отказывались есть. Наконец однажды он решил испробовать еще одно, последнее средство: сунул им в клетку белых мышей — вернее, розовых новорожденных мышат, и, к его удивлению, лягушки накинулись на них и мигом сожрали, точно новорожденные мышата всегда были их излюбленным блюдом.
С того дня они питались одними только мелкими зверюшками, отказываясь от всякой истинно лягушачьей пищи вроде кузнечиков и мучных червей. Конечно, нельзя себе представить, что на воле они питаются исключительно мышатами, скорее мышата напоминают им привычную пищу, но какая это пища — остается неразгаданной тайной по сей день.
VIЗмеи и шиллинги
Р ечь Фона на празднике сбора травы произвела немедленное и удивительное действие. На другой день, пытаясь избавиться от головной боли, которой наградили меня выпивка у Фона и последовавшая за ней охота на лягушек, я прилег часа на два и немного поспал. Потом проснулся и решил выпить чаю — пожалуй, это меня подбодрит; я кое-как выбрался из кровати и поплелся к двери, намереваясь крикнуть с веранды вниз, на кухню, чтобы мне принесли чаю. Я открыл дверь и замер в недоумении: уж не сон ли это? Веранда была чуть не сплошь заставлена самыми разнообразными мешками, корзинками из пальмовых листьев и калебасами, и все они тихонько подрагивали и тряслись; вдобавок к стене прислонились штук пять длинных бамбуковых шестов, а на концах у них извивались привязанные веревками разъяренные змеи. В эту минуту моя веранда больше всего напоминала туземный базар. На верхней ступеньке лестницы сидел на корточках Джейкоб и неодобрительно глядел на меня.
— Маса проснуться! — мрачно сказал он. — Зачем маса проснуться?
— Что тут такое? — спросил я, обведя рукой сборище мешков и корзинок.
— Добыча, — был краткий ответ.
Я осмотрел шесты — надежно ли привязаны змеи.
— Кто же это принес столько добычи? — спросил я, несколько ошарашенный таким изобилием.
— Вон тот люди принес, — коротко и ясно ответил Джейкоб, махнув рукой назад, на лестницу.
Я подошел к тому месту, где он сидел, и увидел, что все семьдесят пять ступенек, ведущих к моей вилле, и немалая часть дороги за ней забиты разношерстной толпой бафутян — обоего пола и всех возрастов. Их было добрых сотни полторы, и все они глядели на меня, не шевелясь, на удивление тихие и молчаливые. Как правило, довольно собраться вместе пяти-шести африканцам — и они поднимут больше шума, чем любой другой народ на земле, а тут могло показаться, будто вся эта огромная толпа состоит из одних только глухонемых, до того они были тихие. От этой противоестественной тишины мне даже стало жутковато.
— Что это с ними стряслось? — спросил я Джейкоба.
— Сэр?
— Почему они все молчат?
— А-а! — Джейкоб наконец понял, чего я от него хочу. — Я им говорить: маса спать.
Это был первый из множества случаев, когда я убедился, насколько учтивы и деликатны люди Бафута. Оказывается, они ждали здесь, на солнцепеке, почти два часа, сдерживая свою природную, бьющую через край живость, чтобы не потревожить мой сон.
— Почему ты не разбудил меня раньше? — упрекнул я Джейкоба. — Разве ты не знаешь, что добыче вредно так долго ждать?
— Да, сэр. Простите, сэр.
— Ну ладно, давай посмотрим, что они принесли.
Я взял ближайшую корзинку и заглянул в нее: тут было пять мышей со светлой рыжеватой шерстью, белопузых и длиннохвостых. Я передал корзинку Джейкобу, он отнес ее к верхней ступеньке лестницы и поднял высоко над головой.
— Кто принести этот добыча? — закричал он.
— Это я принести, — пронзительно отозвалась какая-то старуха. Она с трудом протиснулась сквозь толпу, поднялась на веранду, яростно торговалась со мной минут пять, потом зажала в кулаке деньги и стала пробиваться обратно вниз.
В следующей корзинке сидели две прелестные маленькие совы. Перья у них были пятнистые — серые и черные, а глаза обведены совершенно белыми кругами с тонким черным ободком, — казалось, на них большие роговые очки. При виде меня они защелкали клювами и опустили длинные ресницы над свирепыми золотистыми глазами; я попытался вынуть их из корзинки, но тут они с громкими криками опрокинулись на спину и выставили вперед огромные когти. В сущности это были не совы, а совята, кое-где с них еще не сошел детский пушок, напоминавший вату, так что казалось — обе они попали в обильный снегопад. Я всю жизнь не мог оставаться равнодушным при виде совы, а эти две малютки были просто неотразимы. Это были белолицые сплюшки, мне еще никогда такие не попадались, и, конечно же, я не мог их не купить.
Следующим моим приобретением была белка, из-за которой поднялся ужасный переполох. Она сидела в сумке из пальмовых листьев, и едва я туда заглянул, как белка пулей выскочила наружу, укусила меня за руку и поскакала прочь по веранде. Джейкоб кинулся в погоню и совсем было уже догнал беглянку, но вдруг белка метнулась в сторону и помчалась вниз по лестнице, искусно лавируя среди десятков пар черных ног. Поднялась невообразимая суматоха; те, кто стоял на верхней ступеньке, подпрыгнули, почувствовав зверька у себя под ногами, потеряли равновесие и опрокинулись на тех, кто стоял ниже. Те в свою очередь повалились на других, которые стояли еще ниже, а уж те покатились вниз, как трава под косой. За считаные секунды вся лестница покрылась мешаниной шевелящихся тел, то там, то сям мелькали ноги и руки, высовываясь под самыми невероятными углами.
Я был уверен, что эта людская лавина раздавит злосчастную белку в лепешку, но, к моему удивлению, она появилась в самом низу лестницы, судя по всему, целая и невредимая, раза два взмахнула хвостом и пребойкой рысцой пустилась вдоль по дороге, оставив позади себя картину, которая напоминала побоище на лестнице в Одессе из фильма «Броненосец „Потемкин“», только в негритянском варианте. А я на верхней ступеньке исходил бессильной злостью и тщетно пытался пробиться сквозь неразбериху черных тел — ведь белка была редкостная, нельзя же было ее упустить! На середине лестницы кто-то схватил меня за щиколотку, и я рухнул на большое мягкое тело; судя по некоторым подробностям, которые мне удалось ощутить, тело было женское. С немалым трудом я поднялся на ноги, в отчаянии взглянул вниз, на дорогу, и — о радость! — по ней приближались десятка два молодых бафутян. Они заметили белку и остановились как вкопанные, а белка, завидев их, села и принялась подозрительно нюхать воздух.
— Эй! — завопил я. — Вы, там, на дороге… Поймайте эту белку!
Молодые люди положили на землю свои узелки и решительно двинулись на белку, но та только глянула на них, повернулась и пустилась наутек. Они ринулись вдогонку, и каждый, видно, решил, что именно он должен схватить беглянку. Белка удирала во всю прыть, но где ей было тягаться с такими длинноногими преследователями! Они бежали тесной кучкой, плечо в плечо, лица их были угрюмы и решительны. Скоро они поравнялись с белкой, и тут, к моему ужасу, все кинулись на мою драгоценную добычу — и снова белка исчезла под колышущейся грудой черных тел. «Ну, уж теперь-то беднягу непременно раздавят», — подумал я; однако белка оказалась необыкновенно живучей. Когда куча-мала на дороге немного разобралась, один паренек встал и высоко поднял за шиворот громко негодующую, задыхающуюся белку.
— Маса! — закричал он и расплылся в улыбке. — Я его поймать.
Я кинул вниз мешок, чтобы он сунул туда зверька; потом все, кто стоял на лестнице, стали передавать мешок по рукам, покуда он наконец не попал ко мне. Я поспешил засадить пленницу в клетку, поскорей ее осмотрел и убедился, что она ничуть не пострадала, вот только настроение у нее оказалось из рук вон плохое. Это была черноухая белка, пожалуй самая красивая из всех камерунских белок. Спинка у нее темно-оливкового цвета, а брюшко яркое, желтовато-оранжевое. По бокам от плеча до зада тянется цепочка белых пятнышек, а уши оторочены кромкой черной шерсти, и вид у зверька такой, точно он никогда не моет за ушами. Но конечно, самое красивое в этом пушистом тельце — хвост, длинный и необыкновенно пышный; сверху он зеленовато-коричневый, полосатый, а с изнанки — ярчайшего оранжевого цвета, прямо огненный. Когда белка очутилась в клетке, она раза два махнула на меня своим ослепительным хвостом, а затем уселась и занялась неотложным делом: стала уплетать плод манго, который я для нее приготовил. Я с удовольствием за ней наблюдал и думал: какое счастье, что она уцелела во всей этой кутерьме, и как хорошо, что я ее все-таки заполучил! Если бы я тогда знал, сколько еще мне предстоит с ней хлопот, я, наверно, радовался бы куда меньше.
Потом я снова занялся всевозможными мешками и корзинками, которыми была завалена веранда, и взял в руки первый попавшийся, довольно большой калебас. Как обычно, горлышко у него было заткнуто плотно свернутым пучком зеленых листьев; я вытащил затычку и заглянул внутрь, но калебас был слишком велик, и я ничего не разглядел в его темной глубине. Я отнес его к верхушке лестницы и высоко поднял.
— Где тот человек, который принес этот калебас? — спросил я.
— Я тут, сэр, я тут! — раздался крик откуда-то с середины лестницы.
Меня всегда поражало, что африканцы умудряются различать свои калебасы среди сотен других. Я никак не мог уловить между ними разницы, разве только в размерах, но каждый африканец мгновенно узнает свой сосуд и ни с каким другим его не спутает.
— А какая там у тебя добыча? — спросил я, держа калебас за веревку, обвязанную вокруг горлышка, и небрежно им помахивая.
— Змея, сэр, — был ответ, и я поспешно сунул зеленую затычку обратно в горлышко.
— Какая же змея, друг мой?
— Гера, сэр.
Я сверился со своим списком местных названий и обнаружил, что это означает «зеленая древесная гадюка». Эти красивые змеи широко распространены в Бафуте, и у меня уже набралось несколько штук. Длиной они дюймов по восемнадцать, расцветка у них примечательная: спина необычайно яркая, зеленая, как трава, живот канареечно-желтый, а по бокам широкие белые полосы. Я понес калебас туда, где у меня стоял неглубокий открытый ящик, затянутый сверху марлей, — тут жили остальные гадюки, — чтобы подсадить к ним туда и «новенькую». Надо сказать, что вытряхнуть змею из калебаса в клетку — дело несложное, если, конечно, соблюдать два-три простейших правила. Первое: убедись, что все остальные обитатели клетки находятся далеко от дверцы. Это я сделал. Второе: прежде чем вытряхивать змею из калебаса, выясни, одна ли она там. Вот этого-то я и не сделал.