Так Таургон с Фахдом онемели. Не то, чтобы совсем: если говорить не о философии, а о вещах более простых, то половина слов понятна по выражению лиц, по происходящему вокруг… но поговорить как обычно – не выйдет.
Ладно, попробуем без переводчика. Им ли бояться трудностей?
Амирон спросил, не будет ли его гость против вечера с танцовщицами. Выглянувшие из-за какого-то полога женские личики были наилучшим переводом слова «ракиса».
А почему бы и нет? Больше им всё равно заняться нечем. Заодно и узнаем, что так разволновало Барагунда в первый же вечер.
И как это подействует на тебя.
Явились несколько музыкантов, слуги поставили перед господином и его гостем столик с фруктами и напитками, и под звуки, которые действительно говорили о страсти, сильной, как жаркое пламя, появились шестеро девушек.
Они были вполне одеты, только это не имело значения. Тонкий шелк, струясь, не скрывал, а подчеркивал формы их тела, высокую грудь и широкие бедра. Они были прекрасны дикой красотой, ими можно было восхищаться, как любуешься полетом хищной птицы или бегом зверя издалека, когда он тебе не угроза и не добыча.
Им отказано в праве быть умными… но нет, они, как хищник, вырвали это право. Они не образованы, верно, – но они умны. Охотнику ли не знать, как умен бывает матерый зверь.
Сколько танцовщиц у амирона? Десятки? или сотни? а их здесь шестеро. И едут в домиках на мумаках, не в повозке.
Женщина не бывает умной?
И после этого ты, князь, говоришь, что это мы обесцвечиваем свою жизнь?
Что ты видишь, князь, наслаждаясь их танцем? неужели только обещание любовных ласк? Какое нужно отточенное, изумительное мастерство, чтобы танцем рассказать о страсти и любви! Неудивительно, что они свели с ума Барагунда. В его возрасте, да когда любимая еще даже не невеста, на такое невозможно смотреть спокойно.
Невеста… счастливец, у него всё понятно наперед. Еще до объяснений. Знать бы, где живет твоя невеста…
Где-то в Арноре, да. Вернется, все незамужние налетят: такой жених – и пока ничейный. Надо будет выбрать самую красивую. Она и будет самой умной. Потому что красивая женщина – это не лицо и не тело. Это прежде всего взгляд.
…вон какие глазищи у этих. Сверкают, как уголья.
– Тухебб?
– Да. Очень нравится.
И толмач не нужен.
Какой будет взгляд у твоей будущей жены? Как у мамы – внимательный и строгий. Как у Тинувиэли – в те редкие часы, когда она не спорит, а просто говорит увлеченно. Как она хороша тогда! если бы она сама это знала…
Не думать о Тинувиэли. Ты ей не Берен, и никто ей не Берен.
Глядеть на этих красавиц. Любоваться.
Сколько лет тратит воин, чтобы достичь мастерства? Десять, пятнадцать.
А эти? Есть самой старшей двадцать? С каким бешеным упорством они должны были упражняться каждый день, чтобы достичь такого совершенства? И какой поистине железный характер нужен, чтобы господин выделил тебя из десятков других, не менее упорных в своем искусстве? И всё это – чтобы к тридцати годам даже самая совершенная из них стала никем, брошенной игрушкой? В лучшем случае, господин ее выдаст замуж, а в худшем?
Неужели ты не видишь всего этого, князь?
Ты мудр, ты один из умнейших людей, с кем мне довелось говорить, – но неужели ты видишь в них только живые вещи, а не ослепительные в своей трагичности судьбы?
У нас сегодня нет толмача, и, пожалуй, это к лучшему: я хочу объяснить это тебе и знаю, что объяснить не смогу.
Для амирона и всего его эскорта, как харадского, так и гондорского, переправа через Порос была быстрой и совершенно неинтересной: ранним утром они проскакали по мосту. На итилиенском берегу их ждали шатры лорда Хельмира, а гондорцев – очередная смена коней. Лорд Итилиена прибыл лично встретить высокого гостя, амирону наконец вернули его толмача (для перевода фраз настолько церемонных, что всю беседу наверняка можно пересказать заранее!); Таургон был предоставлен самому себе и бродил в тени платанов, наслаждаясь зеленью, прохладой и чувствуя себя лягушкой, попавшей в долгую засуху, но героически дожившей до благодатного дождя.
Он был уверен, что проведет вечер в одиночестве: Барагунд был занят обустройством большого лагеря (все хотели смыть с себя пот и пыль Южного Гондора), Фахд принимает лорда Хельмира… или правильнее сказать, что лорд Хельмир принимает князя? в общем, толмач переводит бесполезные фразы, и на серьезную беседу времени не будет. А жаль, у него возникли вопросы за эти дни.
К удивлению Таургона, его разыскал слуга Фахда и выпалил:
– Шахир амирон иант’азирукум!
И перевод не нужен.
– Я думал, ты будешь занят с лордом Итилиена сегодня.
– Я был занят с ним, – отвечал Фахд. – Теперь я хочу отдохнуть.
Шатер был гондорским, но обстановку харадцы уже расставили свою: ковры, подушки, столик, на нем неизменные чашки князя.
– День без беседы – словно стоячая вода, – усмехнулся амирон.
Правитель здешних земель и вполовину не так умен, как этот «воин с Севера». Где он получал образование на самом деле? В том, что он рассказывает про жизнь в пещерах, доля правды есть, это уже несомненно. Но и умалчивает о многом…
Понимает ли его отец, как принц, пусть и тайный, разительно отличается от обычных лордов? Его уже сейчас не очень спрячешь. Или в образованность жителей дальних северных пещер у них все верят?
– Я бы хотел продолжить наш разговор о постоянном и изменчивом, – сказал Таургон.
Фахд кивнул, сверкнув глазами. Никакой азарт охоты не сравнится с такой беседой.
На толмача не смотрели оба, а между тем и он просиял. Он не предполагал, что его ждут настолько увлекательные темы; не ответить бы самому вместо господина.
– Правильно ли я понимаю, – заговорил дунадан, – что для вас вообще нет неизменных вещей? Что всякая вещь для вас – часть потока?
– Именно так.
– Но тогда скажи, как вообще вы можете общаться?! Если каждый из вас видит мир по-своему… как вы понимаете друг друга?
– Так, как мы с тобой. Мы видим совершенно разное, и это нам не мешает.
Слуга налил им чаю; Таургону сегодня было не до сорта.
– Но вот эта чашка, – пока еще слишком горячо, зато отличный пример, – ты же не будешь отрицать, что она белая с синим?
Фахд негромко и мелодично рассмеялся. С этим тайным принцем можно быть искренним, он не обидится.
Он и не обиделся. У него тоже глаза горят, как на охоте.
– Как ты думаешь, сколько в Хараде, – Фахд, называя родину на Всеобщем, делал это с явной усмешкой, – белых с синим чашек?
– Думаю, очень много.
– И эта чашка здесь потому, что она – белая с синим? Этот тонкий фарфор стоило везти из Фахд Алджабале в Хуммал Имэне, оттуда – сюда, отсюда – в вашу столицу, потом весь путь назад, а до и после еще много других путей – ради белого с синим?
– Я не думал об этом.
А должен был бы подумать. Это ж сколько трудов слугам – оберегать в дороге такую хрупкую вещь. Да, караван идет небыстро, крутых подъемов и спусков, как в Ламедоне, нет… это здесь их нет, а что у них там, в Хараде? Каждое утро убирать, кутать во что-то мягкое, каждый вечер извлекать. Жуткое дело.
А он уже привык пить из нее.
– Вот видишь, – милостиво улыбнулся Фахд, – она изменилась в твоих глазах. Осталась прежней и стала совсем другой. Назовешь ли ты теперь ее белой с синим?
– Я начинаю понимать тебя.
– Но ты спросил меня о том, что видят наши глаза. Что же видят твои?
Таургон отпил чаю, закрыл крышкой, честно посмотрел на предмет спора.
– Барса в прыжке. Красивого. Грозного.
«Алфахд фи кафза», – перевел толмач.
– Алфахд?! – переспросил Таургон, понимая.
– Алфахд, – кивнул князь. – Ты всё еще хочешь называть ее белой с синим?
– Твое имя означает «барс»? и имя твоих владений тоже? – северянин пристально смотрел на него.
– Моих гор, да.
– Теперь я понимаю, почему она здесь.
И вторая такая же.
А из чего он поил Барагунда? Не обратил внимания. Какая-то белая с синим…
– У меня был друг… – медленно проговорил Фахд. – Он подарил мне эту пару. Давно. Потом его отравили. Это было сделано очень, – он замолчал, подыскивая слово, – продуманно, убийцу обвинить невозможно. Но я знаю, кто это был. И однажды расплачусь по долгу.
Таургон молчал. Он неожиданно подумал, насколько Фахд доверяет своему толмачу, что спокойно рассказывает такое.
– Удача для меня, – продолжал князь, – что он тоже противник войны с вами. Так что я буду вне подозрений.
Таургон посмотрел на чашку, на лютого зверя, стлавшегося в прыжке – на спину добычи, несомненно. И подумал о том, что назвал бы Фахда – несмотря ни на что! – хорошим человеком. Потому что в Гондоре быть хорошим человеком легко, а вот в стране, где женщина – это вещь, и об отравлении говорят, как о будничном деле…
Об этом тоже стоит рассказать Диору. И поблагодарить, что отправил навстречу такому гостю.
Фахд ждал. Надо было отвечать.
Да, они ведь обсуждают, видят ли одно и то же…
Ты видишь будущее убийство, а я – человека, верного памяти друга там, где считается, что дружбы нет.
– Да, согласен, – Таургон сделал глоток (как теперь пить из нее, такой… кровавой?!), – я больше никогда не назову ее белой с синим. Но это потому, что я раньше не знал того, что ты рассказал мне теперь. После твоего рассказа мы будем видеть одно и то же.
– И снова нет, – ответил амирон. – Человек смотрит не через знания, а через чувства. Гибель моего друга коснулась твоего разума, но не твоего сердца. И это правильно. Что ты будешь видеть? Скорее то, как мир изменился для тебя. Из-за одной-единственной чашки.
И все-таки их беседам пришел конец.
Всё время, что они ехали по Южному Гондору, Барагунд исправно, раз в несколько дней, писал отцу; письмо летело от гонца к гонцу в Минас-Тирит, а из столицы новости разносились по всей стране. Так что лорды обоих берегов Андуина знали, что харадский князь едет как друг, а такого гостя надо приветствовать… то есть выказать ему уважение и удовлетворить свое любопытство.