Кто он?
– Я не знаю, что вам известно о нашей истории, о Нуменоре…
– О нем много говорят черные люди.
– Черные люди?
– Алссуд, черные люди, – повторил толмач.
– Морэдайн… Тогда объяснять быстрее. В Нуменоре ведь эльфийские языки были под запретом, и если лорды Верных их знали всё равно, то простые люди, пусть и Верные, знали хуже. И имя этой земле могли дать не Исилдур с Анарионом, а вот они.
– А узнать это нельзя? – вскинулся Барагунд.
Таургон вздохнул:
– Библиотека Осгилиата не была вывезена в Минас-Тирит. Мятеж Кастамира…
Толмач перевел с искренней горечью в голосе.
– А могло быть и третье. Человек, слабо знающий синдарин, поймет гонмор как «черный камень». Это будет неверно, -мор изменился бы в -вор. Но в то время простые люди слабо знали синдарин. Ошибка могла быть допущена сознательно, чтобы избежать ложного перевода.
– И как будет по-вашему Каменистая Земля? – спросил Барагунд.
Толмач перевел и ответил:
– Хажарал Арду.
– Могу я спросить, – обратился к Таургону Фахд, – где ты выучился этой мудрости?
– На родине, – ответил тот. – В землях, которые Гондор зовет Севером.
– И там есть такие как ты? Книжники, ставшие воинами?
– Да. И немало.
– Как зовется твоя страна?
– У нас нет страны. Мы рассеяны в лесах.
– Но знаете эльфийские языки и историю? – прищурился харадец.
– Именно.
– Думаю, если я решу рассказать об этом, мне никто не поверит, – его прищур стал насмешливым.
– Чужие земли всегда полны чудес, – легко парировал северянин. – Думаю, мне тоже мало кто поверит, если я расскажу про мумаков.
«За исключением тех, кто знает квэнья и читал про зверя андамунду, разумеется».
День за днем, слушая разговоры Таургона с харадцем, Барагунд всё сильнее чувствовал зависть. Самую белую на свете, но всё-таки зависть. Сын Денетора видел, что он здесь уже лишний: заботу о высоком госте северянин прочно взял в свои руки. Он быстро понимал, что именно интересно амирону, с удовольствием рассказывал, ловко задавал вопросы, вынуждая харадца разговориться («вынуждая» – не то слово, Фахд делал это с неменьшей охотой). Он делал это не так, как отец: от бесед того всегда веяло ледяным холодом, а Таургон просто дружески разговаривал… на первый взгляд. И тем решал судьбу двух стран – на второй.
«Я тоже научусь – так!» – твердил себе Барагунд. Он будто снова был десятилетним мальчишкой, глядящим на тренировки опытных воинов. Тогда он так же горел смесью решимости и зависти. И раз достиг всего, о чем мечтал тогда, то овладеет и искусством беседы. Слушать Таургона можно бесконечно, а он будет еще и смотреть. Смотреть, что, как и почему делает северянин.
Северянин-для-Земли-Камня, как они его называют, себя, конечно, выдает. Рассказывает сказки про волшебный край на севере… возможно, этот юноша в них и верит. Ему простительно. Верит, зная его тайну… странно. Верит, зная и скрывая, что они дядя и племянник.
Двоюродные.
Даже не выдай он себя сразу «Черными иглами», распознать правду было бы несложно. Чуть дольше, да. Его выдает даже не неумелая скрытность юного командира. Даже не образованность, которая у хорошего воина означает очень высокий род. Сильнее всего его выдает то спокойствие и непринужденность, с которым он говорит. Мир правителей ему привычен. Родной мир.
А это означает только одно: да, брак кабир-рабба бездетен. Но сын у него есть. Похоже, единственный.
А все разговоры о том, что в жизни мужчины-шамали может быть лишь одна женщина, – это, разумеется, такие же сказки, как и книжники в северных пещерах.
Иначе и быть не может. В юности ты увлечен одной, женишься на другой по выбору семьи, а когда жена состарится, тебе нужна рядом та, что оживит твои чувства и заставит кровь бежать быстрее. У алссуд и шамали это не принято. Но «запрещено» всего лишь означает «тайно». На сколько лет сын кабир-рабба старше своего племянника? на десять? поздняя любовь бездетного отца…
Отрадно смотреть, какими друзьями выросли эти двое. В Арду Марифе подобное было бы невозможно… почти. Но ты твердо знаешь, что твой первенец всегда будет такой же опорой твоему наследнику, а наследник никогда не прикажет отравить старшего брата.
– Вы не умеете любить, – сказал Фахд. – И не умеете радоваться. Ваш народ. И вы, и алссуд. Они совсем не умеют, и поэтому у них так мало сторонников. Но и вы не хотите любить любовь.
– Любить любовь? – Таургон не возражал, а просил объяснений.
– Мир прекрасен, и счастье – радоваться ему во всех его проявлениях. Тех, что дают наслаждения телу. Тех, что дают наслаждения духу. Вы лишаете себя радостей плоти, и от этого ваш дух подобен дереву на каменистой почве: оно может вырасти могучим и по-своему прекрасным, но все же ему никогда не сравниться с тем, что выросло на плодородной.
– Мы не лишаем себя радостей, – отвечал Таургон. – Ты смешиваешь нас с алссуд, с их идеей жертвы. Они отдают то, что им дорого. Мы – нет. Нам лишь нужно меньшее для счастья. Мы не проводим время в пирах не потому, что это запрещено или дурно, а потому, что ценим беседу выше изобилия яств. И так во всем, что ты назовешь радостью плоти. Мы берем то, что нам нужно. Не больше, но и не меньше.
– А всё-таки, что значит: любить любовь? – спросил Барагунд.
– Для вас мир раздроблен. Он словно бусы, из которых выдернули нить: вы можете взять лишь одну жемчужину изо всех. Про остальные вы скажете, что они вам не нужны, а алссуд скажут, что они ими жертвуют, а потом пожертвуют и единственной. А мы возьмем ожерелье и будем наслаждаться его блеском.
– Теряя красоту каждой жемчужины, – заметил Таургон.
– Иногда теряя и сами жемчужины, – наклонил голову Фахд. – Но красота других скроет утрату. Жизнь недолговечна, и мы радуемся каждому дню. Кто знает, что ждет завтра? Люби всё, чем обладаешь сейчас. Верный конь и красивый наряд, мудрая беседа и искусная наложница – жизнь прекрасна.
– Я не возьмусь судить, как лучше: каждому хорошо то, что хорошо для него. Жизнь прекрасна, я согласен всецело, но добрая беседа в моих глазах настолько больше прочих радостей, которые ты назвал, насколько лучшее из жемчужных ожерелий меньше, чем… гора.
Когда толмач перевел, Фахд был явственно удивлен таким сравнением.
– Да, гора, – продолжал Таургон. – Ожерельем ты можешь любоваться сам или надеть его, и тогда им будут любоваться другие. Но это не изменит тебя. Но если ты поднимешься на гору, ты увидишь красоту, которой не знал доселе, и станешь лучше сам.
Фахд, получив столь решительный отпор, был, к изумлению двух друзей, в полном восторге. Получается, спор для него ценен игрой мнений, а не утверждением своей правоты. Ожерелье жизни сверкает ярче, и неважно, где чей в нем жемчуг.
– Тогда мое сравнение неверно, – сказал он. – Ты сравниваешь с горой. Что ж, я сравню с водой. Ты пьешь только из одного ручья. Я – из любого.
На это можно было возразить многое, но Таургон предпочел промолчать, и Барагунд последовал его примеру.
Какое-то время ехали молча, размышляя. Двое – о духе и плоти, третий – о том, что ему еще учиться и учиться, потому что он на слова харадца был бы способен только взъяриться про наложниц (а возмущаться вслух явно нельзя), а Таургон сумел возразить, словно и не услышав о них. Остается лишь радоваться, что отец, отправляя его, велел встретить, доскакав как можно быстрее, больше никаких указаний не было, и краснеть, что не справился, не придется.
– Если позволишь, – заговорил Таургон, – я бы хотел поговорить без сравнений. Правильно ли я понимаю, что вы уравниваете красоту тела и красоту духа?
– Именно так. Умный человек всегда красив.
– И это ты скажешь о красивой женщине?
– Женщина? – удивился Фахд. – Женщина не бывает умной.
С Тинувиэлью бы тебя познакомить. Хотя нельзя… нам нужен мир с Харадом. С Землей, как они себя зовут, Мудрости.
– Ладно, – мгновенно отступил Таургон, не собираясь начинать спор по неразрешимому вопросу. – Но вот мой отец. Он потерял в бою ногу.
Фахду понадобилось усилие, чтобы понять, что речь идет не о Диоре. Ну да, он же должен себе сочинить какого-то отца.
– И между тем, я не знаю человека мудрее его, – договорил северянин.
– Это же другое, – ответил Фахд. – Он изувечен. И если он так мудр, то скажи: сильно ли заметно его увечье, когда говоришь с ним?
– Я смотрю ему в глаза, а не на ногу. Другие, сколь мне известно, тоже.
– И я спрошу тебя, красив ли он?
Арахад вспомнил отца, будто видел сейчас перед собой. Светлое лицо, внимательный взгляд, седые кудри…
– Безусловно.
– Ты сам ответил на свой вопрос.
– Итак, красота – это не природное качество, – полу-вопросом произнес Таургон.
– Если бы она была только природной, в мире было бы в сотни раз меньше красивых людей. Ты хотел говорить без сравнений, но я всё-таки сравню. Подумай о духе и плоти как о земле и воде. И скажи мне, что важнее? Бывает, что дурная земля загубит воду. Но это случается редко. Стократ чаще вода сделает землю прекрасной. И думаю, ты согласишься со мной, что если возделывать землю, то и красота, сотворенная водой, будет во много раз больше. Вот поэтому мы считаем, что человек, отказывающий себе в радостях тела, не может быть ни по-настоящему мудр, ни по-настоящему красив.
Спустя сколько-то дней все трое устали от серьезных разговоров. Было решено устроить большую охоту. Свита амирона возликовала так, что мумаки пугались, итилиенцы проявляли восторг менее бурно, Стражи Цитадели были милосердно избавлены от этого развлечения, Таургон сжимал губы и понимал, что отказаться не удастся.
В здешних холмах водилось много каких-то ланей, как точно они называются, северянин не знал, да и не рвался узнать. Он думал о том, как с конской спины попасть по цели.
Ездить верхом его учили эльфы: своих коней в Арноре была едва ли дюжина. Конь никогда не использовался для боя: только если надо быстро покрыть расстояние, проходимое для этого крупного и капризного животного. Бить с коня копьем Арахада учили – мало ли что, пригодится. Но – стрелять из лука?!