— Я ничего не буду делать, пока не получу приказ, у меня такое правило!
Идеальный солдат демонстрирует полное подчинение Козимо. Потом комментирует случай с ранением:
— Я бы его замочил, не стал бы в ногу стрелять, а сразу же полбашки ему снес, ты ж меня знаешь!.. Мы можем работать в моем районе, там спокойно…
Угарьелло, как его называют в районе, никогда бы не стал просто ранить, он бы сразу убил.
— Теперь меня послушай, представь, что вот мы есть… все в укромном месте… пятеро в одном доме… пятеро в другом, по соседству… еще пять в следующем, и вы за нами посылаете, только когда надо выпустить кому-то кишки!
Объединить по пять человек в силовые группы, разместить их в надежных укрытиях, вызывать лишь для расправы над врагами. Держать только для этого. Силовые группы называют «отрядами». Но Петроне, собеседник Уго, нервничает:
— Да, но если один из этих козлов вдруг наткнется где-нибудь на такой вот непростой отряд, то нам не жить: выследят и мозги вышибут… хотя бы парочку надо прикончить перед смертью, слышишь! Дай мне хотя бы четверых или пятерых из них порешить! — Для Петроне самый идеальный вариант — убить того, кто и не подозревает, что раскрыт. — Проще всего иметь дело со знакомыми: сажаешь их себе в машину и везешь, куда хочешь…
Их лидирующее положение связано не только с непредсказуемостью ударов, но и с тем, что они заранее знают свою судьбу. Но напоследок надо нанести врагу как можно больший урон. По принципу камикадзе, только без взрывчатки. Это единственное, что позволяет надеяться на победу, когда ты в меньшинстве. Еще до объединения в отряды они принимаются за дело.
2 января 2005 года убивают Крешенцо Марино, отца братьев МакКеев. Его находят с запрокинутой головой в довольно необычном для шестидесятилетнего мужчины автомобиле — «смарте». У него самая дорогая в линейке модель. Может, Марино так надеялся провести патрульных, но в итоге получил одну-единственную пулю, прямо в лоб. Обошлось без крови, если не считать тонкого ручейка, вытекшего из раны. А может, он считал, что, если ненадолго выйти из дома, всего на несколько минут, ему ничего не грозит. Но хватило и этого. В тот же день в Казаваторе «испанцы» расправляются с Сальваторе Барра, зашедшим в бар. В день, когда в Неаполь приезжает президент Итальянской Республики Карло Адзельо Чампи и призывает город к решительным действиям, бросается словами о мужестве и поддержке государства, во время его выступления совершаются три покушения.
15 января выстрелом в упор убивают Кармелу Аттриче, мать «раскольника» Франческо Бароне, по прозвищу Русский, по полученным сведениям — доверенного лица МакКеев. Она уже давно не выходит из дома, поэтому приходится использовать наживку, чтобы выманить ее. Подговаривают знакомого ей паренька, тот звонит по домофону. Синьора хорошо его знает и не чувствует опасности. Спускается прямо в пижаме, открывает дверь подъезда, в лицо ей упирается дуло, и кто-то нажимает на курок. Кровь и мозговая жидкость вытекают из ее головы, как из разбитого яйца.
Когда я приехал на место преступления, к Голубым домам, труп еще не успели накрыть простыней. Люди ходили прямо по лужам крови и оставляли повсюду следы. Я судорожно сглотнул, чтобы успокоить желудок. Кармела Аттриче не сбежала. Она была в курсе происходящего, ее предупредили, что сын связался с «испанцами», но каморристская война всегда отличается отсутствием какой-либо уверенности. Ничего не знаешь наверняка. Все становится настоящим, только когда совершается. В динамике власти, абсолютной власти, нет ничего, что бы преступало границы конкретики. Решения бежать, оставаться, скрываться, доносить становятся слишком нечеткими, лишенными ясности, у любого совета есть парный, противоречащий ему, поэтому сделать выбор можно лишь по результатам произошедших в действительности событий. Когда выбор сделан, его можно только пережить.
Смерть на улице вызывает жуткий переполох. Неправда, что умирают в одиночестве. Перед глазами мельтешат незнакомые люди, которые трогают руки и ноги жертвы, пытаясь определить, труп это или стоит вызвать скорую. На лицах тяжелораненых и находящихся при смерти написан один и тот же страх. И стыд. Звучит странно, но за секунду перед смертью вдруг ощущается стыд. Lo scuorno,[26] как здесь говорят. Вроде как стоять нагишом посреди толпы. То же ощущение охватывает в случае убийства на улице. Никогда не привыкну к телам людей, погибших насильственной смертью. Санитары, полицейские — все спокойны и невозмутимы, они механически совершают одни и те же действия, не обращая внимания, кто лежит перед ними. «У нас на сердце мозоль, а желудок обит войлоком», — сообщил мне водитель труповозки, совсем еще мальчишка. Если приезжаешь раньше машины скорой помощи, то поневоле смотришь на раненого во все глаза, хоть бы и предпочел вовек его не видеть. Я никогда не мог понять, что люди умирают таким образом. Мне было лет тринадцать, когда я впервые увидел мертвеца. Тот день запомнился во всех деталях. Проснулся я крайне смущенный, поскольку под пижамой, надетой на голое тело, была отчетливо видна непроизвольная эрекция. Типичная утренняя эрекция, скрыть которую невозможно. Я так хорошо запомнил этот эпизод, потому что по дороге в школу обнаружил труп в таком же состоянии. Нас было пятеро школьников с рюкзаками, полными учебников. И вдруг мы оказались возле изрешеченной пулями «альфа-ромео альфетты». Мои одноклассники рванули к ней, сгорая от любопытства. Там, где была спинка сиденья, в воздухе торчали ноги. Самый храбрый из нас поинтересовался у карабинера, почему человек лежит вверх тормашками. Карабинер ответил сразу, не делая скидок на возраст собеседника.
— Его из-за ливня так перевернуло…
Хоть я и был еще маленький, но уже знал значение слова «ливень» — автоматная очередь. В каморриста попало столько «капель», что его перевернуло. Голова внизу, а ноги наверху. Карабинеры открыли дверцу машины, и труп свалился на землю, как подтаявшая сосулька. Мы наблюдали за происходящим, никто и слова не сказал, что это зрелище не для детей. Ничья добродетельная рука не закрыла нам глаза. У трупа была эрекция. Узкие джинсы это подчеркивали. Я застыл в изумлении и долго не мог отвести взгляд. А потом на протяжении нескольких дней размышлял, как же такое могло произойти. О чем он думал, что делал перед смертью. Целые вечера я посвятил догадкам о том, что же занимало его мысли. Мучения продолжались до тех пор, пока я не набрался смелости обратиться за разъяснением и узнал: эрекция — довольно распространенное явление при насильственной смерти. Линда, наша одноклассница, увидев вываливающийся из автомобиля труп, заплакала и потянула за собой двух ребят. Сдавленные рыдания. Молодой человек в штатском поднял за волосы голову мертвеца и плюнул ему в лицо. Повернулся к нам со словами:
— Ну и чего плачете? Это была падаль, так что ничего не случилось, все в норме. Ничего не случилось. Не плачьте…
С тех пор при виде сотрудников криминальной полиции в резиновых перчатках, ступающих очень осторожно, чтобы, не дай бог, не сместить пыль или стреляную гильзу, я перестал им верить. Когда я оказываюсь возле жертвы раньше скорой помощи и становлюсь свидетелем последних минут жизни человека, уже чувствующего приближение конца, то всегда вспоминаю финал романа «Сердце тьмы»,[27] когда Марлоу возвращается на родину и к нему приходит женщина с вопросом о том человеке, которого она любила: что сказал Куртц перед смертью? Марлоу решает солгать. Говорит, умирающий звал ее, хотя на самом деле он о ней не вспоминал. Куртц произнес лишь одно слово: «Ужас». Считается, последнее слово находящегося при смерти человека отражает его последнюю мысль, самую главную и важную. Что он называет ту вещь, ради которой стоило жить. Это не так. Когда кто-то умирает, от него исходит только страх. Все или почти все инстинктивно произносят одну и ту же фразу, простую и банальную: «Я не хочу умирать». Чужие лица, заслонившие лицо Куртца и слившиеся с ним, выражающие страдание, отвращение и отказ от уродливой смерти в худшем из возможных миров, объятом ужасом.
После того как я увидел десятки мертвецов, окровавленных и выпачканных в грязи, испускающих тошнотворные запахи, на которых смотрят с любопытством или профессиональным безразличием, которых сторонятся, как прокаженных, и реагируют на них нервным вскриком, то пришел к одному-единственному выводу, настолько элементарному, что он граничит с идиотизмом: смерть отвратительна.
В Секондильяно у молодежи, подростков и детей уже сложились четкие представления о смерти и о том, как лучше умирать. Я проходил мимо места, где попала в западню Кармела Аттриче, когда услышал разговор двух парнишек. Голоса у них были серьезнее некуда.
— Я хочу умереть, как она. Два выстрела в голову: бах, бах — и все кончено.
— Но ей же в лицо, ей в лицо стреляли! Когда в лицо — это хуже всего.
— Ничего не хуже, это всего одна секунда. Какая разница, с какой стороны, все равно голова.
Я решил присоединиться и вмешался в разговор со своим предложением:
— По-моему, лучше в сердце. Один выстрел — и готово…
Но мальчику о боли было известно гораздо больше. Он подробно рассказал об ощущениях, сопровождающих попадание пули в тело, — как настоящий эксперт.
— Нет, в сердце — это плохо, очень плохо: больно, и умираешь только минут через десять. Легкие должны наполниться кровью, а сама пуля как раскаленное жало, которое проникает в тебя и проворачивается внутри. Когда попадают в руки или ноги — тоже плохо. Но это, скорее, похоже на укус змеи. Укус, который остается в твоей плоти. В голову же лучше всего, так хоть не обоссышься и в штаны не наложишь. Кто захочет еще потом корчиться на земле…
Он видел это своими глазами. И не один раз. Быть убитым выстрелом в голову — значит не трястись от страха, не ссать в штаны и не отравлять воздух вонью из дырок в животе. Интересуясь всеми подробностями, я расспросил его еще о смерти, о ловушках и засадах. Задал ему разные вопросы, кроме одного, который должен был бы задать: почему в четырнадцать лет он думает о том, как лучше умереть. Но эта мысль даже не приш