Такова была первая встреча Ковалевского с русской официальной наукой. Он приехал, чтобы работать на родине, и его, ученого с европейским именем, встретили «провалом».
Ковалевский уехал за границу. Он поехал в Вену и попросил проэкзаменовать себя знаменитого геолога Э. Зюсса. От него он отправился в Мюнхен, к не менее знаменитому ученому К. Циттелю. Обе знаменитости дали ему прекрасные отзывы: он блестяще выдержал экзамен. Но что стоили эти отзывы для российских чиновников? Да и самого Ковалевского они утешили мало: удар, нанесенный в Одессе, был слишком тяжел. Какой позор! Так провалиться, и у кого? У бездарного чиновника-карьериста.
— Оставайтесь здесь, — уговаривал Ковалевского Зюсс. — По крайней мере десять лет не будет ни одного палеонтолога, знатока позвоночных, кроме вас. А вы за эти годы сделаетесь знаменитостью. К вам будут приезжать из других городов, как едут к химику Бунзену. У вас будет много учеников, вы создадите свою школу… А кого вы будете учить в России?
Соблазн был велик. Открывалась возможность блестящей карьеры в Европе. Не в чиновничьем Петербурге, не в захолустных, пусть и университетских городах провинциальной России, не в расплывшейся, как блинная опара, купеческой Москве. У Ковалевского были друзья в Швейцарии, Франции, Англии, Австрии, Германии, его любили и уважали крупнейшие геологи и палеонтологи Европы. И эта Европа звала его, больше: Зюсс, это не только европейская, это — мировая наука.
И все же… Разум говорил одно, сердце сказало другое. Вскоре после одесского экзамена в жизни Ковалевского произошла большая перемена: фиктивный брак стал фактическим. Владимир всегда любил Софью, а теперь она стала для него дороже во много раз. «Глупые цепи», о которых Владимир много раз писал брату Александру, стали гораздо крепче… но жизнь не сделалась оттого счастливее.
Осенью 1874 года Ковалевские приехали в Петербург. Софья устала от вечного безденежья, мешавшего ей заниматься математикой, ей — любимой ученице мировой знаменитости, математика Вейерштрассе. Владимир измучился в постоянных поисках рублей и на жизнь, и на уплату долгов по издательству.
Супруги решили, что несколько лет они потратят на то, чтобы заработать и скопить как можно больше денег. Тогда можно будет, не думая о рублях и не завися от чиновников, заниматься наукой. Мало того: можно будет устроить высшую школу для женщин, можно будет издавать книги, не заботясь о «выгодности» издания. Владимир всегда легко увлекался, а теперь его мечты поддерживала и подогревала горячо любимая жена.
Мечты так и остались мечтами. Жизнь не уложишь в математические формулы, которые столь искусно составляла Софья, применившая свои таланты математика к вычислению сроков, когда они — Ковалевские — разбогатеют. Формулы, прекрасно составленные, обманули…
В Петербурге Ковалевский сдал магистрантский экзамен и защитил диссертацию. Дорога к ученой карьере и к научной работе была открыта, но… свободной кафедры в Петербурге не было, а ехать в провинцию Софья не хотела.
Денег кое-как хватало на жизнь, но скопить ничего не удавалось. Ковалевский пытался наладить издательство, пытался зарабатывать деньги иными способами. Он забыл на время науку и занялся «делами». Увы! Денег не было, хуже — долги росли и росли: Ковалевский оказался очень плохим дельцом.
Наконец кредиторы описали имущество Ковалевского; это было полное разорение.
Ковалевские переехали в Москву. В. Ковалевский поступил на службу — директором в большое предприятие. И вскоре же он получил место доцента в Московском университете. Это не принесло ему радости: он рвется к науке, и он же хочет дать больше — как можно больше! — материальных благ семье.
Борьба с самим собой, борьба не одного года, все обостряется. Теперь он уже не просто нервен: скрытный и неискренний с женой, Ковалевский временами выглядит совсем странным. Софья замечает изменившееся поведение мужа и объясняет его по-своему: он разлюбил ее. Разочаровавшись в неудавшейся семейной жизни, она уезжает в Берлин — работать у своего прежнего учителя, знаменитого Вейерштрассе.
Владимир Ковалевский остается один. Он читает лекции в университете, ведет переговоры о докторской диссертации, думает иногда о новых работах, новых исследованиях, но это уже агония. Пережитый удар в Одессе, неудачи в Петербурге, навсегда потерянная Софья… Жизнь утратила для него всякий смысл, и его не могла спасти даже любовь к науке.
16/28 апреля 1883 года ректор Московского университета получил уведомление от пристава 3-го участка Тверской части г. Москвы. В нем сообщалось, что «проживавший в доме Яковлева по Салтыковскому переулку, в меблированных комнатах Платуновой, доцент, титулярный советник В. О. Ковалевский ночью на сие число отравился».
Зародышевые листки
7 ноября 1840 года, в небольшом имении Витебской губернии, у Онуфрия Ковалевского родился сын Александр.
«Пусть будет инженером, это доходное дело», — решил отец, когда мальчик подрос. И шестнадцатилетнего Сашу отправили в Петербург, в Корпус инженеров путей сообщения. Но Саша не захотел строить железные дороги, брать взятки от подрядчиков и обворовывать казну. Не доучившись в корпусе, он поступил в Петербургский университет вольнослушателем, — без аттестата зрелости нельзя было попасть в число «настоящих» студентов, — не окончил курс и здесь и уехал доучиваться за границу.
В Гейдельберге Александр увлекся — поначалу — химией; он даже опубликовал две небольшие химические работы. Вскоре химию сменила биология, и Ковалевский перешел из лаборатории знаменитого химика Бунзена (его имя увековечено названием газовой горелки — «бунзеновская горелка») в лабораторию известного зоолога Бронна.
Бронн — первый переводчик книги Дарвина «Происхождение видов» на немецкий язык. Однако он не был сторонником учения о естественном отборе, наоборот — эволюционное учение встретило в нем одного из врагов. И все же знакомство с Бронном помогло Ковалевскому очень рано познакомиться с учением Дарвина. Браня Дарвина, Бронн сделал из Ковалевского — дарвиниста.
В 1863 году Александр Ковалевский вернулся в Петербург, сдал экстерном экзамены за университетский курс и снова уехал, теперь в Неаполь.
Здесь он встретился с молодым Мечниковым, приехавшим сюда, чтобы изучать развитие головоногого моллюска сепиолы.
— А что изучаете вы? — спросил он Ковалевского.
— Ланцетника.
— Ах, как это интересно — развитие ланцетника! — воскликнул Мечников и принялся говорить и о ланцетнике, и о многом другом.
Ковалевский долго слушал, но потом не вытерпел:
— Да когда же вы успели увидеть все это?
— Увидеть? Я не видал… Я только предполагаю, что…
— Но ведь это фантазия! — упрекнул его Ковалевский. — Фантазия, а не факты.
— Ученый должен быть и поэтом, — упирался Мечников. — Факты и факты… А свободный полет мысли? А красивая мечта?
А. О. Ковалевский (28 лет).
Все же они дружили. Мечников, обладавший богатой фантазией, подогревал совсем лишенного живости воображения Ковалевского, а этот, холодный и рассудочный исследователь, несколько охлаждал своими замечаниями пыл Мечникова.
Ланцетник, на которого тратил свое время Александр Ковалевский, очень занятное существо. Его внешность совсем простенькая: длинноватое полупрозрачное тельце, заостренное на обоих концах, всего 5–8 сантиметров длиной. Похож на рыбку, да и живет в море, но — какая же это рыба? Парных плавников нет, хвостовой плавник есть, но он совсем не рыбьей формы, а заострен, словно наконечник копья. Маленький рот окружен ресничками и выглядит усатым.
«Слизень ланцетовидный» — так назвал его русский академик Паллас, первый ученый, увидевший это странное животное. Прошло несколько десятков лет, и зоологи заметили, что это совсем не слизень. Больше того, они решили, что ланцетник — так его теперь называли — близкая родня рыб.
И правда. Внутри ланцетника, вдоль тела, тянется спинная струна, или хорда, нечто вроде упругого шнура. Правда, эта спинная струна далеко уступает визиге осетра, но ведь и сам-то ланцетник невелик. Под струной расположен кишечник, над струной — спинной мозг. Словом, чем не позвоночное животное! Впрочем, кое-чего у ланцетника нет: головного мозга, сердца, парных глаз… Многого не хватает ланцетнику, чтобы оказаться «настоящим» позвоночным животным.
И все же зоологи, подумав, отнесли его к рыбам. На всякий случай они оговорились, что это очень низко организованная рыба, так сказать, «намек» на рыбу.
По простоте своей организации ланцетник стоит на рубеже между позвоночными и беспозвоночными. Именно за это его и облюбовал Александр Ковалевский: увлеченный учением Дарвина, он решил заняться изучением зародышей как раз «переходных» форм животных.
Ланцетник водится в Средиземном море, у европейских берегов Атлантического океана. У нас он живет в Черном море.
Ковалевский раздобыл ланцетников и пустил их в аквариумы с морской водой и с толстым слоем песка на дне.
Ланцетники зарылись в песок и выставили наружу рты. Они быстро шевелили усами-ресничками. Реснички гнали воду в рот и дальше в глубь ланцетника. Вода несла с собой кислород для дыхания и еду — мельчайших животных, частицы ила. Жабры у ланцетника спрятаны внутри, в особом мешке, и, чтобы дышать, он «глотает» воду.
В аквариумах ланцетники делали все, что полагается: ели, дышали, вылезали из песка и плавали, снова зарывались в песок.
Все шло как будто очень хорошо, но Ковалевский был недоволен: ланцетники не делали именно того, что ему было нужно — не откладывали яиц.
Прошел месяц, другой. Яиц не было. Ковалевский добыл новых ланцетников, но и эти оказались такими же упрямыми — не откладывали яиц. А нет яиц — нет и зародышей.
Ученый был настойчив: продолжал держать ланцетников в аквариуме. «Я упрямее вас!» — говорил он своим упрямым питомцам.
Настойчивость привела к победе. Но не потому, что Ковалевский переупрямил ланцетников или нашел способ заставить их отложить яйца. Дело обстояло гораздо проще, и причина могла бы показаться, на первый взгляд, даже обидной. Была зима, а ланцетник откладывает яйца только летом. Ковалевский не знал этого и хотел получить яйца в совсем неположенное время.