По мнению Льва Сергеевича Пушкина, известные слова Геккерена жене поэта, приведенные сим последним в роковом его письме дипломату: «Rendez moi mon fls» (возвратите мне моего сына), были сказаны вовсе не с целью, как полагает моя мать, испросить у Натальи Николаевны ее согласие в ходатайстве у ее сестры, Екатерины Николаевны Гончаровой, относительно брака Дантеса с этой последней, а были произнесены совершенно с другим умыслом: Геккерен вовсе-де не желал этой свадьбы, уверяя, что благословил своего приемного сына совершенно против своей воли, а лишь по настойчивым просьбам Дантеса. Точно так же нельзя не принять в соображение и других слов Геккерена-старшего, сказанных той же Наталье Николаевне Пушкиной, с целью рассорить ее с мужем: «Вам нужен не такой муж, как ваш, и на вашем месте я бы с ним уже давно расстался». Эту фразу Геккерен отпустил, по словам Льва Сергеевича, Наталье Николаевне на вечере у Фикельмонов, чему свидетелем был, в числе прочих, и Вигель, рассказавший это Льву Сергеевичу при свидании с братом поэта впоследствии в Петербурге.
Затем, после свадьбы Дантеса с Гончаровой, Геккерен, задавшись целью дразнить Александра Сергеевича, надел на себя маску миротворца, но не из тех, прибавляет Вигель, кои сынами Божьими нарекутся: диктовал он Дантесу приторные письма, еще более раздражавшие поэта, и вовсе не увещевал своего приемного сына прекратить неуместные, назойливые ухаживания за Натальей Николаевной; наконец, содействовал встречам соперников на вечерах и балах.
По мнению Льва Сергеевича, Геккерен-старший проявил малодушие тем, что после нанесенного ему поэтом оскорбления избрал Дантеса своей подставной пикой, заявляя, что сам не может драться в силу, дескать, своего общественного положения; в доказательство же бессердечности лукавого дипломата дядя Лев привел моей матери следующее, слышанное им на Кавказе, обстоятельство, достоверность которого требует, однако, подтверждения: будто бы Геккерен-старший, в день злополучного поединка – 27-го января 1837 года – поехал к Комендантской даче в наемной карете, а не в своей, опасаясь быть узнанным публикой. Затем, приказав кучеру остановиться не на особенно далеком расстоянии от места поединка, выслал якобы на рекогносцировку своего камердинера, и, получив донесение последнего о страшном результате, отослал экипаж с этим лицом для одного из раненых соперников; сам же будто бы нанял проезжавшего извозчика, на котором и ускакал путями окольными, не желая подвергаться и тут любопытным взглядам.
«Не так поступил бы любящий отец – родной ли, мнимый ли, все равно, – говорила мне покойная вдова друга поэта, Евгения Абрамовича Баратынского, Анастасия Львовна, слышавшая тоже этот рассказ от других. – Гораздо было бы проще, – сказала она, – явиться самому на место, разнять соперников, или же, несмотря ни на лета, ни на дипломатический пост, стать самому под пушкинскую пулю, в качестве лица, главным образом, оскорбленного Александром Сергеевичем, чем ожидать хладнокровно известий от какого-то лакея, да обратиться потом в бегство на первом встречном ваньке…»
Такова характеристика Геккерена-старшего, обрисованная Львом Пушкиным, Вигелем и другими. Моя же мать, Ольга Сергеевна, приписывая первенствующую роль в адской интриге не Геккерену-старшему, а иным подлым деятелям, считала неизвинительными оскорбления, нанесенные дипломату ее братом. Впрочем, Геккерен-старший в глазах Ольги Сергеевны был человеком, для которого собственное «я» стояло на первом плане, следовательно, эгоистом, руководившимся единственно инстинктом самосохранения в самом обширном смысле слова.
Отрицательные свойства этой загадочной личности приняли к сведению пораженные кончиной Пушкина студенты Петербургского университета, Педагогического института, Академии и прочая молодежь, порешив разгромить квартиру Геккерена-старшего, что, однако, было предупреждено принятыми Бенкендорфом полицейскими мерами. Тем не менее оставаться голландскому дипломату в России было уже неловко: он выехал вскоре после события.
В Вене его приняли сухо, а наш посол Медем не поехал на званый обед к Меттерниху, узнав, что Геккерен будет в числе приглашенных.
Чем занимался Геккерен впоследствии – неизвестно. По словам моей матери и князя П. А. Вяземского, он, закончив дипломатическую карьеру, скитался по белому свету без постоянного пристанища.
Перехожу к Геккерену-младшему, иначе Георгу Дантесу, но так же, как и об его приемном отце, не высказываю о нем субъективного заключения, а руководствуюсь имеющимися в моем распоряжении данными от лиц мне близких.
В конце первого отдела моей Семейной хроники, напечатанной в 1888 году на столбцах «Исторического Вестника» и вышедшей в 1890 г. в Москве отдельной книгой, под заглавием «Воспоминания об А. С. Пушкине», я отчасти коснулся взгляда на Дантеса-Геккерена моей покойной матери. Ныне привожу слова Ольги Сергеевны, насколько помню:
«Двадцатитрехлетний Дантес, – говорила мне она, – держать с которым поединок почти сорокалетнему отцу семейства было не стать, принадлежал к самонадеянным фатам, голова которых повинуется языку, а не наоборот. Вообразив, что никакое женское сердце против батарей его очаровательных глаз устоять не может, умом же он звезды с неба (не) хватает, он хвалился, особенно перед женщинами, что ему, подобно гоголевскому герою «Мертвых душ», довелось многое претерпеть за правду, как приверженцу французского короля Карла X, и, подобно пожилой кокетке, лез вон из кожи вербовать себе поклонниц – красивых, дурных, глупых, умных – все равно: удовлетворение чувству самообожания служило модному кавалергардскому поручику главной житейской целью. Будучи праздным с утра до вечера, бесясь, так сказать, с жиру, Дантес поступал во всем очертя голову, никогда ничего не взвешивая. Намерения разбить семейный очаг Александра Сергеевича он не имел. Правда, был далеко не равнодушен к моей невестке, но при всей своей умственной немощи не мог не видеть, что она, считая его лишь забавным собеседником да ловким танцором, не променяет на него мужа и детей, а потому и его ухаживания ограничивались хотя подчас и неуместной, но бесцельной болтовней».
Таков взгляд моей матери, сестры поэта. Привожу и противоположный взгляд младшего его брата.
По убеждению Льва Сергеевича Пушкина, модный кавалергард-щеголь действовал по отношению к Пушкину далеко не безвинно: следуя тактике, преподаваемой ему Геккереном-старшим, Дантес, хотя и не был причастен к литературе подметных писем, адресованных на имя моего дяди, но своим фатовством и систематическою назойливостью сам вызвал эту литературу; в силу же мальчишеского ухарства, самонадеянный франт, возмечтав покорить сердце супруги поэта, порешил афоризмом: чем больше препятствий, тем славнее победа.
Раздражая Пушкина плоскими остротами, возмутительным laisser aller[46] и зная веселый характер Натальи Николаевны, Геккерен-младший – он же Дантес, – воспользовавшись этим характером, надел на себя шутовскую личину не без злостного-де намерения. О ходе же своих бесед он-де докладывал своему батюшке, похваляясь, в то же время, перед врагами Пушкина, что и было этим господам на руку, в особенности тем, которых Александр Сергеевич задевал в последнее время едкими эпиграммами.
Наконец, мой дядя Лев Сергеевич рассказал моей матери, что нахальство Дантеса достигло апогея, когда, оставаясь однажды случайно с Натальей Николаевной наедине в чужом доме, не помню у кого, вынул из кармана незаряженный пистолет, и приставил его себе ко лбу с восклицанием: «Размозжу себе голову, если сделаете меня несчастным».
Тут моя тетка с испугу закричала. Явилась хозяйка с посторонними гостями, а Дантес, оповестив компанию, что хотел прелестную жену поэта попугать, стал дурачиться, забавляя публику грациозной мимикой, так что и Наталья Николаевна, оправясь от страха, не могла не расхохотаться.
«Дантесу, – говорил Лев Сергеевич, – глубокое чувство не было доступно; иначе он бы не подал пищи клеветам против той, которой пленился. Поступая как бездушный фат, Дантес точно так же эгоистически пролил и бесценную кровь великого человека: опасаясь на поединке за свое существование, он выстрелил первым, вопреки общеизвестному правилу, первым стреляет не вызывающий, а вызванный; в данном же случае вызван был не Дантес, а Пушкин, по получении Геккереном-старшим письма Александра. Стало быть, Дантес не дорожил ни добрым именем предмета своей бестолковой страсти, ни чужим спокойствием, ни спокойствием своей супруги Екатерины Николаевны, с которой повенчался за три недели до поединка. При чувстве самообожания, у Дантеса блистало отсутствием чувство самоуважения, которым и следовало ему руководствоваться в решительные минуты…»
Характеристика Натальи Николаевны Пушкиной. – Высокая ее нравственность. – Нелепые клеветы и опровержения их
Коснусь чистого, нравственного облика покойной моей тетки – жены поэта, Натальи Николаевны Пушкиной.
Ухаживаниям Дантеса она не придавала никакого значения. Эти ухаживания были даже предметом веселого разговора между нею и моей матерью, когда Ольга Сергеевна гостила у своего брата летом 1836 года, после кончины их матери, Надежды Осиповны Пушкиной. Нимало не подозревая о серьезном обороте дела, моя мать пишет своему отцу, Сергею Львовичу, от 6-го декабря того же года из Варшавы[47], по поводу слухов о женитьбе Дантеса на Екатерине Николаевне Гончаровой, между прочим, следующее:
«Страсть Дантеса к Nathalie, впрочем, как нельзя более платоническая и не приносящая вреда кому бы ни было, ни для кого не была тайной, что я знала хорошо, когда была в Петербурге, и часто на этот счет подтрунивала над нею». Наталья же Николаевна, говорившая Ольге Сергеевне, что Дантес забавными выходками и мертвого рассмешит, а слушать его очень весело, отнеслась шутя и к словам Пушкина, не постигая их зловещего тона, когда он ей сказал, задолго еще до получения анонимных писем: «Смотри, женка, Дантес за тобой ухаживает: вызову на дуэль, а тогда кого пожалеешь?» – «А того, кто будет убит», – отвечала Наталья Николаевна, вовсе не допуская и мысли о случившемся впо