Час этого золота придет через сорок девять лет.
Прежде чем Денетор выяснит, сколько осталось в казне после войны, прежде чем он, как Наместник, станет решать, сколько денег Гондор может потратить на восстановление выжженного войной Итилиена, прежде всего этого – он просто заплатит всем, кто готов немедленно пойти возрождать этот край.
Заплатит золотом, которое так пророчески назвал.
…отец будет посылать ему травы, но не упоминать о них в письмах.
…Барагунд, соблюдая тайну, будет молчать на словах и на бумаге.
Об «итилиенском золоте» не узнает никто и никогда.
* * *
– Прекрасно, – сказал Фахд, оглаживая бородку.
Просто удивительно, насколько всё сложилось так, как он и хотел. Забота об Арду Марифе – это прекрасно, но должен же он за свои труды получить нечто. Поистине, акаль-рабб превосходно понимает его.
Они оба – любящие сыновья своих земель, но и о себе не забывают. Акаль-рабб станет еще богаче на его золоте, а он сам… голова кружится при мысли, насколько он разбогатеет, будучи единственным, у кого есть лекарства из северных трав. И не только лекарства, о чем не вслух, конечно.
Алссакр обрисовал ему планы; всего год – и они начнут осуществляться. Еще пара лет – и чай из этой чашки, наконец, перестанет горчить.
– Нам осталось лишь договориться о цене, – сказал харадец. – Мы не на базаре, и я не хочу торговаться. Поэтому предлагаю просто: по весу золота.
– Втрое, – сухо произнес Денетор.
Выдержал паузу, пристально глядя на замешательство на лице Фахда, и изволил пояснить:
– Втрое меньше.
Он испытывал странное для него самого чувство брезгливости. Дело даже не в том, что отцу эти травы не будут стоить почти ничего; тут и вес серебра – непомерно высокая цена. Дело было в тайном ночном сговоре, в том, что благополучие Гондора надо покупать, строить его на хитрости и лжи… обманывать лорда Туора.
Он уступил Фахду в главном… кто из них кого поймал? рано он гордился собой, рано… Он уступил в главном, но не уступит хоть в чем-то. Пусть этот харадец разбавит свое торжество изрядной долей непонимания.
Денетор медленно шел по дворцовым залам. Какие-то он знал хорошо: там тетушка Андрет устраивала свои музыкальные вечера, на этом балконе он впервые поцеловал Неллас (наверняка ждет его, надеется, что и сегодня ночью; но нет, родная, пойми, что не приду, и ложись спать), другие залы он знал хуже: там проходили празднества и прочие торжественные сборища, которых он всеми силами старался избегать. Третьи не знал вовсе: стремлением осмотреть весь дворец он не отличался даже в детстве, а открыли их, похоже, впервые за много веков. Для чего служила эта зала при Королях? сейчас она пуста, не считая пары кресел, поставленных наобум, а тогда? для дружеских бесед? для игр детей? для вышивания дам Королевы?
Во всех дверях сейчас стоят Стражи Цитадели. Охраняют память. От кого? От воров? Или ее саму сторожат, чтобы не убежала?
Тишина. Как ни тихо он идет, а слышно. Словно призрак из прошлого. Или из будущего. Дремлющих Стражей будит и пугает.
Что там Таургон писал об истинном цвете вещи? Истинный тот, который отражает сущность? Тогда – вот они, истинные цвета дворца. Сумрачно-синий, серый и все оттенки темного. Станет ли он белым и цветным когда-нибудь?
А он стоит на площади спиной к ненужному ему пустому дому.
Хватит.
Сна ни в одном глазу, и надо заниматься делами.
Травы Лаэгора.
Вот изумится отец! Поистине, подарок судьбы. Сына – тоже, но прежде всего судьбы.
Отзвуки прошлого
Он впервые приехал в родной замок, когда ему было двадцать восемь. Неллас тогда была погружена в заботы о малютке-дочке, ей было совершенно не до мужа, а он… он понял, что не выдерживает. Он получил ровно то, что хотел: страна привыкает платить налоги в полном объеме, и делается это со всё меньшими слезами и проклятиями, перед его именем трепещет весь Гондор (что немало льстило молодому самолюбию), лед, которым сковало его душу от смерти деда, медленно оттаивает – и ему отчаянно захотелось того, что он по молодости считал не нужным правителю: простого человеческого тепла.
Наверное, именно тогда и началась его зрелость.
Дядя сказал «конечно, отдохни», и ты, взяв с собой дюжину всадников, а из вещей только то, что унесут ваши кони, поскакал в Лаэгор.
В разгар лета.
Зимних горных дорог тогда не было.
Тогда вообще еще новых дорог не было, ты даже не задумывался об этом.
Замок, который ты помнил огромным, выше всех семи ярусов Минас-Тирита вместе взятых, волшебным образом съежился; края зеленой чаши гор, достававшие до неба, опустились.
Ты обнял отца, мать расцеловала тебя со слезами, – и ты принялся говорить, говорить и говорить.
Последний раз вы виделись около года назад, на похоронах Барахира, а родители уехали из Минас-Тирита четырьмя годами раньше, после твоей свадьбы… но на похоронах было не до разговоров (там было так много дел, что не было времени и на горе утраты; когда к тебе приходили со словами искреннего сочувствия, ты едва не спрашивал в ответ, что случилось), а пять лет назад ты был рано женившимся мальчишкой.
Сейчас в Лаэгор приехал правитель Гондора, муж и отец. Очень молодой, но от этого не менее взрослый.
И не менее страшный для некоторых из здешних лордов.
Утолив первую жажду бесед с родителями, ты обнаружил, что замок полон незваных гостей и поистине душераздирающих историй: о сошедших селях, обвалах, пожарах и прочих ужасах, которые делают совершенно невозможным полную выплату налога.
Очень хотелось оседлать коня и удрать в горы. Удерживал здравый смысл: они знают места лучше, чем ты помнишь с малолетства, они найдут.
Пришлось выслушивать.
Сели и лавины ты прощал – со стихией не поспоришь, пожары и особенно обвалы считал виной хозяина – надо быть предусмотрительнее и осторожнее. Ты был неизменно учтив, спокоен, убедителен; и даже те, кто не смог выпросить у тебя и монетки снисхождения, говорили о тебе с уважением.
Тогда и возникло прозвище «йогазда».
Однажды вечером тебя позвал отец.
– Я никогда не рассказывал тебе, – заговорил он, – с чего началась история, закончившаяся женитьбой на твоей матери. Теперь тебе пора узнать ее целиком.
– Она была дочерью Барны, – пламя очага освещало хмурое лицо фоура, – он не горского рода, но его владения богаты рудой. Она была красивой, нравилась мне, я ей, и я отправился свататься.
– Барна рассмеялся мне в лицо. «Что у тебя есть?! Только травы и овцы!» Так он сказал и запретил мне и думать о его дочери. Запрет был излишним: любовь, если она и была, от оскорбления как ветром сдуло.
– Я усвоил урок с первого раза, – продолжал отец. – Искать того, кто поставит наш древний род выше богатств, я не хотел. Будущему тестю, кто бы он ни был, нужен жених с состоянием; значит, я стану таким. Едва дождался, пока откроются перевалы, и поскакал в столицу. А в конце лета, как ты понимаешь, вернулся женатым.
– Он здесь? – только это и спросил ты.
– Да, – сверкнули глаза отца. – Он забыл или вовсе не знает законы гор. Лишь безумец войдет под кров того, кого оскорбил. Он думает: моя женитьба, годы, твое возвышение смыли прошлое. Но нет. Он не брал в руки жар моего очага, взывая о защите, и законы гостеприимства молчат о нем. Он в моей власти.
– Чего же ты хочешь?
– Пусть подавится той костью, о которой скулит. Пусть почувствует себя нищим, которому кинули милостыню. Завтра, не давая ему рта раскрыть, прости ему всё. И он поймет, что это мой ответ.
– Но… он заслуживает наказания, а это скорее подарок.
– Ты не понял?! – повысил голос фоур. – Этот человек оскорбил твоего отца. И завтра ты сделаешь так, как я сказал.
Назавтра ты с самым высокомерным выражением лица, на какое способен, отмахнулся от старого Барны: «Прощаю». Словно муху прогнал.
В горах приходится жить по законам гор.
* * *
Денетор тихо вошел к себе. Дома спали все, включая Форланга. Вот это правильно.
Он тоже скоро ляжет, действие чая слабеет. Но прежде он напишет отцу, и с рассветом письмо уйдет.
Могли ли мы предположить, отец, что именно травы Лаэгора будут решать судьбу Гондора?
Зажег светильники, стал читать список, полученный от Алссакра.
И набегавший было сон как рукой сняло.
Водосбор – известная вещь, используют от больного живота, а в передозировке он яд. Черный морозник – кажется, для сердца, и тоже яд, если переусердствовать. Аконит – не вспомнить, не лекарь же он, в самом деле, зато горный лютик – ядовит совершенно точно, а лечат им… то ли нарывы, то ли головную боль, то ли обе хвори вместе. И так далее.
Интересный список.
Надо было сначала читать, потом соглашаться. Или сбавлять цену не втрое, а вдесятеро. Кровавые деньги.
Но поздно.
Слово дано, и надо его держать.
В конце концов, эти яды предназначены врагам Гондора.
Обратная дорога с Фахдом, о которой Таургон так мечтал, оказалась хуже чем разочарованием. Они могли беседовать каждый вечер, никакие лорды не мешали им теперь, князь спрашивал и был готов рассказывать сам, а Таургон не мог забыть вкус «Дыхания гор» и чарующий аромат благовоний в тот вечер. Каждый раз, беря чашку с барсом, он катал напиток во рту, но вслушивался не во вкус, а в то, нет ли в чае чего-то… особенного.
Умом понимал: амирону это уже не нужно, всё позади, поездка оказалась более чем успешной для обеих стран, надо радоваться и дорожить днями с этим собеседником, можно пить чай смело, потому что даже если там и есть… что-то, вы говорите о древней истории, твоя разговорчивость не грозит никому и ничем.
Ты теперь любой разговор сводил к древней истории. На всякий случай.
На пятый день Барс посмотрел тебе в глаза и спросил прямо, что произошло.
– Зачем? – спросил ты. – Зачем было опаивать, ведь достаточно было просьбы рассказать?