У меня появилось странное ощущение, будто я слышу свои собственные слова.
— Ваше метафора насчет рыб поучительна, — осторожно вставил я, — килька, хамса, акула. У меня бы не хватило воображения, чтобы такое придумать.
Карапетров вопросительно на меня посмотрел, но я смолчал, чтобы он мог продолжить.
— Кроме того, в поведении Искренова чувствуется что-то странное — я бы сказал — истерично-искреннее!
— Человек оправдывает свою фамилию.
— Поверьте, товарищ полковник, он знает законы не хуже нас с вами. После того как мы откопали у него на даче валюту, он сделал все возможное, чтобы мне подсобить. У меня вообще не было работы, мое присутствие на допросах сводилось лишь к обязанности вести протокол. В конце я предъявил ему обвинение в экономическом шпионаже и государственной измене. Искренов тут же согласился, хотя это невероятно осложняло его положение на суде. Ему просто не терпелось сознаться, потому что он, на мой взгляд, был заинтересован в том, чтобы я прекратил следствие. Его подозрительное ко мне доверие навело меня на мысль, что он пытается скрыть что-то очень важное. На все мои вопросы он отвечал коротко и ясно.
— Со мной он был обстоятелен и душевно расточителен, но у меня тоже такое ощущение, что он заинтересован в том, чтобы я прекратил следствие. А сейчас я спрошу вас о самом главном… Вы опросили более двадцати свидетелей. Сделали это умело и профессионально, и я вам завидую. Смешно проделывать одну и ту же работу, к тому же у меня просто нет времени. Поэтому прошу вас выручить меня. Кто из свидетелей был лично знаком с Безинским?
— Тут вам будет легко, товарищ полковник. С Безинским поддерживали контакт только три человека: супруга Искренова, его личная секретарша из ПО «Явор» и один отъявленный мошенник, жестянщик… кажется, фамилия его Чешмеджиев.
— Спасибо, вы действительно мне помогли.
Карапетров громко вздохнул, проворно поднялся и стоял уже на пороге, когда я предупредительно его остановил.
— И запомните, уважаемый… Я не «уводил» у вас дело Искренова. Через полтора месяца я ухожу на пенсию и уже годы мечтаю видеть себя забытым, свободным и никому не нужным. Мне страшно хочется стать ненужным. Шеф навязал мне это гнусное дело с единственной целью — отправить меня на пенсию больным.
Карапетров снова очаровательно покраснел и в своем элегантном костюме стал похож на киноактера.
— Не сердитесь на ребят, товарищ Евтимов! Вы нам всем нравитесь, правда… Я лично пошел к начальнику и попросил его передать дело вам. Вы единственный человек, который может расколоть Искренова.
На сей раз я его не поблагодарил, а взглянул на него холодно, почти враждебно и набрал телефон, который давно выписал из телефонного справочника. Голос Анелии Искреновой был теплый и мягкий, как мех дикого зверя.
Я поставил «запорожец» позади французского посольства. Искренов жил на улице Шипка, рядом с университетом и распустившейся зеленью Докторского парка. Квартира занимала второй этаж старого аристократического особняка; ступеньки мраморной лестницы стерлись, и на каждой лестничной площадке стояла деревянная скамейка.
Звонок голосом механической шарманки пропел начало мелодии «Спокойной вам ночи, приятного сна», после чего застекленная дверь открылась, и я имел удовольствие лицезреть Анелию Искренову. Это была красивая, неопределенного возраста женщина, с черными как смоль волосами, живыми глазами и с постоянно ускользающей улыбкой. У меня появилось странное чувство, будто хозяйка любезна лишь потому, что не может меня выдворить. Ее волосы в мелких завитках напоминали шерсть пуделя, а халат в бежевых тонах ладно сидел на стройной фигурке. Лицо выражало смиренное безразличие. Окинув меня вялым взглядом, словно прощая мою невоспитанность, женщина сказала:
— Я ждала вас, товарищ…
— Евтимов, — дружелюбно представился я.
Она провела меня в гостиную. Комната казалась огромной из-за лепного потолка высотой не меньше трех с половиной метров. Персидский ковер закрывал дубовый паркет; вокруг с аристократической небрежностью была расставлена старинная мебель, неудобная, претенциозная, но по-своему уютная; на столике черного дерева дымился в чашках кофе, в бронзовую чашу в форме мидии было насыпано покупное курабье, а рядом торжественно возвышалась бутылка французского коньяка.
— Вы предупредили меня по телефону, что подъедете через пятнадцать минут, — сказала она вяло, — и у меня не оставалось времени, чтобы подготовиться. Я сварила кофе, садитесь, где вам будет удобнее.
В гостиной, озаренной светом люстры, стоял запах антикварного магазина и духов — этот успокаивающий и благородный аромат был еле уловимым, как и улыбка хозяйки дома.
— Извините за беспокойство, — произнес я вкрадчиво, — но я уже полтора месяца веду дело вашего мужа.
— Я имела честь познакомиться с вашим коллегой Карапетровым. Он обо всем меня расспросил, я была откровенна и верила, что этот ад позади.
Искренова говорила деловым тоном и не старалась разыгрывать из себя обманутую супругу.
— Карапетров заболел, и мне пришлось его заменить.
— Как он? — В ее тоне прозвучало откровенное ехидство — очевидно, она имела в виду Искренова.
— Держится… Думаю, единственная его проблема — одиночество.
Анелия Искренова поблагодарила меня ничего не означающей улыбкой.
— У вас уютно, — невольно вырвалось у меня, — я никогда не бывал в таких домах.
— Квартира, как и все, что вы здесь видите, досталась мне от родителей. Искренов ненавидел наш дом, презирал мебель, шторы, поскольку покупал это не он.
— Неужели? Но ваш супруг говорил, что после женитьбы вам долго пришлось жить в каком-то подвале.
— Это правда, товарищ…
— Евтимов.
— Мой отец был банковским служащим до и после Девятого сентября. — Она сделала упор на словах «Девятое сентября». — Он не одобрял моей связи с Искреновым, находил его двуличным, душевно нечистоплотным и непорядочным человеком. Он считал, что тот просит моей руки, чтобы прописаться в Софии и таким образом пристроиться. Я была ослеплена Искреновым. Поверьте, когда он хотел, он действительно мог быть идеальным. Мы встречались после лекций возле студенческой столовой, шли сто метров до моего дома, на прощание он давал мне камешек и шептал в темном подъезде: «Как дотронешься до него, вспомни обо мне!» Всю ночь я, как больная, сжимала этот идиотский камешек; отсюда моя привычка спать, взяв с собой какую-нибудь вещь (сейчас я ложусь с пуговицей от старого пальто). Искренов полон энергии и обаяния, он умеет все делать легко, как бы вам объяснить… У людей, которые привязаны к нему, вырабатываются ненужные привычки. Я вас утомила? Хотите коньяку?
— Спасибо, я на машине.
— Полуподвальное помещение, где мы жили с первым ребенком, было убогим, сырым, но сначала мне казалось, что я обитаю в хоромах. Мой отец и Искренов так и не помирились. Узнав о смерти отца, он тут же отбыл в командировку. Даже ненависть к моим родителям он сделал своей привычкой… Кстати, позвольте узнать: это что, допрос?
— Нет, я пришел по другому поводу, — небрежно ответил я. — Сегодня я вам задам только один вопрос.
Интуиция подсказывала, что излишнее любопытство будет утомительно и для меня, и для Искреновой. Я побаивался этой женщины — она была нервной, интеллигентной и не старалась казаться благодетельной. Кроме того, я не располагал фактами, следовательно, не мог начать. Ее глаза следили за мной бесстрастно, пальцы у нее были изящные, и мне подумалось, что в детстве она играла на пианино. Она держала сигарету с элегантной небрежностью, словно должна была ее терпеть.
— Мне нет никакого дела до Искренова, хотя наши привычки — страшная вещь! Это ничтожество научило меня относиться к нему с безразличием, и сейчас я должна или возненавидеть его, или преисполниться супружеской нежностью. Как это сделать… может, вы подскажете, как измениться?
— Наверное, мой вопрос покажется вам странным, — благоразумно прервал я ее, — но он связан с предъявляемым к вашему мужу обвинением. Есть ли в вашей семье человек, страдающий психическим заболеванием?
Она негромко, с приятной хрипотцой рассмеялась.
— Видите ли, моя дочь — студентка первого курса отделения английской филологии. Сын — школьник, и он совершенно нормальный ребенок. Мне лично вообще не свойственны истерики, ибо, как утверждает в одном романе Агата Кристи, женщина, чтобы выносить своего супруга, должна быть или очень доброй, или очень умной. Навряд ли я очень добра… — Она налила себе рюмку коньяку и выпила ее по-мужски, залпом. — А если вы имеете в виду Искренова, то он гордился своим здоровьем. Он был преуспевающим, вечно бодрым и неизменно здоровым. Совесть не мучит самовлюбленных людей, товарищ Евтимов, совесть — как недомогание, от которого страдают люди посредственные.
— Понятно… — пробормотал я, потому что догадался, что последняя сентенция адресована мне. — А у вас имеется домашняя аптечка?
— Естественно.
— Можно на нее взглянуть?
— Я не вижу причины вам отказать. Вы все-таки любезны. А могли бы проявить интерес и к корзине для грязного белья…
Я не оскорбился: все тридцать лет я имел дело с людьми, которые или угодливо мне льстили, словно я был продавщицей из Корекома, или одаривали меня нескрываемым презрением. И все равно я продолжал оставаться мусорщиком, частицей непорочной власти, которая занимается человеческими отбросами.
Я кивнул и со смиренным видом направился следом за Искреновой. Она провела меня по коридору, кокетливо облицованному фаянсовыми плитками. В глубине, наверное, находился туалет — на его двери висела плитка из керамики с изображением забавного писающего мальчугана. Но меня интересовало соседнее помещение — оно оказалось чем-то вроде кладовки, заставленной металлическими стеллажами.
— Здесь, налево, наша домашняя аптечка. Спокойно ройтесь, хотя вряд ли вам что-то приглянется. А я пока переоденусь — как-никак я работаю…