Я сама открыла ворота и гордо заехала в гараж. Жакаранды[47] – придворные, все в голубых камзолах, встретили меня, тихо перешептываясь: «Где же наш король?»
– Король пал в бою. Теперь я ваша королева.
Потом я сунула ключ в замочную скважину и повернула его твердой рукой. Король ушел отсюда, почти ничего не забрав с собой. Даже картины на стенах и клюшка для херлинга остались на своих местах. Очень щедрый правитель. Или просто легко находящий замену прежним вещам… И людям.
Я прошла в гостиную и остановилась посредине, оглядывая великолепие своих владений. Великолепие, погруженное в уныние. Все заброшено, покрыто полиэтиленом и тряпичными чехлами, сад зарастал бурьяном, окна помутнели от дождей и пыли…
Но ничего, я верну этому месту прежний блеск. Все будет так, как было. Как в тот день, когда Фиона пекла блинчики, вот тут. А здесь танцевал Оливер, возомнивший себя диджеем всех времен и народов. А в этом углу спали собаки. А здесь блаженно потягивал «Саванну Дарк»[48] доктор Крюгер. А там сидели мы с Боунсом, слегка ошалевшие от свалившегося на нас счастья. И Ашанти смеялась так звонко, словно не смеялась десять лет и вдруг решила в одночасье наверстать упущенное…
Я стояла посреди гостиной, а вокруг меня кружили призраки прошлого, приветствуя свою королеву. А она, тронутая столь горячим приемом, пыталась проглотить ком в горле и вытирала уголки глаз рукавом свитера.
Мне будет по силам вынести и это тоже. Сдаться сейчас – это как утонуть в метре от берега после того, как пережил кораблекрушение.
И, кроме того, я обещала Терри.
Я заботилась о доме. А дом заботился обо мне. Камешек по камешку, я отстраивала свое королевство.
Мыла окна, распахивая их во всю ширь и впуская внутрь головокружительный морской воздух. Снимала чехлы и чистила мебель. Перестирывала и возвращала на место постельное белье, которое кто-то сложил в полиэтиленовый мешок и запихнул в кладовку. Каждая вещь, которую Боунс посчитал ненужной и бросил здесь, казалась мне внезапно найденным сокровищем: старые светильники, посуда, ковры, книги и журналы на полках.
Кроме того, я обнаружила, что мусорный бак на заднем дворе забит какой-то одеждой, пустыми бутылками, старыми музыкальными дисками, полотенцами и всякой мелочью, которую, по-видимому, просто выметали из шкафов и выбрасывали не глядя. Открыв в себе авантюризм кладоискателя, я выгребла из бака все эти бесценные сокровища, отмыла, перестирала, отчистила и вернула на подходящие места. Теперь в шкафу была не только моя одежда, но и висело несколько футболок Боунса, кровати были застелены бельем, на котором он когда-то спал. Горели свечи в тех подсвечниках, которые он когда-то покупал… И звучала та музыка, диски с которой он не пожелал забрать. Наверное, она ему не слишком нравилась… Но уже тот факт, что он слушал ее однажды, делал ее особенной. Если не сказать бесценной.
Я заверну свои кости и оставлю их за стенами этого дома, там, на дороге. Кружась по спирали, падаю вниз. Холодный пар вырывается из холодного горла. Темнота накрывает все вокруг, бежать некуда…[49]
Я вздрагивала каждый раз, слыша его прозвище[50]. Терла глаза, когда их жгло от невыплаканных слез. Бродила по дому, укутавшись в плед. Вытаскивала диски из проигрывателя и вставляла другие…
Смотрю вверх из самой глубины. Лунный свет танцует на поверхности воды. Здесь, внизу, так спокойно… Все равно, что собор, в котором не нужно дышать, не нужно молиться, не нужно говорить. До ложа океана еще тысяча миль – вот там я и преклоню голову. Ты только не отпускай меня, не отпускай… Ты только не отпускай меня, не отпускай… Океан держит меня в своих руках, я предана ему всей душой. Этот безумный шторм – небеса для такой грешницы, как я. А руки океана – мое святое избавление… Я соскальзываю в эту глубину. Мне так холодно, но так хорошо…[51]
Наверное, мы были похожи: я и это легкое, хрупкое инди, лишенное агрессии, ярости, бунта, нарочитой сексуальности. О да, если бы я была музыкой, я была бы инди – одиноким, задумчивым ребенком, кутающимся в клетчатое пальто на промозглом ветру и вздрагивающим от громких звуков.
Она звучала, и звучала, и звучала в моем новом доме и в моей голове – музыка, которая не впечатлила Боунса, до которой ему не было никакого дела и которую он легко выбросил из своей жизни.
Так же, как и меня.
Прошел месяц – вернее, медленно прополз мимо, волоча за собой хвост. Мое одиночество нарушали только звонки Терри и визиты миссис Шарлиз Эпплгрин – той самой старушки-соседки, которая однажды невольно слышала, как я кричала Боунсу, что надену его футболку и доведу в ней себя до оргазма. Правда, она меня не узнала. Решила, что видит впервые. А я не стала напоминать ей, что мы уже встречались несколько месяцев назад. Только тогда я была длинноволосая и отчаянно счастливая…
Я представилась ей новой хозяйкой виллы Оушена, и миссис Эпплгрин, обнаружив во мне внимательную слушательницу, стала заходить ко мне по вечерам на чашку чая и с удовольствием рассказывать обо всем, что так или иначе ее занимало.
– Дорогая, между прочим, здесь живут пингвины! Вы об этом знали? Нет? О, тогда вам обязательно нужно съездить на пингвиний пляж! Пингвины в Африке, ну разве это не прелестно?
– Дорогая, тут в ресторанах подают крокодилье мясо. Но не ешьте его – не ешьте! Крокодилов на фермах кормят дохлыми цыплятами! Представьте, вы заказываете блюдо из крокодила, но на самом деле, по существу, потом едите дохлых цыплят. Заказывайте страусятину! Страусы, слава богу, едят зерно.
– Скай, вам известно, что кустарник, из листочков и веточек которого делают ройбуш, растет только здесь, в Южной Африке – на крохотном участке земли в районе Западного Кейпа? Его пытались выращивать еще много где: в Штатах, в Австралии и в Китае, – но все попытки с треском провалились. А все потому, что он хорошо растет только в сожительстве с местными микробами и отказывается расти в другой почве! Это все печально, потому что климат в Западном Кейпе меняется – температуры растут, а дождей все меньше, – кустарнику это не нравится, и его плантации сокращаются. Предположительно, ройбуш окончательно может исчезнуть с лица Земли в течение следующих ста лет. Так что пейте его, Скай, пейте. Пока вот он, перед вами…
– Вы наслышаны об апартеиде? Это когда белые люди заправляли здесь всем, а небелые не считались за людей. Но мало кто знает, что апартеид заключался не в делении населения на белых и черных, а в делении на целых четыре группы: белые, черные, индийцы и цветные. Причем цветные были выше по статусу, чем индийцы и черные, и имели больше прав. В этом заключался хитрый замысел белых! Они искусственно создавали неравенство и культивировали взаимную ненависть между черными, индийцами и цветными, чтобы затруднить им объединение против белых. Само слово «апартеид» – оно из языка африкаанс – означает «разделение».
– Вы думаете, африкаанс – это какой-то местный, африканский язык? О нет, нет! Это голландский язык, на котором разговаривали первые южноафриканские колонизаторы! Но так как в массе своей это были моряки, головорезы и прочие безобразники, то говорили они на весьма своеобразном голландском, который мало походил на голландский литературный. Ну, вы поняли, дорогая. Также ребята-матросы очень не любили спряжения-склонения и прочую чушь, в результате чего африкаанс утратил все эти штучки-дрючки, характерные для германских языков. Произошло его сильное упрощение, потерялись личные окончания, существительные утратили различия по родам. А еще ребята-колонизаторы плотно общались с другими коллегами по цеху и не гнушались словечками из английского, португальского, французского и местных языков. В общем, оказавшийся в особых, походных условиях язык стал развиваться самостоятельно, и в результате получилось нечто, отдаленно похожее на голландский, но со своим особенным, босяцким очарованием!
Я слушала все эти истории, открыв рот, как ребенок. Что за удивительная страна! А однажды, устав описывать местную флору, фауну и особенности режима апартеида, миссис Эпплгрин решила рассказать мне о том, кто жил до меня в этом доме.
Ой, нет. Нет, нет, нет…
– Знаете, а ведь я расстроилась, когда узнала, что Сэм продает дом. Это парень, который жил здесь до вас. Он, конечно, шумный молодой человек, но за несколько лет я успела привыкнуть. Шум меня не беспокоит, музыка тоже. Ну, разве что под «Раммштайн» плохо засыпала…
– Шарлиз, да вы сама доброта! И как вы это терпели?
«Пожалуйста, пусть она сменит тему!»
– Сэм был удивительно щедрый человек. Пошумит-пошумит, а потом закатит вечеринку с брааи для всех жителей улицы. Или фейерверк устроит – да какой! Или новые фонари поставит. Ради этого и ночные вечеринки можно было потерпеть. Никто не возражал. Удивительный молодой человек. Во всем хорош. Разве что в одежде не разбирался… То футболки на нем какие-то рваные, вылинявшие. То штаны с дырками на коленях. Неужто заштопать никак нельзя было? – качает головой Шарлиз, выискивая в вазочке конфетку получше.
– Это мода такая, – хихикаю я, вдруг расслабившись и даже начиная получать удовольствие от болтовни миссис Эпплгрин.
– Не знаю, не знаю… По-моему, ни в одежде, ни в женщинах он все-таки не разбирался… О, шоколадная! Скай, где вы купили эти конфеты?
– В Пик-эн-Пэй. Шарлиз, вы сказали в женщинах?
– Да, я хорошо помню жену его молодую, с которой он проводил тут медовый месяц. Как же ее звали, дай бог памяти… Что-то похожее на цветок… А, Лилианна! Странная девушка она была. Красивая, как ангел: волосы, как у Рапунцель, молоко, но странная… Знаете, она ведь чуть не убила моего Чарли.