сь в «Русском Обозрении», тоже в Москве, и, наконец, третья – в «Русской Старине», в сентябрьской книжке 1896 года.
Затем и это критическое исследование тоже не колеблюсь предать гласности, причем должен сознаться, что мне было не в пример тяжелее, чем всякому другому биографу Пушкина, писать о поединке родного брата моей матери: он для меня не столько первоклассный гений, сколько ближайший, кровный родной. Тем не менее, излагаю как нельзя беспристрастнее разобранное мною дело, в котором, по выражению покойного друга поэта, князя Петра Андреевича Вяземского, многое «оставалось темным и таинственным».
Печатается по: Л. Павлищев. Кончина Александра Сергеевича Пушкина. СПб., 1899.
Известие о кончине Пушкина. – Положение сестры его Ольги Сергеевны Павлищевой и взгляд ее на это событие. Положение отца поэта. – Ложные слухи
Мученическая, безвременная кончина незабвенной памяти моего дяди Александра Сергеевича Пушкина, поразив всю Россию, нанесла ужасный удар как очерненной великосветской молвой безвинной его супруге, так и его отцу, равномерно и отсутствовавшим в роковые дни сестре и брату – Льву Сергеевичу Пушкину.
Сестра поэта, моя мать Ольга Сергеевна Павлищева, была в Варшаве, Лев Сергеевич сражался на Кавказе, а Сергей Львович Пушкин гостил у зятя своего, Матвея Михайловича Сонцова, в Москве, после кончины жены Надежды Осиповны, умершей за 10 месяцев до катастрофы. Дед мой узнал о смерти сына в половине февраля 1837 года, как видно из письма к нему В. А. Жуковского, а мой дядя Лев гораздо позднее. Раньше их обоих получила роковое известие моя мать от г. Софианоса, служившего в дипломатической канцелярии наместника в Царстве Польском, генерал-фельдмаршала князя И. Ф. Паскевича-Варшавского, графа Эриванского.
Это известие так страшно подействовало на сестру поэта, что она подверглась нервной горячке, во время приступов которой то вскакивала с криком: «Пустите меня к брату! безбожники, безбожницы его режут, мясо его едят», то, простирая руки к воображаемой тени убитого, говорила: «Куда уходишь, Саша? Я так счастлива, что тебя вижу, слышу твой голос милый!..»
Отец мой, Николай Иванович Павлищев, заключает письмо к своей матери, Луизе Матвеевне, словами: «Тут пролил бы слезы и самый бессердечный человек!»
В эти скорбные дни и русское, и польское общество в Варшаве поспешили выразить Ольге Сергеевне сердечное соболезнование: квартира моих родителей осаждалась множеством лиц, даже и незнакомых, оставлявших визитные карточки.
«Недаром, – диктовала мне впоследствии мать, – обстоятельства сложились для брата фатально: Александр, до тех пор откровенный с родными, утаил от них перед поединком именно то, чего не следовало утаивать. Судьбе не угодно было ни мое присутствие, ни присутствие брата Леона, ни преданного друга Соболевского, которые могли бы приехать, протянуть брату вовремя спасительную руку помощи. Но брат все скрывал от всех нас».
Припоминала она свое предсказание брату по его руке, а также предсказание гадальщицы немки Кирхгоф[43], к которой Пушкин, еще задолго до смерти, заходил со своим приятелем Всеволожским. Придавая значение предчувствиям, Ольга Сергеевна рассказала мне, что брат ее, на ее замечание о Дантесе (встреченном ею у брата на Каменноостровской даче летом 1836 года) «comme il est beau» («как он хорош собой»), отвечал сестре: «Правда, он хорош собой, но его рот, хотя и красив, однако, как нельзя более неприятен; улыбка же его мне совсем не нравится». «Казалось, – прибавила Ольга Сергеевна, – внутренний голос подсказывал Александру остерегаться этого человека».
Говоря о том, как отнеслась моя мать к ужасному событию, считаю уместным привести продиктованные мне ею следующие строки, воздерживаясь от всяких комментариев:
«Покойный Александр был для меня, отца и младшего брата Льва не генерал от поэзии, а нашей родной кровью. Конечно, испытанные друзья были ему тоже преданы, но меня бесит, когда чужие люди меня уверяют, будто бы их скорбь об утрате величайшего поэта (любимое выражение этих господ) едва ли не превосходит скорбь отца и мою. А на поверку большинство таких непрошеных мнимых плакальщиков (La plupart de ces soi-disant pleu-reurs), готовых при жизни Александра утопить его в столовой ложке, узнав о его смерти, натерли – Бог меня прости – глаза луком, чтобы почувствительней ломать комедию. Из них завистники Александра и жалкие рифмоплеты (ces rimailleurs a faire pitie) служили в душе молебен о здоровье Дантеса да сочинителей анонимных пасквилей. Их раскусил как нельзя лучше достойный преемник Александра, Михаил Лермонтов, непритворное негодование которого вылилось в стихотворении на кончину брата – истинно надгробном слове, за что, впрочем, он и поплатился. В сладчайших же словах презренных, фальшивых людишек мне слышится какой-то не то иезуитский, не то насмешливый оттенок не совсем хорошего тона. Высокопарные фразы лишены искренности, уподобляясь сказкам, от которых можно заснуть стоя».
Скорбь отца поэта не поддается никакому описанию. Ограничиваюсь выдержкой из письма Ольги Сергеевны к ее мужу, отцу моему, в 1841 году из Петербурга.
Рассказывая о свидании с Сергеем Львовичем в первый раз по кончине брата-поэта, она пишет:
«Отец не заметил моего прихода. Он бросил, – когда я его окликнула, – газету, сигару, кинулся ко мне на шею и сказал рыдая (по обыкновению по-французски): «Наконец вижу тебя, Олинька! Какое отрадное и какое грустное душевное волнение! Нет Александра! Зарезали его!» Потом, несколько успокоясь, продолжал по-русски: «Нет у меня больше моей жены, моей Надежды! Вот и тут я не утерпел обойтись без меткого каламбура! Довелось мне на старости лет шататься, как пария, на мерзкой земле! После жены лишился сына, и какого сына: светила нашего отечества! Но да будет воля неба…»
…Одиночество отцу невыносимо: несчастный, одинокий старик утешает себя воспоминаниями о сыне и мечтами о духовном мире. Всякий день, несмотря на погоду, отправляется пешком в Казанский собор, где и вынимает часть об упокоении души положившего жизнь на поле чести болярина Александра. Возвратясь от обедни, читает духовные книги – сочинения Масильона, Боссюэ, Сведенборга. В четыре часа обедает, а вечером навещает вдову и друзей покойного сына поговорить об усопшем. Но такие беседы лишь увеличивают его грусть».
Положение старика Пушкина действительно было плачевно, после перенесенных им, в течение менее чем года, потерь жены (матери восьми детей)[44] и сына…
…Лев Сергеевич Пушкин – младший брат поэта, получив известие о его кончине, сам в то время ежедневно рисковал жизнью в Большой Чечне, отличаясь в экспедиции генерала Фези против горцев.
Между тем в Варшаве, через месяц после дуэли Пушкина, разнесся слух, якобы его брат отпросился в заграничный отпуск, с целью отыскать Дантеса и вызвать его на поединок.
Опровергая этот слух, моя мать писала Сергею Львовичу следующее:
«Не верьте басне, которая, может быть, рассказывается и у вас. Брат Леон по-прежнему на Кавказе и меряется с противниками, хотя и грубыми варварами, но более достойными, чем образованный мирлифлер (mirlifore)[45] Дантес, который и без того признается на обоих полушариях тем, чем заслуживает как убийца Пушкина. Сказка о Леоне похожа на здешний варшавский вздор, ходивший между некоторыми поляками, поклонниками брата, будто бы Мицкевич успел уже в Париже отомстить смерть его, то есть застрелить Дантеса на поединке. Чего не выдумают праздные пустомели!»
Лев Сергеевич отсутствовал из Петербурга уже давно, не имея никакого понятия об окружавшем его брата столичном обществе, и подавно о Дантесе. В противном случае, как он говорил Ольге Сергевне в 1848 году, он явился бы в Петербург и употребил бы всевозможные старания спасти поэта от рокового шага.
Геккерен-старший. – Характеристика его и усыновленного им Дантеса. – Отношения их к супругам Пушкиным
Нидерландский посланник при Петербургском дворе, барон Геккерен, был, по выражению автора статьи «Puschkin und Dan-tes», напечатанной в Лейпцигском издании «Petersburger Gesellschaft», Нестором развратной молодежи, но, однако, уважение к нему было прочно. Он пленился до такой степени красивой наружностью юной жертвы июльской революции – Георга Дантеса – что вскоре, по приезде в Россию этого французского легитимиста «на ловлю счастья и чинов», усыновил его, с передачей своей фамилии и титула. Оба они, посещая высшее петербургское общество, бывали на раутах графинь Разумовской и Фикельмон – жены австрийского посланника, – а также в салонах князей Вяземского, Одоевского и в доме историографа Карамзина, женатого на сестре князя Вяземского. В этот последний дом старик Геккерен попал, впрочем, не раньше 1835 года.
Моя мать его не видела; он приехал в Петербург, когда она находилась в Варшаве, а летом 1836 года не бывал при ней у Пушкиных. Лично не знал старика Геккерена и младший брат поэта, но, беседуя о Геккерене с сестрою, осенью 1848 года, Лев Сергеевич причислял его, Геккерена, к бессердечным эгоистам; в усыновлении же Дантеса мой дядя Лев видел нечто очень темное и таинственное, как он выразился Ольге Сергеевне.
Точно так же отзывался о голландском посланнике и знаменитый Филипп Филиппович Вигель, который, будучи в 1837 г. директором департамента иностранных исповеданий министерства внутренних дел, скрепил письменное разрешение в январе того года на брак иноверца барона Георга Дантеса-Геккерена с православной девицей Екатериной Гончаровой. Хотя Вигель не был особенно тароват на раздачу одобрительных аттестатов роду человеческому, но отзывы его о Геккерене, как о развратном интригане, с которым он часто встречался в большом петербургском свете, совпадали с мнениями многих, в том числе личного недоброжелателя его, Вигеля, Сергея Александровича Соболевского. Вигель утверждал, что злой и развратный Геккерен, следуя иезуитскому правилу – цель оправдывает средства, – заключил с подобными себе экземплярами союз против Пушкина оборонительный и наступательный.