очное попадание. Потом наклонился ко мне. От него пахло кофе. Он был доволен: теперь его сын был не хуже сына брата. Глядя друг на друга, мы повторили наш традиционный диалог, наш катехизис:
— Роббе, как называется человек без образования, но с пистолетом?
— Придурок с пистолетом.
— Молодец. Как называется человек с образованием, но без пистолета?
— Образованный придурок.
— Молодец. Как называется образованный человек с пистолетом?
— Настоящий мужчина, папа.
— Молодец, Робертино!
Нико еще только учился ходить. Отец говорил с ним на своей обычной скорости. Малыш не понимал. Он впервые слышал итальянскую речь, хотя мать и позаботилась о том, чтобы он родился здесь.
— Он похож на тебя, Роберто?
Я внимательно посмотрел на ребенка и порадовался за него. Ни малейшего сходства со мной.
— К счастью, не похож.
В ответ отец бросил на меня разочарованный взгляд, будто бы говоря, что я даже в шутку не способен сказать ему то, что он хотел бы услышать. Мне всегда казалось, что отец постоянно находится в состоянии войны с кем-то. Как будто он должен вести сражение и думать об альянсах, предосторожностях, тактике. Для отца жить в двухзвездочной гостинице означало потерять лицо и опозориться неизвестно перед кем. Будто бы существовала некая сила, готовая покарать его в любой момент, если он не будет жить в королевской роскоши и всюду вести себя по-хозяйски, даже если это выглядит смешно.
— Лидеру, Роббе, никто не нужен, он должен быть уверенным и внушать страх. Если никто тебя не боится, не робеет в твоем присутствии, значит, тебе не удалось стать по-настоящему важной персоной.
Когда мы ходили в ресторан, отца всегда раздражало, что официанты зачастую обслуживали сначала представителей каморры, даже если они приходили на час позже нас. Боссы садились, и через пять минут их обед был уже на столе. Отец раскланивался с ними, но сам при этом еле сдерживался. Он страстно мечтал о таком же уважении. Уважении, которое основывалось одновременно на зависти к власти и на страхе. Немалую роль здесь играли и деньги.
— Посмотри на них. Вот кто на самом деле главный. Они решают все! Некоторые имеют власть над словами, а некоторые — над делами. Ты должен распознавать тех, кто вершит дела, и делать вид, что доверяешь тем, кто властен над словами. Но в глубине души ты должен знать правду. На самом деле главный тот, кто вершит дела.
Вершители дел, как называл их мой отец, сидели за столом. Они уже давно решили судьбу этой земли. Сидели все вместе, улыбались. Потом они постепенно разругаются друг с другом, оставив за собой тысячи трупов, как идеограммы своих финансовых инвестиций. Боссы знали, как загладить вину за то, что их обслужили первыми, — заказывали обеды для всех присутствующих. Но только перед самым уходом, чтобы не выслушивать льстивые благодарности. Бесплатный обед получили все, кроме двоих. Кроме профессора Яннотто и его жены. Они не поздоровались с мафиози, и те не стали предлагать им обед. Но передали через официанта бутылку лимончелло в подарок. Каждый каморрист знает, что нельзя обходить вниманием явных врагов, потому что явный враг ценнее тайного. Отец в качестве отрицательного примера всегда приводил мне профессора Яннотто. Они вместе учились в школе. Профессор жил в съемной квартире, был исключен из партии, не имел детей, плохо одевался и ходил всегда злой. Он преподавал в лицее, и я помню, как он вечно ругался с родителями учеников, которые просили посоветовать какого-нибудь знакомого учителя, чтобы «подтянуть» их детей. Отец считал, что Яннотто обречен. Ходячий труп.
— Как по-твоему, кто распоряжается человеческой жизнью: философ или врач?
— Врач!
— Молодец. Врач. Потому что человеческие жизни находятся в его руках. Он решает, спасать или нет. Только так творится добро — когда у тебя есть возможность сделать зло. В противном случае ты неудачник, посмешище и ни чего не решаешь. Ты можешь решить делать только добро, но оно получится ущербным, ненастоящим. Настоящее добро — это сознательный выбор между добром и злом.
Я молчал в ответ. Мне никогда не удавалось понять, что именно он хотел объяснить мне. Да и сейчас не понимаю до конца. Возможно, еще и поэтому я пошел на философский факультет, чтобы ничего не решать за других. Мой отец в 80-е служил медиком на машинах «скорой помощи». Четыреста трупов в год. Он работал там, где убивали и по пять человек за день. Приезжал по вызову, раненый лежал на земле, но до приезда полиции забирать его было нельзя, потому что, услышав вой сирены, киллеры возвращались, преследовали их машину, блокировали ее, врывались внутрь и завершали начатое. Такое случалось не раз, поэтому и врачи, и санитары знали, что надо стоять перед раненым и ждать, не вернется ли киллер, чтобы добить жертву. Однажды отец приехал в Джулиано — между Неаполем и Казертой, где хозяйничала семья Маллардо. Парню было восемнадцать лет, если не меньше. Ему стреляли в грудь, но пуля попала в ребро. «Скорая» приехала моментально. Она была неподалеку. Раненый хрипел, кричал, истекал кровью. Отец положил его в машину. Санитары были в ужасе. Они пытались отговорить отца: очевидно, что убийцы стреляли не целясь и их кто-то спугнул, но они обязательно должны вернуться. Санитары еще надеялись убедить отца: «Давай подождем. Они вернутся, закончат свое дело, и мы его увезем».
Отец не мог смириться. Всему свое время, даже смерти. Восемнадцать лет — явно неподходящее для нее время, пусть речь и идет о члене каморры. Он погрузил парнишку в машину, отвез в больницу и тем самым спас ему жизнь. Ночью в дом моего отца пришли киллеры, те, которые не смогли прицелиться как следует. Меня там не было, я жил с матерью. Но я столько раз слышал эту историю, обрываемую всегда на одном и том же месте, что мне уже кажется, будто я сам там был и принимал участие в происходящем — настолько хорошо все это знаю. Думаю, отца избили до полусмерти, потому что он потом около двух месяцев не показывался на людях. Потом еще четыре месяца не смел смотреть никому в глаза. Сделать свой выбор и спасти того, кто должен умереть, — значит разделить его судьбу, потому что желание обычного человека не способно ничего изменить. Разобраться с проблемой не помогут ни принятое тобой решение, ни осознание происходящего или долгие размышления — не они придают тебе уверенность в том, что твои поступки единственно верные. Что бы тебе ни пришлось делать, обязательно найдется причина, по которой это будет неправильно. Вот оно, настоящее одиночество.
Малыш Нико опять смеялся. С Микаэлой мы примерно одного возраста. Когда она призналась, что покидает Румынию и уезжает в Италию, ее тоже поздравляли, не задавая никаких вопросов, не спрашивая, собирается ли она пойти на панель, стать домработницей или сиделкой, выйти замуж или официально устроиться на работу. Люди знали только, что она уезжает. А этого достаточно для счастья. Нико же ни о чем не думал. Он только отворачивался от очередного молочного коктейля, который ему подсовывала мать. Пытаясь убедить ребенка поесть, отец положил рядом с ним мяч, по которому тот и ударил изо всех сил. Мяч отскочил рикошетом от колен, голеней, обуви десятков людей. Мой отец бросился догонять. Зная, что Нико смотрит, он неуклюже попытался обвести монахиню, но мяч снова ускользнул у него из-под ног. Малыш хохотал, сотни лодыжек, мелькавших перед его глазами, превращали все вокруг в лес из ног и сандалий. Ему нравилось смотреть на отца, на нашего отца, который с трудом — ему мешал живот — пытался достать мяч. Я хотел поднять руку, чтобы помахать ему, но он затерялся где-то в человеческой массе. Раньше чем через полчаса он бы оттуда не выбрался. Ждать бесполезно. И было уже поздно. Я окончательно потерял его из виду, масса поглотила его, затянув в себя и переварив.
Мариано все-таки встретился с Михаилом Калашниковым. Целый месяц он путешествовал по Восточной Европе: Россия, Румыния, Молдавия. Подаренные кланом каникулы. Вновь мы встретились в баре в Казаль-ди-Принчипе. В том же баре, что и всегда. У Мариано с собой была толстая пачка фотографий, стянутых резинкой: раньше так выглядели готовые к обмену стикеры Panini. Это были портреты Михаила Калашникова, собственноручно им подписанные. Мариано распечатал перед отъездом чуть ли не сотню одинаковых фотографий Калашникова, на которых тот изображен в форме генерала Советской армии с наградами на груди: орден Ленина, орден Отечественной войны I степени, орден Красной Звезды, орден Трудового Красного Знамени. Мариано удалось выйти на него с помощью русских, сотрудничающих с мафией Казерты, которые и представили его генералу.
Михаил Тимофеевич Калашников жил в городе у подножия Урала — Ижевске. Калашников был здесь живой легендой. Специально для него даже наладили прямое сообщение с Москвой, он превратился в своеобразную достопримечательность для высокопоставленных туристов. Гостиница возле дома генерала, где остановился и Мариано, зарабатывала огромные деньги на его почитателях, которые или дожидались возвращения своего кумира из какого-нибудь очередного тура по России, или ждали, пока он их примет. К Калашникову Мариано вошел, держа в руке видеокамеру. Генерал съемку разрешил, но попросил не распространять эту запись. Мариано согласился без всяких возражений, понимая, что тот, кто свел его с Калашниковым, знает его адрес, номер телефона и запомнил в лицо. Мариано предстал перед генералом с обмотанным скотчем пластмассовым контейнером, на котором были нарисованы морды буйволов. Этот псих ухитрился довезти в багажнике машины коробку с моццареллой буфала[39] из Аверсы.
Фильм о посещении дома Калашникова Мариано мне показывал на маленьком мониторе в видеокамере. Изображение дергалось, лица искажались, предметы то приближались, то удалялись, деформируясь, перед объективом мелькали то запястье, то большой палец. Больше всего это напоминало видеоотчет о школьной поездке, который снимали на бегу. Дом Калашникова был похож на дачу Дженнаро Марино, или это просто была типичная русская дача, но я, кроме той, принадлежавшей боссу из Арцано, больше никаких загородных поместий не видел, поэтому мне эти два дома показались идентичными. Стены у Калашникова были увешаны репродукциями Вермера, а шкафы ломились от безделушек из дерева и хрусталя. Полы застланы коврами. В какой-то момент генерал вдруг закрыл объектив рукой. Мариано объяснил, что ему хватило наглости войти в комнату, которую Калашников не позволял снимать ни под каким предлогом. На стене висел металлический шкафчик, сквозь бронированное стекло было видно его содержимое — первая модель «Калашникова», прототип, созданный, согласно легенде, старым генералом (тогда еще только безвестным сержантом) по схемам, которые он чертил на клочках бумаги, когда лежал раненый в больнице и мечтал о создании такого оружия, которое сделало бы непобедимыми продрогших и голодных солдат Советской армии. Первый в истории АК-47, хранящийся под замком, как первый заработанный цент Скруджа Макдака,