нечто однозначно не являлось.
— Оно убегает! — взвыл мужчина в жилете, который был ему мал на несколько размеров. Этот вопль моментально подхватила вся улица, и бегство Пьюла обратилось веским доводом в пользу мнения, что он действительно тот, за кого его принимают.
Пьюл с трудом удержал равновесие, избавляясь на бегу от газеты и повязок. Будь у него возможность швырнуть в этих людей бомбу, заставить умолкнуть одних и дать остальным реальный повод для испуганных воплей, он бы так и сделал. Но они накинулись бы на Пьюла прежде, чем метательный снаряд показался бы из коробки, и впридачу лишили бы его удовольствия продемонстрировать свое приобретение Нарбондо.
Мало-помалу он оторвался от возбужденной толпы: всерьез устраивать погоню никому не захотелось. Видно, зеваки не собирались принимать активного участия в странных событиях этого дня.
Теперь Пьюл до конца разобрался в своих намерениях. Задача не так сложна: из кладовой на лестничной площадке у входа — в тайный коридор, добраться до лаборатории, отодвинуть панель, поджечь фитиль и без лишних слов катнуть бомбу внутрь. Лишь бы Нарбондо оказался на месте! Стоило погибнуть, чтобы задержаться и перед самым взрывом шепнуть кое-что горбуну, увидеть, как по его лицу пробегут волны паники и осознания собственной беспомощности, а потом наблюдать за тем, как он ковыляет за машинкой, рыдая и умоляя о пощаде, лишь для того, чтобы разлететься на множество грязных ошметков…
Эта мысль вернула Пьюлу довольную ухмылку. Оно того почти стоило, не будь Нарбондо лишь первым в списке из доброго десятка имен. Все они получат свое, Пьюл ни за что не лишит их заслуженной кары. И потом, не стоило забывать о небольшом дельце с Дороти Кибл. Никому не отобрать у Пьюла радости от возобновления знакомства со строптивой девчонкой, ничего у них не выйдет!.. Пьюл крался вдоль Пратлоу-стрит, прижимаясь к обшарпанным фасадам, чтобы зоркий Нарбондо не углядел его из окна. Проскользнул в парадную дверь, нырнул в кладовую у лестницы и ударил кулаком в угол стенной панели, за которым пряталась отмыкавшая замочную щеколду пружина.
Едва ли аллеям Риджентс-парка когда-либо прежде доводилось видеть подобные толпы. Плотные людские потоки струились по обеим сторонам Парквей и вдоль Сэвен-Систерс-роуд. По стремнине образованной человеческими телами реки двигались бесконечные двуколки, кабриолеты, экипажи и небольшие коляски с открытым верхом; все они, под неумолчный стук копыт, опасно раскачивались, одолевая выбоины и проваливаясь в колеи, а их кучера на чем свет стоит честили ротозеев, норовивших перебраться на проезжую часть, что приводило к заторам и замедляло скорость неритмичного движения почти до нуля.
Битком набитые повозки срывались с места, затем намертво застревали минут на пять, многократно повторяя этот цикл, при этом чудом избегая столкновения с десятками пешеходов, которые отважно выпрыгивали на дорогу, чтобы не увязнуть в слякоти на обочинах, и будто бы не слышали возниц, призывавших посторониться и пропустить лошадей.
«Если в путь не отправилось пол-Лондона, — думал Теофил Годелл, протягивая брошюру тощему человеку в пенсне, — тогда я слепой». И в придачу еще и мертвый, ибо Годелл, нарядившийся в спешно подобранный костюм, приобретенный за шиллинг в Хаундсдитче[42], старался походить именно на оживший труп.
Над достоверностью образа пришлось потрудиться совсем немного: некогда весьма приличный костюм был достаточно грязен, чтобы как раз сойти за наряд последнего упокоения. Парочка новых дырок, энергично исполненный танец на разложенном посреди улицы одеянии, несколько мазков грязи — и нужный эффект был достигнут. На лицо потребовалось нанести капельку грима: любовно нарисованный фальшивый шрам по центру лба, сбегающий под правый глаз, позволял предположить, что его обладатель прежде вел жизнь праздную, бесцельную и суматошную, являясь кем-то вроде азартного игрока или иного бездельника и гуляки.
Поначалу Годелл решил, что его соратники-упыри вовсе немы, но, похоже, поспешил с выводами. Те из них, кто выглядели сравнительно свежо и перед воскрешением, возможно, пролежали в своих могилах всего-то денек-другой, еще могли прохрипеть отдельные слоги своими подгнившими связками. Эти последние, однако, растеряли всю гибкость, и достоверно воспроизвести упырье карканье живому, здоровому человеку было крайне трудно. Годелл старался как мог, но по большей части предпочитал вообще не раскрывать рта.
Распаленный воплями о близости конца времен проповедник пламенел обычным лживым задором. Внутри, впрочем, он скрежетал челюстями, оплакивая потерю ящика с гомункулом, — если, конечно, там находился именно он. На борту дирижабля определенно спрятан еще один бесценный ящик.
Кроме того, Шилоху достался и отобранный у Пьюла чудесный прибор — так ведь? — попытка запуска которого получасом ранее сотворила настоящее и весьма уместное чудо. Силы плодородия пронизали его существо, а дух Эдемского сада наполнил жизненной энергией, окрасив даже кожу его в загадочный зеленый цвет. Отныне Шилох представал перед адептами воплощением некоего языческого божества, покровителя растений, являлся ходячей иллюстрацией парадокса воскрешения: морщины старости уступали набуханию почек новой весны, свинец дряхлости с одышкой отходил в небытие, а золото зрелости расправляло крылья. Шилох даже заговорил теперь воистину причудливым голосом, по-птичьи тонким и заливистым и, спору нет, пугающим на первых порах.
Нести людям перемены вселенского масштаба, бесспорно, задача наисложнейшая — это подтвердила бы и история. Ясно же, что силой, перехватившей бразды управления гортанью Шилоха, был дух его покойной матушки, парившей в лондонском эфире кроткой голубкой. Проповедник еще мог представить особый тембр ее голоса, заполняющий пыльные залы его памяти. Когда, вращая ручку устройства, он, что называется, оказался окроплен невиданной зеленой пыльцою, дух матери обнял его и прижал к сердцу; отныне, растворяя уста, он выводил мелодии ее нежного голоска.
Это потрясло и изумило Шилоха, даже заставило усомниться. С другой стороны, все то, что он ежедневно видел вокруг себя, расшатывало веру. Плоть человеческая слаба, так постыдно слаба… и требует частого насыщения. Уйми ее, бросив какую-нибудь безвредную подачку, и тем самым одержи над нею победу, чтобы позволить духу воспрять. «Нечистый пусть пока сквернится»[43], — произнес он одними губами.
Свободно блуждая, мысли проповедника обращались то к содержимому непонятного ящика, то к толпам, двищущимся вокруг него, а то и к юной леди в муслиновом платье — одной из фавориток Шилоха среди живых обращенных. Она чем-то напомнила ему Дороти Кибл, узницу в заведении Дрейка, — он даже глаза полуприкрыл, сокращая обзор и тем самым делая наблюдаемую картину существенно приятнее.
Лицо проповедника глупо расплылось в некоем подобии улыбки. Руки задрожали: та настоятельность, с какою напомнило о себе неутоленное влечение, вселила в старика тревогу. Раздувая грудь, он попытался восстановить дыхание и полез тайком в карман за флаконом лечебного снадобья — джина с настойкой опия; чудесные свойства обоих препаратов, объединившись, оказывали явственное успокоительное действие.
Шилох передернулся и, оглядываясь кругом, стал думать, не стоит ли привести устройство в действие прямо сейчас и попотчевать невольных зрителей первым чудом из запасов щедрого на удивительные события вечера. Прямо перед ним, благодушно улыбаясь, стоял кто-то из оживленных Нарбондо, благослови Господь воскресшее сердце. Почти не тронутый разложением лик позволял предположить, что этот молодчик не относился к бедным немым, проведшим в могиле слишком много времени.
— Покрой твоих одежд намекает на благородство происхождения, — дружелюбно заметил проповедник человеку, которого принимал за живой труп.
Годелл продолжал улыбаться ему пустой улыбкой слабоумия, отмечавшей лица верных Шилоху обращенных — как живых, так и мертвых, — сновавших в толпе. И решился ответить, зная, как мало потеряет даже в случае разоблачения.
— Воистину так, господин, — пробубнил Годелл.
Проповедник уставился на него с оторопью: пардон за каламбур, но этот труп выглядел на редкость живым. Возможно ли такое чудо? Ну конечно! Так или иначе, конец света близится, море вот-вот отдаст своих мертвецов, и каждому дарован будет язык, дабы он, уподобившись адвокату, мог изложить версию собственной жизни перед наисвятейшим из трибуналов. Эта мысль проняла и воодушевила Шилоха.
— Дитя мое! — вскричал он прямо в лицо Теофилу Годеллу. И засопел, постанывая от восторга, захваченный видом Лондона, дружно устремившегося навстречу неведомому. — Стань подле, сын мой! Ты призван свидетельствовать!
С этими словами старик ухватил ящик Кибла — оксигенатор Сент-Ива — и принялся крутить его ручку, высвобождая облако зеленых испарений, вызвавших, как он и надеялся, бурю возгласов в значительно уплотнившейся толпе. Проповедника с его присными и зевак разделяла брошенная грузовая подвода, чей возница явно потерял терпение и потопал к Хампстед-Хиту пешочком.
— Преклони колена, сын мой, — распорядился Шилох. Годелл преклонил. Мессия упер ногу ему в спину и взобрался на подводу, размахивая волшебным ящиком.
Люди смолкли. Давление шедших задних рядов спрессовало публику, и теперь завладеть ее вниманием не составляло труда, а поблизости, хвала небесам, не росли дубы, чьи ветви приютили бы насмешничающих грешников. Покрутив опять ручку ящика, проповедник окунулся лицом в пыльцу плодородия.
— Внемлите! — пропищал он фальцетом, до жути напоминавшим кваканье лягушки-пипы. И отчаянно замахал доверенному приспешнику, который поспешил воздеть над головой стеклянный куб с черепом Джоанны Сауткотт. Могло показаться, что череп шевелит челюстью, пытаясь заговорить, но эффект был ничтожен. Оставалось неясным, сама ли голова вдруг ожила, или это приближенный Шилоха трясет ее вместилище.