– Это насмешка, отец мой?
– Нет, леди Уайнхем! Я далек сегодня от иронии. Момент слишком серьезен. Я пригласил вас, чтобы дать вам совет.
Отец Сала, ходивший по комнате взад и вперед, вдруг остановился, держа руки за своей длинной сутаной. Его худое лицо отшельника подчеркивало суровость его черт. Он торжественно произнес:
– Леди Уайнхем, вы должны уйти с дороги графа Ручини…
Продолжительное молчание… Молчание, предвещавшее наступление грозы, воцарилось в комнате. Между дрожащей от гнева догарессой и непреклонным иезуитом была объявлена открытая война. Две гордости столкнулись. Две воли скрестили шпагу. Леди Диана приоткрыла черный плащ, обнаруживший розовую с золотом парчу ее роскошного наряда, и, в пренебрежительной позе, выражавшей ее мысль лучше всяких слов, воскликнула, смеясь:
– Итак, отец мой, по приказу вашего ордена граф Ручини объявлен неприкосновенным!.. Я знаю!.. Я знаю!.. Ad maiorem dei gloriam[66]. Но я позволю себе противопоставить вашему девизу другой: – Мою любовь и мое право.
– Не смейтесь, леди Диана, я говорю с вами, вполне убежденный, что делаю доброе дело.
– И все-таки вам придется выносить мой смех. Вы советуете мне отстраниться от Ручини… Но почему? Разве я отверженная, которая может угрожать добродетели Телемака, вверенного вашей защите? Разве я совершаю преступление, если нахожу удовольствие в беседах в обществе патриция, который мне нравится? Или контроль ордена Иезуитов распространяется на весь мир, и я обязана подчиняться его законам? Меня когда-то учили, отец мой, что вы и ваши сообщники мечтаете еще захватить в свои руки направление умов всего мира… Это, по-видимому, правда. Случай захотел, чтобы я слабая женщина, стала на пути ваших намерений, и вот вы появляетесь передо мной с легионом черных призраков, составляющих ваш кортеж.
– Я не становлюсь на вашем пути, леди Уайнхем, а появляюсь сзади вас, и не приказываю, а стараюсь убедить вас. Я не угрожаю; у меня нет на это никакого морального права, я только советую. Я не останавливаю вас за руку, я лишь даю вам знак на расстоянии.
– Я это вижу, отец! Я не знаю секретных инструкций, завещанных вашему ордену покойным Игнатием Лойолой. Я в ваших глазах только веселящаяся красавица, порхающая при свете люстр и марающая в грязи корону своего благородного рода… Но не думайте, что вы убедили меня глубиной ваших аргументов и неотразимостью вашей диалектики. Я предпочитаю чистой совести чистоту цвета моего лица.
– Вы полагаете, леди Диана, что состояние вашей совести не может повлиять на свежий цвет лица, которым вы так гордитесь? Не думаете ли вы, что мой совет вызван какими-либо ничтожными побуждениями?
Борьба противников ожесточалась, Борьба мирской любви и аскетизма в мрачной обстановке полуразрушенного дома! Леди Диана больше не смеялась. Смелость вмешательства этого мрачного пророка переходила всякие границы. Чтобы какой-то неизвестный человек, даже во всеоружии духовного сана, осмелился коснуться ее частной жизни! Леди Диана дрожала от невыносимой обиды. В ней возмущалось оскорбленное самолюбие атеистки и эпикурейки.
– Это поистине поразительно, отец! Только в вашей стране можно подвергнуться такому покушению на личную свободу. Неужели вы забыли, что я родилась в стране, давшей миру Habeаs Сorpus[67]?.. Дерзость вашего предупреждения становится почти комической. Еще никто в мире не осмеливался диктовать мне, как себя вести, когда я подчинялась велению сердца или капризу тела. Я никогда не делала ни дурного, ни особенно хорошего. Заметьте себе, что для меня существует только один закон-закон моей фантазии. И если бы я не уважала ваш сан, я давно ушла бы из комнаты и не слушала вас больше.
Отец де-Сала невозмутимо выслушал речь своей красивой собеседницы. Не двигаясь, не изменяя своего возвышенного тона, он ответил:
– Теперь я понимаю, как много оскорбительного заключалось в моих словах для такой женщины, как вы. Я выражался с прямотой служителя бога, не привыкшего прикрашивать истину красивыми словами; я действовал в интересах графа Ручини и ваших. Верьте мне! Оставьте графа Ручини…
– Кто вы? И какую роль играете вы в его жизни, чтобы так интересоваться его судьбой?
– Друг, леди Уайнхем; не больше и не меньше.
– Не расшифровывается ли ваше слово «друг», как сообщник?
– Да, если сообщничество заключается в объединении двух мужчин во имя правосудия.
– Дон-Кихот и Санчо Панса?
– Ваш сарказм меня не трогает, леди Уайнхем! Как друг и доверенный Ручини, я снова повторяю вам: уходите с его пути.
– Но…
– О, я знаю. До сих пор у него было достаточно сил сопротивляться вашему очарованию. Но наша плоть слаба, и я уверен, что вы покорите Ручини, если будете настаивать на свиданиях с ним. Не протестуйте. Я читаю в сердцах, сударыня! Жизнь духовного лица отдалила меня от света, но я не разучился понимать человеческую душу и угадывать зло под видом красоты. Все в вас убеждает меня, что вы твердо решили занести Ручини в список побежденных вами поклонников. Я немного знаком с вашим прошлым, леди Уайнхем, и с поведением женщин вашего класса. Мы знаем, что прелестная шотландка влачит за своей колесницей больше пленников, чем возвращавшийся с триумфом римский диктатор. Европа полна разговорами о ваших похождениях. Мы научились остерегаться таких опасных противниц, как вы, и боимся, что Ручини недостаточно постиг эту науку.
Леди Диана вскочила от возмущения.
– Вы правы, отец! Вы разгадали верно мои намерения; Ручини человек, предназначенный мне судьбой, и я решила полюбить его. Мое чувство найдет отклик в его душе, и моего решения не изменят ни ваши угрозы, ни ваши предупреждения.
– О, пожалуйста, не будем говорить об угрозах, леди Уайнхем! Времена инквизиции прошли, и мое вмешательство совершенно иного порядка. Я не собираюсь хватать вас за горло, а просто хотел бы убедить вас силой моих доводов. Мы не пугаем грешника, а предпочитаем убеждать его.
– До сих пор ваши доводы сводились к одному: заставить меня уйти с пути Ручини. Вы говорили мне о торжестве справедливости, но разве справедливость находится во вражде с любовью?
Отец Сала подошел ближе к леди Диане и сказал:
– Эта справедливость несовместима с вашим чувством.
И так как леди Диана смотрела на него, не понимая, он объяснил:
– Леди Уайнхем, вы принадлежите к враждебной Ручини нации, с которой он должен вступить в бой. Это все, что я могу вам сказать.
– Вступить в бой? На земле царит как будто мир?
– Мир не больше, чем маска. Европейцы прикрывают ею неизлечимую язву войны, той войны, которая, увы, не прекращается, несмотря на мирные трактаты-антракты, во время которых представители цивилизации занимаются подготовкой новых братоубийственных войн. «Мир людям доброй воли!» Лживые слова, прикрывающие вражду народов, глухую, лицемерную, скрытую, отравленный ручей под душистой и мягкой луговой травой. И я, горячо верующий, с тоской констатирую все это. Разве Марк Аврелий, да простится мне упоминание имени этого добродетельного императора, не говорил о человеческих пороках: таков закон природы, и желать его изменения равносильно желанию, чтобы фиговое дерево давало не фиги, а другие плоды… Все остальное лишь смрад и гниение могилы… Мы бессильны превратить гиен в ягнят, и нам остается только одно, бороться во имя справедливости и наказания виновных.
– Наказание виновных? Но кто же виновный?
– Один из ваших соотечественников, леди Уайнхем, человек не только нанесший бесчестие гербу Ручини, но совершивший преступление, которое осталось безнаказанным.
– Вы говорите о справедливости и правосудии, отец; вам следовало бы употребить слово «месть», так как мне кажется, что речь идет скорее о последней, чем о первом; но, ведь, ваша мораль как будто учит, «подставлять другую щеку»?
– Леди Уайнхем, наш великий учитель Лессиус сказал: «Отступления допустимы, когда имеются для этого серьезные причины».
– Кто же мой соотечественник, которого Ручини предполагает наказывать за преступление?
– Его имя не играет роли, леди Уайнхем! Могу сообщить вам лишь, что он существует и что правосудие свершится.
Леди Диана поднялась.
– И вы вырабатываете детали этого правосудия в этом странном доме?
– Этого требует тайна наших собраний. В 1537 году на месте этого самого дома Лойола и его сообщники назначали свидания для выработки статута будущего общества. Пригласив вас сюда, я нарушил наше постановление; если вам угодно, Ручини может не знать этого. Но я считал своим долгом предупредить вас вовремя, чтобы вы могли подумать, прежде чем продолжать флирт с моим другом. Если вы настаиваете на этом, я заявляю вам вполне серьезно, что вы ставите перед Ручини трагическую задачу и подвергаете себя большому риску. Я действовал, как приказывал мне мой долг. Это все, что я имею право сказать!
– Я не отрицаю ваших добрых намерений, отец, но заявляю вам не менее серьезно, что я ничего не изменю в своих планах. Любовь сильнее разума, а опасность еще никогда не заставляла ее отступать.
– Это большое несчастье, сударыня!
– Еще один вопрос… Вы говорите, что я ставлю перед Ручини трагическую задачу; вы, конечно, говорите о красивой брюнетке, живущей в квартире графа Ручини на улице Святых Апостолов, которая провожала его на вокзал при его отъезде в Милан и которая присутствовала в прошлый раз на вашем тайном собрании в этой самой комнате?
Монах изумленно посмотрел на леди Диану.
– Я вижу, вы довольно хорошо осведомлены.
– Вы знаете, на какую женщину я намекаю?
– Да.
– Следовательно, если я не откажусь от своих намерений, я рискую навлечь на себя месть его любовницы?
Отец де-Сала с высокомерным удивлением посмотрел на прекрасную посетительницу и проговорил, отчеканивая слова:
– Вы ошибаетесь, леди Уайнхем! Дама, о которой вы говорите не любовница, а сестра графа Ручини.