, а что будет в будущем? Не сбудутся ли мрачные пророчества писателей-фантастов о полной зависимости человека от Машины? В рассказе Генри Каттнера (1914–1953) «Твонки» говорится про некую универсальную машину будущего: она умеет все – моет за человека посуду, зажигает спички, предлагает всевозможные услуги. У нее только один недостаток: она отчего-то невзлюбила книги и запрещает человеку их читать. И когда герой рассказа, к которому такая все умеющая машина случайно попала, не желает подчиняться ей, пытается вступить с ней в борьбу, она просто уничтожает его.
6.17. Преступление Артура
В земле городов нареклись господами
И лезут стереть нас безумные вещи.
Устами своего меланхоличного, неловкого, никчемного, не нашедшего себя в жизни героя советский писатель Юрий Карлович Олеша (роман «Зависть») сообщает:
«Меня не любят вещи. Мебель норовит подставить мне ножку. Какой-то лакированный угол однажды буквально укусил меня. С одеялом у меня всегда сложные взаимоотношения. Суп, поданный мне, никогда не остывает. Если какая-нибудь дрянь – монета или запонка – падает со стола, то обычно закатывается она под трудно отодвигаемую мебель. Я ползаю по полу и, поднимая голову, вижу, как буфет смеется».
Война людей с вещами началась давно, продолжается ныне и трудно сказать, какие еще примет формы в будущем. Догадки об этом? Их уже не раз высказывали фантасты.
«…В психиатрическом отделении военного госпиталя (рассказ Ч.Эллиста «Неодушевленная материя возражает», 1954) держат милого, любезного, вполне, казалось бы, нормального человека – майора Бернсайда, специалиста по электронике. Болезнь? Майору кажется, что вещи взбунтовались против людей. Врач, лечащий его, сначала не верит своему пациенту, но сам, пережив страшную ночь, когда вещи у него в доме действительно вышли из повиновения, начинает понимать: майор прав, и его никак нельзя считать сумасшедшим.
Но, удивительно, майор не желает выписываться. Он смертельно боится вещей. Он у них уже на заметке, а вот в сумасшедшем доме они его не тронут. Решат, что здесь-то он им никак не опасен».
Выдумка? Фантазия? А вот и не совсем. Специалисты за рубежом теперь все чаще стали говорить и писать о «синдроме вредного воздействия здания», о серьезной проблеме, с которой столкнулся мир современного бизнеса. Как выяснилось, многие ультрамодные и, казалось бы, комфортабельные строения на деле самым пагубным образом влияют на работающих в них людей.
«Мрачные, сатанинские футуристические башни, – так весьма нелестно отзывается о небоскребах Джудит Черч, американский эксперт по охране здоровья. – Кое у кого может создаться впечатление, что современные офисы – вполне безопасные и удобные места для работы, – замечает она. – К сожалению, это все меньше и меньше соответствует действительности. Сегодня «синдром здания» – подлинный бич служащих».
Черч перечисляет множество симптомов заболевания – общее недомогание, головные боли, воспаление глаз, зуд кожи, стресс, а также всевозможные незначительные инфекции. Чтобы удостовериться, замечает она, не страдаете ли вы «синдромом здания», достаточно просто последить за собой. Если вы, хотя вы и очень любите свою работу, чувствуете себя гораздо лучше по выходным дням – значит, и вы стали жертвой этого недуга…
Это – день сегодняшний. Что же будет завтра? Об этом в книге «20 июля 2019 года» (ровно через 50 лет после высадки первых людей на Луне!) размышлял английский писатель-фантаст Артур Кларк (1917–2008). Особое внимание для нас тут заслужит его описание «разумных», «чувствующих» жилищ будущего. Кларк излагает историю чудо-дома, который убил своего хозяина.
Дома этого типа звали Артурами (имя фантаста). Их выпускала известная фирма «Сенсхауз», основанная в 1995 году. Такие жилища были не только способны создать своим владельцам оптимальные условия жизни. Они еще могли печалиться, радоваться, пугаться и вообще испытывать всю гамму чувств.
Владелец дома, Самуэль Пальмерстон, приобрел Артура в 2015 году. И Артуру потребовалось всего несколько месяцев, чтобы познакомиться с Пальмерстоном и настроить всю свою аппаратуру в соответствии с состоянием его души, ежедневными заботами, вкусами и увлечениями.
Артур взял на себя абсолютно все заботы. Он даже следил за делами хозяина. Однажды, когда Самуэль спал, Артуру удалось закончить одну очень выгодную сделку на фондовой бирже. Пальмерстон проснулся на 178 560 долларов и 58 центов богаче.
Дом и его хозяин жили душа в душу. Но в 2019 году Пальмерстон внезапно нарушил идиллию: решил сменить работу и переселиться в другой район. То был жестокий удар для Артура, дом очень полюбил своего владельца и снести измены не смог.
На следствии, где инспектор Бьючамп выдвинул против Артура обвинение в преднамеренном убийстве своего хозяина, были заслушаны все аудиосенсорные пленки, автоматически регистрирующие беседы дома с его владельцем и все даже мельчайшие подробности, связанные с функционированием Артура.
Последняя запись зарегистрировала условия внутри дома в момент смерти Самуэля. В доме было очень холодно, четыре градуса ниже нуля – и при этом Артур поддерживал скорость ветра в 5 узлов!
Судейская коллегия признала официальной причиной смерти Пальмерстона переохлаждение. Отмечалось, что после этого дом в течение суток, ровно 24 часа, пел – тихо и ласково…
Настал день, говорится в одном перуанском мифе, когда вещи и животные восстали против человека. Жернова, горшки, сковороды, собаки, куры взъярились и отказались нести свое тяжкое бремя. Жернова перемололи тех, кто их сотворил, горшки сварили своих бывших владельцев, куры зарезали своих хозяев, а сковороды изжарили их. Так было когда-то, утверждает эта легенда (ее содержание изображено на перуанских кувшинах, датированных IV веком новой эры), и то же повторится вновь в будущем.
Миф-пророчество. Предостережение. Угроза. Неужели и в самом деле когда-нибудь сбудутся эти столь мрачные прогнозы? И ВЕЩИ или их «цвет», их «высший сорт», их «превосходная степень» – МАШИНЫ погубят человека?