зальет меня ливнем слов только потому, что а камере ему было одиноко и скучно.
— Гражданин следователь, — прерывает мои мысли Пешка, — хотите, расскажу, как я вчера убивал вторую половину дня?
— Нет, Илиев, сегодня мне не хочется беседовать с вами о вашей духовной опустошенности и о ваших душевных травмах, мне безразлично, сколько овец вы насчитали, прежде чем заснуть. Сегодня я хочу услышать, как вы провели двадцать первое января, если мне не изменяет память — день, когда был убит наш общий друг Христо Бабаколев.
— Вы, наверное, спрашиваете о двадцать втором января?
— Я пенсионер и начинаю забывать… кроме того, я лишен вашей способности запоминать цифры, телефонные номера, размер чужой обуви.
— Что-то вы мне приписываете такое… Я, гражданин Евтимов, обувью никогда не занимался.
— Шутка… Я имел в виду, что раз вы считаете окна на фасадах домов, наверняка запоминаете и другие, более легкие цифры. Итак, что вы делали двадцать второго января?
Пешка знает свой ответ наизусть, но не торопится отвечать: хочет создать у меня впечатление, что только сейчас припоминает эти прозаические моменты, доказывающие его невиновность. Он должен ответить пространно и в то же время точно. Я уже не сомневаюсь, что память у него превосходная, что я услышу повторение его рассказа Ташеву. Алиби его ненадежное, но проверить его невозможно. Пешка достаточно опытен, чтобы сослаться на какого-либо свидетеля. Под нашим с Ташевым давлением любой лжесвидетель тут же бы его предал, а неопределенность — форма недоказуемости. Нельзя объять необъятное, как сказал Козьма Прутков. В суде общие презумпции несостоятельны, их отвергают, И Пешке это известно. Я не уверен, что он убил Бабаколева, но чувствую, что каким-то образом он связан с убийством — предвидел его или запомнил. Его алиби совершенно именно потому, что у него нет скрупулезно построенного алиби. Он предстает перед нами молодым человеком, находившимся в детской трудовой колонии, прошедшим через несправедливости жизни и тюрьму и случайно оказавшимся в нелепой ситуации: встретил друга как раз в тот день, когда он будет убит. Неопытность Ташева проявлялась в том, что он с легкостью воспринял версию Пешки как недоказуемую, из чего следовало — раз ты не можешь доказать свою невиновность, ты виновен!
— Утро двадцать второго января, гражданин следователь, я провел у Пепы-Подстилочки. Она хорошая девушка с маленьким задом и большим бюстом, — широким жестом Пешка показывает размеры последнего, — а я обожаю такую конфигурацию. С Христо мы должны были встретиться полвторого: мы договорились, что я с ним поезжу, а вечером угощу его в ресторане «Под липами» по случаю моего назначения на работу с первого февраля. От Подстилочки я вышел в двенадцать, к часу добрался до Дырвеницы, выпил два пива для опохмела и ровно в половине второго пришел на базу стройматериалов. Христо опоздал на целых двадцать минут, не стал нагружать машину, выглядел он мрачным и неприступным, я его знаю, как свои пять пальцев, и в таких случаях предпочитаю помалкивать. «В два часа у меня встреча в квартале «Хладилника», — буркнул он, — потом, Пешка, будем болтать». Он гнал грузовик, как ненормальный. Знаете, что значит доехать на грузовике за десять минут от Дырвеницы до Хладилника? Я весь вспотел от страха, накрепко прилепился к сиденью и в то же время сгорал от любопытства. Не знаю как вы, гражданин следователь, но я с детства ужасно любопытен. Наконец, мы остановились, смотрю, на другом конце стоянки черная «волга», а перед ней — элегантный тип из высшего эшелона. Христо шептался с ним больше пяти минут, они в чем-то убеждали друг друга, махали руками, но были слишком далеко от меня…
— Мне известна ваша феноменальная слабость к цифрам, — прерываю его я, — если прибавить к ней и ваше врожденное любопытство… не запомнили ли вы случайно номер черной «волги»?
— Конечно, я прочел номер, но… — Пешка смотрит на меня с отчаянием наказанного пацана и я чувствую, что он не лжет, — к сожалению, гражданин следователь, мания у меня такая, что я не запоминаю номер, как он есть, а складываю цифры и запоминаю результат. «Волга» была С… ЛК, сумма цифр — сорок девять.
Мы оба разочарованно вздыхаем, оба злимся на неполноценность его мании. Я кое-что узнал, но это «кое-что» — такой абсурд, такая абстракция, что ребята из технических служб схватятся за голову: «Старик совсем выжил из ума, учит нас сложению до сорока девяти!»
Пешка беспомощно глядит на меня, он надеется на мою опытность и жаждет мне помочь.
— Встречался ли Бабаколев когда-нибудь еще с этим человеком из высшего эшелона?
— В моем присутствии только еще один раз, гражданин Евтимов, Христо держал меня на расстоянии… Это было в ноябре прошлого года, тогда они виделись перед японским отелем, и потом этот шишка укатил на своем «пежо».
— На «пежо-504»? — Я чувствую, как внутри у меня все холодеет.
— Да, точно… голубого цвета! — восклицает Пешка, радуясь, что помог мне и особенно себе, и с наслаждением затягивается.
— Как выглядел незнакомец?
— Приличный человек около шестидесяти лет, симпатичный, элегантный, волосы с проседью, как у вас, высок и сухощав.
— Может, это и был я, а, Илиев?
— Вы опять шутите, гражданин следователь, — доверчиво смеется Пешка. — Вы меня извините, но ваша элегантность немножко поизносилась… тот шишка был одет в шмотки из валютного магазина, словом — крупная рыба.
«Пешка тоже принимает меня за мелкую рыбешку, — довольно думаю я, — это хорошо!» Я обожаю, когда меня недооценивают, чужое презрение вселяет в меня бодрость и оптимизм; преувеличенное внимание к моей личности подавляет меня, умаляет в собственных глазах, мешает думать. Наверное, сопротивление, которое оказывает человеку жизнь, создало у него внутреннюю потребность приручать, а Пешка — умное и опасное животное.
— Что же было потом? — равнодушно спрашиваю я.
— Потом тот человек укатил на «волге», а Христо вернулся к грузовику, влез в кабину, оперся на баранку и минут десять молчал, как испорченный телевизор.
— Выглядел ли он испуганным?
— Я бы не сказал, гражданин Евтимов, Христо трудно было испугать… он показался мне скорее измученным и расстроенным. Он молчал так долго, что мне уже стало не по себе. Докурив сигарету, он, наконец, произнес: «Пусть будет что будет, Пешка, не могу я и все! Отказал я ему и мне сразу полегчало!»
— Вы уверены, что он сказал именно это?
— Подписываюсь обеими руками, гражданин следователь!
Чувствую, как меня охватывает меланхолия, ощущение вины постепенно овладевает всем моим существом. Двадцать второго января, разговаривая со мной у нас дома, Бабаколев упомянул о некоей «грязной истории», которая не давала ему покоя, мешала жить. Наверное, тот «шишка» хотел, чтобы Христо совершил что-то мерзостное, и после встречи со мной Христо решил ему отказать. По словам Пешки, ему полегчало; он испытал душевное очищение, но «шишка», наоборот, закручинился, потому что его таинственные намерения провалились. И тогда…
— Мы посидели так, в унылом молчании, — донесся до меня ясный, бодрый голос Пешки, — а потом Христо дал газ, привез меня на остановку трамвая и отрубил: «Проваливай, Пешка, сегодня вечером нет у меня настроения идти в ресторан… увидимся завтра!» Я был здорово разочарован, гражданин Евтимов, больше всего на свете ненавижу, когда откладывается какое-нибудь удовольствие! Послал я его подальше и пешком добрался до корчмы «Кошары». Опрокинул там в одиночестве три рюмки ракии, четвертую я уже принял за дружка и разговорился с ним — ну, стал болтать сам с собой. Стало уже где-то половина седьмого, я знал, что Пепа-Подстилочка работает в ночную смену… чем можно было занять себя в холодную погоду вечером? Пошли-ка, Пешка, сказал я себе, в кино, ты уже смотрел фильм о полицейском из Беверли-Хиллса, но повторение не только мать учения, но и мать удовольствия!
Он гасит окурок в нашей общей стеклянной пепельнице, поддергивает штанины и улыбается мне — доверчиво и выжидательно. Он уверен, что сейчас я скажу: «А ведь сеанс, Илиев, был с семи до девяти, а вы сказали, что с восьми до десяти, не так ли? Как это вы с вашей потрясающей памятью не запомнили такую мелочь?» Но этого не будет: я, слава богу, тоже тертый калач! Сделав фатальную ошибку — спутав время сеанса, он не повторит ее — не станет отрицать очевидное, а примется водить меня за нос, в моем же возрасте всякое заблуждение опасно.
— Помимо пассажира черной «волги», встречался Бабаколев с кем-либо, кто произвел на вас впечатление?
Пешка глубоко задумывается, затем вдруг радостно улыбается, словно открыл новый закон квантовой механики.
— Этой осенью — кажется, в октябре — он два раза водил меня в бар «Кристалл», и туда приходила одна кошечка, но не из уличных! Я так и не понял, где он ее закадрил, но девочка была высший класс — ухоженная, элегантная, надушенная духами «Диор», из тех кошечек, что сладко так мурлычат, пока однажды не выпустят когти и не царапнут тебя через всю физиономию. Они уходили на соседний столик и выпивали по бокалу кампари. Платил Христо, а кошечка все приглашала его в гости.
— Как выглядела «кошечка»?
— Высокая, худенькая, нежная, как тростинка…
— Какие у нее глаза?
— Большие, твердые и пышные.
— Я спрашиваю вас с глазах, Илиев, — обрываю я его, — о глазах, которые называют зеркалом души!
— Голубые, — мгновенно поправляется Пешка, — очень красивые и удивленные. Знаете, гражданин следователь, есть такие люди — глаза у них всегда удивленные, будто на что они ни посмотрят, все их изумляет.
— Что-нибудь в их отношениях произвело на вас впечатление?
— Девочка приглашала Христо в гости, но делала это как бы свысока, а потом всегда уходила. По-моему, он здорово в нее втюрился.
— Вы, Илиев, большой психолог — как вы поняли, что Бабаколев влюблен?
— Да это же видно, гражданин Евтимов: влюбленный всегда глупеет! А Христо совсем сдурел — втюрился в девочку из высшего эшелона!