Я внимательно, почти нежно закрыл тонкую папку, но вдруг почувствовал себя грязным — пришлось подойти к умывальнику и вымыть руки. Потом принялся мерить шагами кабинет: пять шагов от двери до окна, пять обратно. Перед моими глазами встал, как живой, Бабаколев — прямые каштановые волосы, по-детски любопытные глаза, волевой подбородок, добродушная неуклюжесть страшно сильного человека, который больше всего боится причинить кому-нибудь боль. Мне приходилось слышать, что слоны — эти могучие и неповоротливые животные — заметив упавшего ребенка, обходят его так внимательно, что никогда не причиняют ему вреда. У меня болели одновременно и язва, и тот невидимый орган, который мы выспренно именуем душой. Чувство вины все больше росло — это было и необъяснимо, и реально, как в дурном сне. «Грязная история», о которой намекал Христо, витала в воздухе, как запах, я чуял ее носом, не в силах пока проникнуть в нее умом. Но теперь, прочтя эти тридцать страниц бледного текста, напечатанного на машинке с изношенной лентой, я уже понимал смысл слов, сказанных Бабаколевым Пешке после встречи с элегантным мужчиной из черной «волги»: «Пусть будет, что будет… Отказал я ему и мне сразу полегчало!»
Кто-то, используя невероятную доброту Христо, оказывал на него давление, требуя, чтобы он совершил нечто незаконное и непочтенное. Христо отказал, и в тот же день был убит. «Наверное, именно здесь кроется разгадка, — подумал я нерадостно. — Нюхай, Евтимов, бери свежий след, а то потом может пойти дождь и смоет его навсегда!» На сегодня мне еще оставалось позвонить троим — заядлым любителям бриджа…
Пять шагов до двери, пять до окна… Остановившись у окна, я распахнул его, чтобы проветрить кабинет Костова. Внезапно я почувствовал себя зверем в клетке и, схватившись за холодные железные прутья решетки, яростно ее затряс.
По сравнению с просторной гостиной Панайотова мой кабинет выглядит бедным и жалким. Нет у меня и виски — эта янтарная жидкость запрещена в нашем учреждении, в то же время нельзя рассчитывать и на настоящий чай — в нашем буфете он отдает аптекой, поэтому я принес из дому термос с крепким кофе, сваренным Марией. Налив кофе в две чашки, я пододвигаю одну Панайотову. Делаю это не торопясь, давая ему возможность осмотреться. Он все еще держит в руке повестку, как вещественное доказательство нанесенного ему оскорбления, лицо его холодно и сурово — мне уже знакома эта маска античного воина перед сражением.
— Не понимаю, полковник Евтимов… — Голос его сдержан и холоден.
— Я тоже, товарищ Панайотов, поэтому и вызвал вас к себе. Пейте кофе, а то остынет.
— Это уже третья чашка кофе за сегодня, — говорит он со вздохом.
Серый костюм сидит на нем безупречно, под ним белоснежная сорочка, галстук в полоску заколот дорогой булавкой. Передо мной классический образчик чиновника, созданный ужасающей системой, так превосходно описанной в недавно вышедшем романе Александра Бека «Новое назначение».
— А для меня первая, — отзываюсь любезно. Закурив, я делаю глоток кофе. Мы оба долго молчим, это молчание в какой-то мере дружелюбно. Я опасаюсь, что Панайотов попытается меня запугать и таким образом еще больше все запутает, но он этого не делает — положив ногу на ногу, он смотрит на меня умным взглядом из-за стекол модных очков. Наконец, я включаю магнитофон и нажимаю на кнопку звонка. В дверях появляется старшина, козыряет мне, вслед за тем в кабинет входит Пешка. С первого взгляда видно, что он выспался сном праведника, хорошо позавтракал… улыбка у него смущенно-льстивая.
— Илиев, — строго спрашиваю я, — вы знаете этого человека?
Неизвестно почему, мне хочется, чтобы он ответил отрицательно. Пешка подходит к ошеломленному Панайотову, вглядывается в его лицо, потом переводит восхищенный взгляд на меня.
— Это тот мужчина из черной «волги»! — отчеканивает он.
— Вы уверены в этом, Илиев?
— Вполне, гражданин следователь, я узнал бы его даже во сне.
— Не сомневаюсь в вашей памяти на лица… Сможете ли подтвердить сказанное сейчас вами перед судом?
— Да, окончательно и бесповоротно!
— Вы свободны! — говорю с неприязнью и снова нажимаю на кнопку звонка.
Пешка угодливо мне кланяется — хочет показать, что сожалеет, что наша встреча сегодня была столь краткой, что сейчас в камере ему будет одиноко и скучно — он уже измерил ее по пядям я знает физические размеры своей несвободы. Но в какой-то миг мне кажется, что в глазах у него вспыхивает огонек иронии и фанатической жестокости, однако он тут же оборачивается и быстро выходит.
— Я вообще не видел этого типа! — В голосе Панайотова возмущение.
— Плохо то, что он вас видел! Это означает, что вы умышленно и нагло мне солгали.
— Насчет чего я вам солгал?
— Когда я был у вас и вы угощали меня виски, вы утверждали, что уже несколько лет не видели своего бывшего шофера. Однако этот тип, с которым вы имели удовольствие познакомиться минуту назад, находился в кабине грузовика Бабаколева, когда вы виделись с ним двадцать второго января в квартале «Хладилника». Вы разговаривали минут десять, не знаю о чем, но оба нервничали, сильно жестикулировали. Вернувшись в кабину грузовика, Бабаколев выглядел несчастным и разочарованным, он сказал другу: «Пусть будет, что будет… Отказал я ему и мне сразу полегчало!»
Панайотов хочет что-то сказать, но я успеваю его прервать:
— Погодите! Сейчас вы снова солжете и на сей раз это будет роковой ошибкой. Дайте возможность говорить мне… таким образом у вас будет и повод, и время для размышлений.
Отодвинув в сторону чистый лист, я смотрю на магнитофон, словно ожидая услышать музыку.
— Итак, около полудня двадцать второго января вы виделись с Бабаколевым. Это тот самый день, когда его убили. Вы скажете — случайное совпадение, и я с вами соглашусь. Убийство совершено между восемью и десятью часами вечера. Вы сказали, что после семи вернулись домой, поужинали, после чего отправились к друзьям играть в бридж. Вы даже дали мне их телефоны, за что я вам благодарен. Как старый педант, я, конечно, позвонил им… Все трое подтвердили, что вы были с ними, но хозяин квартиры, — я заглядываю в листок, — Венко Цончев припомнил, что вы успели сыграть лишь один робер по той простой причине, что пришли сравнительно поздно, извинившись каким-то неотложным делом. Вряд ли вы ужинали в одиночестве целых три часа… тем более, что на чревоугодника вы отнюдь не похожи. Реально это означает, что у вас нет алиби на вечер, когда было совершено убийство. Великодушно пройдем мимо этого второго совпадения!.. Однако есть свидетели того, что преступник использовал легковую машину «пежо-504», стоявшую недалеко от шоферского общежития. К сожалению, вы являетесь обладателем автомашины той же марки и того же цвета. Человек из черной «волги» — тоже вы, так как этот тип, с которым вы только что познакомились, запомнил ее номер.
Делаю паузу, подливаю в чашки горячий кофе из термоса, на душе у меня как-то спокойно и пусто. Лицо Панайотова постепенно меняет свой цвет, становится белым, как воротничок сорочки, слипается со стеной позади, но он все еще сохраняет на нем надменную маску высокого начальства, вынужденного выслушивать и неприятные вещи.
— Последнее совпадение я оставил на десерт, — говорю я тихо. — Мною не владеют садистские чувства, я не строю из себя и Шерлока Холмса — просто уповаю на вашу интеллигентность, Панайотов, и хочу вам показать, в какой деликатной, точнее, трагической, ситуация вы оказались. Наши технические службы установили, что убийцей Бабаколева является человек слабого сложения, но с большими ногами. Он носит ботинки сорок седьмого размера.
— Это чудовищно! — Нервная судорога пробегает по всему телу Панайотова, и костюм его кажется теперь мятым, а сам он как-то сразу постаревшим. — Какие могут у меня быть причины, чтобы я вдруг стал покушаться на жизнь своего бывшего шофера?
— Ваш вопрос справедлив, я задавал его себе десятки раз… помогла мне случайность, и у меня уже есть на него ответ. Как я вам говорил, двадцать второго января утром Бабаколев неожиданно явился ко мне домой. У нас не было времени поговорить, но он намекнул, что оказался замешанным в какую-то крупную грязную историю. По своему горькому опыту мне известно, что маленькие люди обычно совершают малые гадости, а большие — крупные. Я стал размышлять и медленно, с большим трудом вышел на вас.
— Это ничего не доказывает!.. Я протестую!
— У вас будет возможность это сделать, — говорю спокойно. — Два дня назад я узнал, что Бабаколев являлся главным свидетелем по делу, возбужденному против вашего коллеги по ассоциации Карагьозова. Именно вы, Панайотов, толкнули Христо в эту грязь. Семь лет назад он пожертвовал собой ради вашей дочери, защищая свою неосуществимую мечту… он был влюблен в Жанну. Почему бы теперь ему не пожертвовать собой ради вас самого? На свете еще есть люди со столь удобными для нашей собственной нечистоплотности моральными качествами — добрые люди, которые большая редкость, нечто вроде исчезающего животного вида, так почему бы их не ликвидировать вообще?
Панайотов снимает очки в позолоченной оправе, вынимает из кармана белоснежный носовой платок и принимается протирать чистые стекла.
— У меня есть все основания, более того — я должен потребовать у прокурора задержать вас. Я делаю это не потому, что я наивный человек или выживший из ума пенсионер. Я пришел бы вам на помощь, но как, если вы отказываетесь мне помочь? Дело настолько серьезно, Панайотов, что у вас нет выбора.
— Чего вы от меня хотите?
— Правду, — отвечаю все так же спокойно, — чистую правду!
В правом ящике письменного стола у меня лежит пакетик питьевой соды, но Панайотову явно нужна валерьянка. Странное дело — даже сейчас он кажется мне не человеком, сокрушенным, раздавленным всем произошедшим, а сломанной живой машиной, компьютером с перепутанной программой. Подойдя к умывальнику, я наливаю стакан воды и подаю Панайотову, испытывая некое нереальное чувство, что подношу стакан самому себе.