Достав из портфеля папку, я почти благоговейно положил ее на стол перед Колевым. Он бросил на меня насмешливый взгляд, сосредоточился, и на его лице отразилась усталость. Как мы постарели, черт побери!
Пока профессор минут десять занимался бесценной рукописью, медсестра поднесла мне вторую чашку кофе; я выпил и почувствовал давящую тяжесть в желудке: кофеин пробудил не только меня, но и мою мирно дремавшую язву.
— А не лежал ли твой приятель Безинский в психиатрии? — проговорил вдруг Колев.
— А ты случаем не бабка-гадалка?
— Нет, я серьезно спрашиваю.
— Он лежал в Суходольской клинике… но заявился туда добровольно и лечился от наркомании. Насколько мне известно, наркомания в начальной стадии.
— Это объясняет все или почти все, — протянул Колев, — у тебя прибавится работы, полковник.
— Ты меня огорчаешь, дорогой, и все равно я ничего не понимаю.
— В экспертизе мой юный коллега невольно допустил незначительную погрешность. Его заключение таково: Безинский покинул сей мир, потому что выхлестал большое количество алкоголя (этот паршивец перевел четыреста граммов виски) и к тому же принял сильное успокоительное средство из серии промазинов. Вывод правильный, но сформулирован по-детски и неполно. Мой коллега утверждает, что смерть наступила в результате двойного воздействия алкоголя и успокоительного, но он забывает пояснить, что за диковина эти промазины.
— Прости, но я не уловил, — пробормотал я.
— Хорошо, объясню тебе подробней. Все дело заключается в том, что доза успокоительного лекарства была до смешного мала, а количество алкоголя не настолько велико, чтобы смерть унесла такого здорового детину. А сейчас слушай внимательно. Обычные успокоительные и снотворные средства, типа валиума, тазепама или рудотеля, как правило, не совместимы с алкоголем по той простой причине, что алкоголь усиливает их воздействие, а они в свою очередь быстро усиливают состояние опьянения. Две, три и даже пять таблеток валиума или рудотеля, смешиваясь в желудке с четырьмястами граммами виски, образуют небезобидную, но все же безопасную смесь. Или содержание алкоголя в крови должно быть невероятно высоким, или доза принятого лекарства должна быть огромной, смертельной, а она для каждого организма различна. Безинский же выпил приличное количество алкоголя и принял не больше двух таблеток успокоительного.
— И кто тогда помог ему переселиться в иной мир?
— Именно здесь и кроется загадка, и именно тут я подмечаю кое-какие нюансы, — ободряюще улыбнулся Колев. — Безинский принял одну-две таблетки, но это было лекарство из группы промазинов. Такие медикаменты дают обычно шизофреникам, впадающим в буйство. Они эффективные, очень мощные и абсолютно (повторяю, абсолютно!) не совместимы с алкоголем. Минимальная их доза, смешиваясь в крови даже с небольшим количеством алкоголя, тормозит сердечную деятельность и приводит к общему отравлению, то есть к неминуемой смерти.
Он взял одну из моих сигарет, размял пальцами, постучал ею о полированный стол, однако не закурил.
— Я полагаю, судебно-медицинский эксперт ознакомился с историей болезни Безинского, откуда узнал, что тот лежал в психиатрии, но не потрудился уточнить, чем именно была вызвана его истерия. Он решил, что Безинский явный шизофреник, что пользовался лекарствами из группы промазинов. Кроме всего прочего, шизофреники склонны к самоубийству…
— Слушай, профессор, не хочешь ли ты сказать, что какой-то хитрюга, прямо скажем, сатана… — Я на секунду замолк, чтобы справиться с охватившим меня волнением, — знал, что Безинский состоит на учете в психиатрии, и подсунул ему этот самый промазин? Потом поднакачал его виски и таким образом убил?
— Твоя интеллигентность меня поражает, но я не собираюсь ни в чем тебя убеждать.
— В смысле?
— Просто я обращаю твое внимание на то, что ни один психически нормальный человек не принимает лекарств, предназначенных для шизофреников. Это равносильно тому, что у тебя болит зуб с правой стороны, а ты вдруг прикладываешь компресс к левой ноге.
Меня озарило, словно в кабинете вспыхнул прожектор. «Сейчас остается самое нехитрое — найти доказательства!» — сказал я себе, и в кабинете снова стало темно.
— И последняя просьба, профессор. Ты мог бы мне написать эти промазины по-латыни?
— С превеликим удовольствием, приятель, их будет с десяток. Если хочешь, я дам и рецепт. Они есть в наших клиниках, но тебе придется раздобывать за границей. Будешь их принимать один раз в день с тремястами граммами водки, а после позвонишь мне и доложишь, как ты себя ощущаешь.
Он склонился над столом, прилежно вывел что-то на бланке, почесал блестящую круглую лысину и мечтательно уставился на шкаф, где полагалось находиться медицинским инструментам. Наверно, мне просто показалось, что я учуял манящий запах окорока из оленины, этого нежного, обильно посыпанного красным перцем копченого мяса. Вне всякого сомнения, я мешал профессору духовно подкрепиться перед утомительной лекцией, а она должна была начаться через пятнадцать минут.
— Спасибо, Колев, ты действительно ангел-хранитель.
— Я дьявол, дорогой, только в последние пятьдесят лет это не заметно.
Я бодро поднялся, взял экспертизу и бесценный бланк и опустил их в свой бездонный портфель. Моя язва приутихла, за окном участливо светило весеннее солнце, день показался мне ясным и чистым, как только что выстиранная рубашка.
— Ты что, торопишься? — спросил меня Колев, втайне надеясь, что я на самом деле уйду.
— Ты же знаешь, какой Бебо проказник. Сидит сейчас в кабинете, точит карандаши и придумывает, как бы отравить мне жизнь.
— Страшным дураком оказался наш Бебо, — искренне произнес профессор, — раз он твой начальник! Ну а ты еще больший дурак — ведь когда-то, в годы нищеты и ужасной голодухи, ты был его начальником, разве не так? Если собираются два глупца, один из них — полнейший кретин.
— Ты смолоду учился делать комплименты. — Я уже стоял у двери. — Я тебе это припомню, труповед.
— Ты давай звони, уж коли мы вместе через голод прошли, — бросил Колев и мечтательно причмокнул. — Соберемся как-нибудь, поболтаем о славном прошлом, поедим, естественно…
Я мыл руки под краном в туалетной. Когда я, задумавшись, созерцал в зеркале свою худую страдальческую физиономию, за стеной в коридоре раздались бодрые шаги. Дверь в туалетную была приоткрыта, и я волею судеб услышал разговор юных коллег, которые остановились, решив, видно, выкурить по сигарете и потом уже приступить к разбирательству человеческих злодеяний.
— Это правда, что у тебя увели из-под носа дело о ПО «Явор»? — спросил чей-то бас.
— Его передали Гончей. — На сей раз голос принадлежал Карапетрову. — Он же самая опытная ищейка в нашем отделе.
— Да, опытная, только слегка хромая… — Смех был беззлобным.
— Хромая, зато хитрая. Поджатый хвост и слезящиеся глаза порой вводят в заблуждение. Стоит к ней приблизиться, как она тут же набрасывается.
— Я поражаюсь, как можно быть таким скучным! Когда старик молчит, он скучен, когда говорит, тоже скучен. Думаю, что он такой же, даже когда спит.
— А спит ли Гончая вообще? Из-за своей чрезмерной совестливости…
— И в этом нелепом черном костюме… он похож на сотрудника похоронного бюро. Он, наверное, сначала разжалобит свидетелей, заставляет их всплакнуть, а потом умными вопросами припирает к стенке.
Я ощутил в душе легкую, романтическую грусть и решил испортить праздник своим приятелям. Не торопясь вытер руки и вышел в коридор. Парни смолкли, очаровательно покраснели и уставились на меня, будто я показал им фокус, и они теперь предались мучительным раздумьям, стараясь угадать, куда же я дел разноцветные платочки. Я слышал, что англичане, когда им нечего сказать друг другу, начинают обстоятельно обсуждать погоду. Эта тема безобидна, как будничные приветствия, и всегда приятна и необременительна, даже если погода никуда не годится.
— Чудесный день! — сказал я спокойно. — Неужели весна никогда не кончится?
Сквозь узкие двойные рамы просачивалась унылая сырость, даже свет казался влажным, а кафель в огромной туалетной был словно покрыт сплавом свинца.
— Товарищ полковник, мы…
— Карапетров! — оборвал я его. — Ты бы зашел ко мне. Я скучный человек, но мне надо кое о чем тебя спросить.
Я застегнул единственную на своем «траурном» пиджаке пуговицу и зашагал с высоко поднятой головой. Карапетров плелся за мной, словно обиженный ребенок, и я услышал, как у нас за спиной кто-то завистливо присвистнул.
Я устроился за письменным столом, Карапетров сел в кресло, которое я обычно предлагаю подследственным, и сразу стал похож на обвиняемого. Я молчал: доставляло удовольствие наблюдать за провинившимся, как мальчишка, коллегой. Карапетров был представительный парень, с насмешливыми глазами и приглаженными пшеничными волосами. Веснушки ему шли, но сейчас они побледнели.
— Я вас позвал, потому что мне нужна ваша помощь, — начал я тихо, — речь идет об Искренове. Вы имели счастье провести целых три месяца в обществе этого удальца… Как думаете, способен он на убийство?
— Я убежден в этом, товарищ Евтимов.
— Ваша категоричность меня пугает — у меня прибавятся лишние хлопоты. Чем она обоснована: конкретными фактами или вашей интуицией?
— И тем и другим… однако я не утверждаю, что Искренов совершил убийство. Я лишь сказал, что он на него способен.
— А мотивы?
— Искренов маниакально влюблен в себя. Это не мелкая рыбешка, не килька, а акула. Я полагаю, что Покер каким-то образом пронюхал о его связях с Пранге и австрийскими фирмами. Возможно, Искренов сам проболтался или похвалился. Он все-таки должен был объяснить, откуда у него такое огромное, фантастическое количество валюты, которую Безинский обменивал по явно невыгодному для Искренова курсу. Ведь речь идет о десятках тысяч. Но Покер тоже не хамса, он решил идти ва-банк: или потерять кое-что, или выиграть все. Наверное, он начал шантажировать Искренова, запугивать, пока не загнал его незаметно в угол. До тех пор покуда агрессивность Покера сказывалась исключительно на кармане Искренова, подследственный был более-менее спокоен. Безинский догадывался, какого достоинства взятки, но не мог предполагать, насколько велика сумма в целом. Искренов юлил и кормил его крохами: в квартире Безинского обнаружены две дорогие стереосистемы и цветной телевизор «Телефункен», приобретенные в Корекоме. Но опасения Искренова постепенно росли. Наверно, он осознал всю реальность угроз, испугался, что Покер сотрет его с лица земли или предаст, и наконец решился… Как он это сделал, не знаю. Здесь-то я и споткнулся.