Местные жители не могут спокойно смотреть на происходящее. Начинается погром, разбивают машины, в бутылки наливают бензин, поджигают и бросают. Эта групповая истерика нужна не для того, чтобы сорвать арест, как могло бы показаться, но для предотвращения вендетты. Чтобы не было и тени подозрения. Это знак для Козимо, что его не предали. Никто его не выдал, тайное убежище раскрыли не соседи по дому. Это масштабное действо — в своем роде мольба о прощении, служба во имя искупления грехов, где жертвенный алтарь выстроен из тлеющих полицейских машин и перевернутых мусорных контейнеров, над которыми висит черный смог от горящих покрышек. Если Козимо что-то заподозрит, то они даже вещи не успеют собрать: на них обрушится очередное беспощадное наказание — гнев его соратников.
Через несколько дней после ареста наследника клана его лицо, вызывающе глядящее в телекамеры, появляется на заставках в мобильных телефонах десятков мальчишек и девчонок — учеников школ Торре-Аннунциаты, Куарто, Марано. Провокационный поступок, самое обычное подростковое сумасбродство. Конечно. Но Козимо знает об этом. Именно так надо действовать, чтобы тебя признали главным, чтобы завоевать любовь толпы. Здесь необходимы экраны телевизоров и газетные страницы. Важно даже то, как ты собираешь волосы в хвост. Козимо — наглядный пример нового предпринимателя Системы. Это новая буржуазия, ни перед чем не останавливающаяся, движимая одним-единственным желанием: господствовать во всех секторах рынка, все прибрать к рукам. Ни от чего не отказываться. Для них сделать выбор не значит ограничить свое поле деятельности, лишить себя других возможностей. Только не для тех, кто воспринимает жизнь как возможность получить все, рискуя безвозвратно потерять то, что есть. Они готовы на любые лишения, готовы сесть в тюрьму, умереть. Лишь бы не отказываться. Хотеть всего и сразу и получить как можно раньше. Вот та притягательная сила, которую и олицетворяет Козимо Ди Лауро.
Все, в том числе и те, кто трясется за свою драгоценную безопасность, оказываются под конец жизни запертыми в клетке старости с сиделкой-полькой под боком и рано или поздно обнаруживают у себя на голове рога. Зачем, впадая в депрессию, искать работу, от которой потом будет тошно, зачем соглашаться на предложение сидеть на телефоне и отвечать на звонки, но зато «с неполным рабочим днем»? Становись предпринимателем. Только настоящим. Способным торговать чем угодно и зарабатывать на пустоте. Эрнст Юнгер[34] сказал бы, что величие неотделимо от бурь. То же самое сказали бы и предприниматели-каморристы. Быть в центре всего происходящего, стать средоточием власти. Все вокруг — средство, ты сам — цель. Тот, кто называет это аморальным, кто считает, что жизнь без этики невозможна, что экономика обязана следовать определенным правилам и соблюдать четкие границы, всего лишь неудачник, ничего не добившийся и побежденный рынком. Этика — удел проигравшего, его защита, оправдание для того, кто не рискнул безвозвратно потерять то, что имеет, и взамен получить все. У закона есть свои нерушимые постулаты, но справедливость — это совсем другое. Справедливость представляет собой некое абстрактное начало, она распространяется на всех без исключения и способна, в зависимости от того, как ее интерпретировать, оправдать или приговорить любого человека: министры виновны, папы виновны, виновны святые, и виновны еретики, виновны революционеры, и виновны реакционеры. Виновны все, кто предал, убил, совершил ошибку. Виновны за то, что состарились и умерли. Виновны за то, что позволили себя обойти и победить. Все виновны перед лицом вселенского суда морали, но оправданы судом необходимости. Справедливость и несправедливость имеют смысл только по отношению к конкретному случаю: победа это или поражение, действие, совершенное тобой или, наоборот, направленное на тебя. Если кто-то тебе грубит, обращается с тобой без капли уважения, то речь идет о несправедливости, если же, наоборот, выказывает свое расположение, то это справедливость.
Говоря о кланах, следует обратить особое внимание на эти категории. Два понятия. Двух вполне достаточно. Им больше не надо. Вот единственная реальная система оценки. За ее пределами только религия и исповедальня. Экономическая мощь основана именно на этой логике. Не каморристы гонятся за сделками, а сделки гонятся за каморристами. Логика преступного бизнеса, замыслы боссов — воплощение идей самого ярого неолиберизма. Старые правила, новые правила, правила бизнеса, выгоды, победы над конкурентами. Все остальное не имеет значения, просто-напросто не существует. За возможность распоряжаться жизнью и смертью других людей, продвигать свою продукцию, монополизировать тот или иной сегмент рынка, вкладывать деньги в передовые отрасли расплачиваются или свободой, или жизнью. За десять лет, год, час власти. Неважно, сколько это будет продолжаться; жить и распоряжаться жизнью — вот единственное, что имеет значение. Победить в рыночной гонке и кончить как Раффаэле Джулиано, глава Форчеллы, который смотрел на солнце из окна тюремной камеры, бросая ему вызов, доказывая, что даже первородное светило не заставит его опустить глаза. Раффаэле Джулиано, чьим единственным желанием было посыпать лезвие ножа красным перцем, прежде чем воткнуть его в кого-нибудь из семьи врага, чтобы тот ощущал невыносимое жжение, пока нож, сантиметр за сантиметром, проникает в плоть. В тюрьме он оказался не за эту маниакальную кровожадность, но за вызывающий взгляд, не опускавшийся даже перед солнечным светом. Быть до мозга костей бизнесменом, готовым к любому концу — к смерти или пожизненному заключению, и обладать при этом отчаянным желанием распоряжаться безграничными экономическими ресурсами. Босса убивают или сажают за решетку, но созданная им экономическая империя остается, не переставая функционировать, изменяться, находить всё новые способы для увеличения прибыли.
Это самосознание либеристски настроенных самураев, прекрасно знающих, что за абсолютную власть надо платить, сконцентрировано в письме одного мальчишки, сидящего в тюрьме для несовершеннолетних преступников. Письмо он передал священнику, после чего его зачитали на конференции.
Все, кого я знаю, умерли или сидят в тюрьме. Я хочу стать боссом. Хочу, чтобы у меня были супермаркеты, склады, фабрики. Хочу, чтобы у меня были женщины. Хочу три машины, хочу видеть всеобщее уважение, когда я вхожу в магазин, хочу владеть складами по всему миру. А потом я хочу умереть. Как умирают настоящие боссы, которые всеми командуют. Хочу умереть от руки убийцы.
Это новая эпоха, провозглашенная предпринимателями-мафиози. Новые возможности экономики. Надо распоряжаться ею любой ценой. Власть превыше всего. Человеческая жизнь, своя или чужая, — ничто по сравнению с экономической победой.
Молодое поколение Системы даже придумало новый термин — «говорящие мертвецы». В распечатке одного телефонного разговора, представленной в феврале 2006 года Комиссией по борьбе с мафией прокуратуре, юноша объясняет, что собой представляют местные боссы из Секондильяно: «Это молодые ребята, но они как говорящие мертвецы, живые мертвецы, двигающиеся мертвецы… Забирают у тебя все и убивают — им нечего терять…»
Главари-мальчишки, камикадзе из кланов, которые идут на смерть не во имя веры, а во имя денег и власти, не останавливаясь ни перед чем. Для них имеет смысл только такая жизнь.
21 января, той же ночью, когда арестовали Козимо Ди Лауро, было найдено тело Джулио Руджеро. Нашли сгоревший автомобиль с трупом на водительском сиденье. Труп был без головы. Голова лежала отдельно на заднем сиденье. Ее отпилили. Не отрубили одним быстрым ударом топора, а отпилили круглой пилой с зубчиками, которой слесари шлифуют сварные швы. Хуже инструмента не придумаешь, но именно за эффектность его и выбирают. Сначала пила разрезает мягкие ткани, потом, кроша, распиливает кости. Все произошло прямо там, судя по следам: по земле рядом с машиной были разбросаны ошметки плоти, словно кто-то выбросил требуху. Расследование даже не стали начинать, потому что все в округе были уверены: это знак. Послание. Козимо Ди Лауро не могли арестовать без чьего-то доноса. Никто не сомневался, что найден именно предатель. Такая кара настигает только того, кто продал босса. Судебный приговор оказался вынесен еще до начала следствия. Неважно, правда это или просто чья-то догадка. Я смотрел на ту машину с головой на заднем сиденье, брошенную на улице Хьюго Пратта, не вылезая из своей «веспы». Рядом со мной обсуждали подробности того, как подожгли тело и отпилили голову, как налили в рот бензин, вставили фитиль между зубов и подожгли, после чего голова разлетелась на части. Я завел «веспу» и поехал прочь.
24 января 2005 года. Когда я приехал, он уже лежал мертвый на кафельном полу. Напряженные карабинеры сновали туда-сюда перед салоном сотовой связи, где произошло покушение. Очередное. «В день по мертвецу — это уже традиция Неаполя», — нервно бормочет проходящий мимо парень. Останавливается, снимает шляпу, хотя трупу это безразлично, и идет дальше. Киллеры вошли в магазин, держа наготове пистолеты. Сразу было ясно, что их цель — не ограбление, а убийство, наказание. Аттилио попытался укрыться за прилавком. Он прекрасно осознавал бесполезность этого действия, но все равно не терял надежды, показывал, что безоружен, что не имеет никакого отношения к происходящему, что не сделал ничего плохого. Он наверняка понимал: за ним пришли солдаты каморры, участники развязанной Ди Лауро войны. В него разрядили несколько обойм и, выполнив задание, спокойно удалились, так спокойно, поговаривают, будто купили мобильный телефон, а не человека убили. Аттилио Романб лежит на полу. Вокруг кровь. Кажется, будто душа вытекла через многочисленные пулевые отверстия на его теле. Когда видишь кругом столько крови, начинаешь ощупывать себя, проверяя, не ранен ли ты, нет ли в той крови доли твоей, входишь в состояние психотической тревоги, пытаешься убедить самого себя в отсутствии ран, а то вдруг ты не заметил, как они оказались на твоем теле. Да еще и сложно поверить, что в человеке может быть так много крови, ты уверен, что в тебе ее гораздо меньше. Одной убежденности в сохранности твоей крови недостаточно: чьим бы ни было это кровоизлияние, ты будешь чувствовать себя таким же опустошенным. Ты сам становишься кровоизлиянием, чувствуешь, как отнимаются ноги, заплетается язык, руки погружаются в тягучее озеро, и мечтаешь, чтобы кто-нибудь посмотрел тебе в глаза, глубоко-глубоко, и определил бы стадию анемии. Ты бы хотел остановить санитара и попросить сделать тебе внутривенное вливание, хотел бы, чтобы ком не стоял в горле, и тогда можно было бы съесть бифштекс, если удержать рвотные позывы. Надо закрыть глаза и не дышать. Запах запекшейся крови, пропитавший, должно быть, и штукатурку, отдает ржавчиной. Надо выйти, вдохнуть свежий воздух раньше, чем кровь засыплют опилками — от этой смеси идет такая вонь, что справиться с тошнотой совершенно невозможным.