Вернуться в реальность.
Это просто смуглый босоногий человек на танцевальной площадке. Стоит и не покачнется. Как он выучился крутиться так долго и не падать?
Таургон кинул ему горсть серебра – сколько ухватилось. Другие зрители принялись метать деньги не менее щедро. Из-за спин музыкантов выбежали нарядные дети – собирать деньги, танцор лишь низко поклонился.
После такого надо было придти в себя. Всем. И точно, музыканты отдыхают, а на площадку вышел забавный толстячок с обезьянкой в человеческом наряде. Он разговаривал с ней по-харадски, но всё было настолько уморительно, что понятно без перевода. Таургон бросил ему пару монеток – за деньгами побежала обезьянка, подобрала, попробовала на зуб, чем вызвала невероятный хохот. На площадку со всех сторон полетели деньги под всевозможные выкрики «Эй, мои проверь!», «У него фальшивые, не бери!» и так далее. Сбор податей этим беспристрастным пушистым мытарем превратился в новое действо; кажется, деньги кидали уже затем, чтобы увидеть, что она с ними проделает.
Совсем стемнело, зажгли чаши, и представление продолжилось.
Танцоры в грозном блеске сабель или в безудержном веселье, их сменяли вереницы девушек в длинных узорных платьях, певец вел рассказ о бескрайней пустыне, по которой идет караван, на караван нападают разбойники, но происходит чудо и караван спасен, – он пел на родном языке, но почему-то всё было понятно, потом появились танцовщицы, на которых не было почти никакой одежды, не считая многочисленных украшений, но это не казалось стыдным, ночь была черной и тихой, пламя чаш высоким, блестело узорочье на южных волшебницах, всего этого не могло быть, и поэтому всё было правильным.
Они ведь в сказке. В сказке только так и бывает.
В горле пересохло.
Тинувиэль взяла один из фруктов, но, подумав, положила назад: все смотрят не только на танцоров, но и на нее, а как она будет кусать? это некрасиво. Таургон краем глаза заметил ее движения, пересел поближе, взял лежащий сбоку вазы ножичек, разрезал плод, не отрывая взгляда от танца, и протянул ей кусочки на ладони.
Ей подумалось, что она как-то мало знает его… хотя, кажется, куда знать больше. Сама она ножом для фруктов пользоваться, конечно, умеет, но чтобы вот так резать не глядя…
Певец пел что-то любовное, Таургон ее подкармливал с ладони, как ручного зверька (ему переложили подушки, чтобы было удобнее), а потом вышел Он.
Их давешний провожатый.
Он был почти совершенно обнажен, смуглое тело сверкало, натертое ароматным маслом. И начал создавать то, что даже танцем не назовешь. Казалось, что в его теле нет ни единой кости, что оно создано из струй воды, из дыма благовоний, лишь изгиб, лишь текучесть, лишь движение. И если может музыка обрести плоть, то именно это и творил сейчас харадский юноша. Да человек ли он? или потомок тех духов, что, снизойдя в Арду, не последовали за Валарами, но и убоялись Мелькора, и так скрылись в пещерах и дебрях Востока?.. ведь смертное тело не может быть таким. Или может?
Танец закончился. Настала тишина.
Ему не хлопали, не кидали денег.
Все молчали, переживая это чудо.
А он стоял неподвижно – вне роскоши и бедности, вне восторгов и осуждений, то ли полумайа, то ли раб…
Таургон перевел дыхание, взглядом подозвал одного из детей, сгрудившихся у музыкантов. Тот подбежал, северянин пересыпал ему в руки горсть монет. Кошель сильно обмелел, но сейчас это неважно.
Примеру высокого лорда последовали гондорцы. Они подзывали детей, те подходили тихо, без ужимок и выпрашивания. Молча и серьезно.
Юный чародей незаметно ушел.
После его танца не хотелось уже ничего. Или поговорить с Фахдом – о том, что красота и истинная мудрость едины. Рассказать Тинувиэли об этом… она поймет. Вот сейчас – поймет.
Поют. Протяжное и гордое. Может быть, про те самые Барсовы Горы. Хотя… если вслушаться, то «алджабале» различишь, а вот «фахд» – нет. Про другие горы поют.
Серебра почти не осталось. Пора быть осторожнее. Неизвестно, сколько еще мастеров впереди, а ты должен кинуть каждому. На тебя все смотрят, и если ты не бросишь хоть одну монетку, то ведь не бросит никто.
Хозяин идет на площадку.
Хозяин… чего? сколько серебра достанется самим мастерам и сколько – ему? Свободны эти люди – или его рабы? да и что лучше в их Хараде?
– О прекраснейшие из гостей, приходившие когда-либо посмотреть на искусство танца! Мы были бы готовы радовать вас до самого рассвета, но ведь недаром сказано: соблюдай меру и в еде, и в питье, и в веселье…
Последний танец? это хорошо. Можно не цедить по монетке.
Как он вовремя.
Или это не случайность? Ты умеешь читать по глазам, харадец – тем более, а твое озабоченное лицо ему хорошо видно. Да и сколько денег у тебя… было – да, это он знает.
Забирайте всё, что осталось. Кошель до дна.
Не жалко.
Даже если всё идет их хитрому хозяину – не жалко.
Часть зрителей (в основном из задних рядов) вставала и напряженно озиралась: куда и как им сейчас идти. Более опытные сидели совершенно невозмутимо: они твердо знали, что за ними придут. Таургон тоже не вставал: когда тебя принимают с таким почетом, то беспокоиться бессмысленно. Музыка затихла, в шатрах это отлично слышно. Значит, сейчас явятся.
Можно пока порассматривать остальных зрителей.
Купцы. И многие с женами, с дочерьми. Ну да, менестрели им скучны, да и не всякий менестрель будет петь в доме купца, а развлечения попроще – не из тех, где потратишь много денег. Тут же всё просто как по заказу: и настоящее искусство, и дорого, и отнюдь не для знати.
Понятно, что ни один лорд на такое представление не останется. Не снизойдет.
А если позвать танцоров в дом?
Чьи там дамы носят харадские ожерелья? Норвайн, помнится, был за союз с самого начала. Позовет он этого волшебного юношу станцевать перед его семьей?
Поговорить об этом… не с Денетором, а с Диором. Он ценит чай, его восхитят и танцы. Госпожа Андрет, конечно, пригласить к себе харадцев не сможет – это вызовет слишком много… ненужных слов. А вот если они будут танцевать в доме какого-то лорда, и Наместник зайдет в гости…
Надо будет рассказать и предложить.
… вот и Круглая Подушка за ними пришел. Сам явился, и как быстро.
Тем временем по Пеленнору рассыпались золотые огоньки фонарей: харадские слуги вели дорогих гостей к шатрам. Хозяин, которого Таургон звать иначе, чем Круглой Подушкой, уже не мог, говорил им с Тинувиэлью очередную бесконечную любезность, но шел он, несмотря на свой живот, достаточно быстро.
Впереди темнела масса шатров.
– …и да будет сон моих гостей легок, как аромат ночных цветов, – не унимался харадец, и тут Таургон перебил его.
Самым мягким тоном, на какой способен, он сказал:
– Я и моя сестра благодарны тебе за заботу.
Харадец поперхнулся очередной цветистой фразой:
– Се…стра?
Таургон молчал и вежливо улыбался. Он всё сказал достаточно ясно, он был отлично понят, ему не капли не поверили, но это и правильно, ему не вера в эту откровенную ложь нужна, а перестеленная постель.
Не то чтобы ему было сложно спать с Тинувиэлью на общей, но – ей будет неприятно.
А так всё хорошо. Извинился, побежал «проверить, всё ли в порядке», то есть велеть переложить мягчайшие из перин, какие только можно найти в Хараде.
И Тинувиэль молодец. Удивилась, почему он назвал ее сестрой, но вопроса не задала. Да, это Харад, здесь скорее поверят в то, что снег на деревьях вырастет как листва, чем в дружбу между мужчиной и женщиной.
Вернулся. Шустрый какой.
Вот и шатер. Тяжелые войлоки снаружи, защитит и от жары, и от ветра.
А внутри – красивые шелка. Столик, неизменная ваза с фруктами, светильник. Перины по обе стороны разнесли, правильно.
– Тинувиэль, укладывайся, я подожду снаружи.
Безумный день. До сих пор чудится грохот музыки, блеск тел танцоров, оглушительное разноцветье одежд.
Потратил месячное жалованье – и не жалеешь. Ни капли не жалеешь. Тем паче, что главной тратой всё равно был чай.
Ей понравилось. Самому тоже понравилось, еще бы! – но ради себя не стал бы тратить ни день, ни деньги.
А так – сделал доброе дело, да еще и сам столько радости получил.
В шатре тихо. Улеглась.
Таургон вошел, снял перевязь с оружием, тунику, стянул сапоги. Погасил светильник.
– Доброй ночи, – раздался в темноте голос Тинувиэли.
– Доброй и тебе.
Он завернулся с головой в одеяло и почти сразу уснул глубоким ровным сном.
Проснулся он привычно перед рассветом. Тинувиэль спала, совершенно по-детски свернувшись калачиком, безмятежная и беззащитная.
Надо бы разбудить ее, сказка кончилась, пора возвращаться… ладно, чуть позже.
Он вышел.
Шатры медленно просыпались.
Сновали харадцы, поднимали войлоки входа, чтобы рассветный холод ненавязчиво разбудил их гостей. Один из слуг подбежал к их шатру, низко поклонился, Таургон ему кивнул: да, делай. Тот принялся подвязывать пологи к высоким колышкам, открывая вход.
Харадское многоцветье как-то померкло. Услужливость и забота обернулись своей изнанкой: желанием получить с него побольше денег сейчас и расчетом на то, что он придет снова… или расскажет другим. Чтобы не только купцы тут развлекались.
Вспомни слова Фахда: в этом мире нет дружбы. Он будет с тобой откровенен, искренен, а потом сам же тебя и опоит. И очень удивится, когда ты обидишься на такое обыденное дело.
И ведь есть же здесь настоящее… чистые искры Неугасимого Огня. Только как их извлечь из-под десяти слоев меда, один из которых протух, а другой отравлен?
Хватит. Харад таков, каков он есть, ты его не изменишь.
Пора собираться. Тинувиэль уже, наверное, встала.
Он откинул тонкий полог.
Она в нижнем синем платье сидела на постели и прибирала волосы.
Еще теплая и расслабленная после сна, такая уютная, такая домашняя…
Такая близкая.
Таургон закусил губу и резко вышел.