Время за него.
И госпожа Неллас. Если он поторопится с отъездом, ей будет очень больно. А так – она успеет привыкнуть к этой мысли.
Разумеется, если что-то случится… здесь ли, на Севере ли – он немедленно сорвется. Если призовет отец.
Если – он уедет так быстро, как сможет.
Но пока еще у него есть время.
КОРОЛЬ ОСТОГЕР
2429-2430 годы Третьей эпохи
Последние годы он всё реже стоял под Древом: юношей, претендующих на это место, становилось больше и больше. И это радовало.
Отношение к Таургону изменилось. Он служил в Первом отряде почти столько, сколько его новые товарищи жили на свете, и стал такой же частью здешнего мира, как командир, мифриловые шлемы… как Древо и сам Седьмой ярус, говоря прямо. Для пятнадцатилетних он «был всегда». Да и «Сына Звезды» читало большинство из них.
Он оставался «северянином», но это слово произносили с отстраненным уважением. Он не стал для них своим, потому что был образцом, до которого тянуться, тянуться… и гордись, если сравняешься хоть в чем-то. Таким и должен был быть в их представлении герой древних сказаний (а что, кроме этих сказаний, известно об Арноре?) – воин и книжник, сдержанный и утонченный, недоступный и приветливый.
Эдрахил видел, что зря думал сколько-то лет назад, что Диор прочит арнорца на его место. Чем бы ни сменилась для северянина эта странная служба, но следующим командиром знатных петушат быть не ему.
Таургон стоял в карауле у дворца и размышлял. Вопрос, в сердцах заданный Амдиром несколько лет назад, не давал ему покоя. В самом деле, почему, когда перестраивали Минас-Анор из крепости в город, не попытались хоть как-то приблизиться к нуменорским образцам? И построили это всё, пока угрозы вторжения и близко не было. Никакой подготовки к войне, никакого безопасного места позади столицы. Раньше ты еще нетвердо знал историю Остогера, а теперь разобрался.
Что мы знаем об Остогере? Много и ничего. Серион перевернул для тебя Хранилище и поднял десятки документов. Ты держал в руках планы зданий, ты читал отчеты горных мастеров, разведывавших породу, подробно исследовавших, где в скалу можно углубляться смело, где строить только на поверхности, а где и строить с осторожностью, ты видел отчеты совершенно в духе Денетора: сколько мрамора, гранита и порфира какого сорта привезли откуда… через твои руки прошли пергаменты и фантастическим образом сохраненная бумага семнадцативековой давности: каждый лист пропитан каким-то клеем и вставлен в деревянную раму. Даже распоряжения, написанные рукой самого Остогера (почерк четкий, разборчивый и, пожалуй, красивый), – читаешь их и чувствуешь себя на совете, невольно хочется встать, а рука ищет копье… ты теперь знаешь о превращении крепости в город больше, чем любой гондорец, но ни шаг не стал ближе к цели.
Почему город построен именно таким?
Почему Остогер сознательно – в этом ты убежден, достаточно на его почерк глянуть! – сознательно отказывается от нуменорского стиля везде, где это возможно?
Амдир, влюбленный в Нуменор, хочет видеть его возрожденным. Его уже давно зовут внуком Гимилзагара и это перестало быть шуткой. Для него творение Остогера – знак упадка.
Но это не упадок.
Что хотел сказать Остогер?
Он извел массу пергамента на распоряжения, но не доверил листу свои главные мысли.
Он доверил их камню.
Вот его и читай.
– Очень может быть, что я ошибаюсь, – говорил Таургон, в очередной раз ужиная у Денетора.
– Не ошибается только тот, кто ничего не делает, – заметил хозяин. – Начни с фактов, остальное выстроится само.
Фактом было замысловатое блюдо из овощей, даже жалко рушить такую красоту.
Таургон засмеялся.
Денетор вопросительно приподнял бровь.
– Я теперь о таком думаю: осгилиатский стиль. Слишком много сложной роскоши.
– И подобно Осгилиату, она падет, – добавил Денетор.
– И кстати, купол.
…который немедленно был разрушен слугой в тарелку северянину.
– Хорошо, что внук Гимилзагара этого не видит! – осмелился подать голос Боромир.
– Ешьте! – с укором сказала Неллас.
Вкусное воплощение осгилиатского стиля было бесследно уничтожено.
– Итак, сложная красота, – вернулся к теме Денетор.
– Да. Причем сложность важнее. Чем изощреннее, тем лучше, а выйдет ли красиво – неважно. Иначе зачем пытаться изображать в мозаике животных, которых ты явно пытаешься выложить первый раз в жизни? На них трудно смотреть без улыбки, а они ведь считались красивыми. Да, согласен, там много подлинной красоты, огромного искусства, чего стоят одни купола… уникальные конструкции, которые потом почти перестали строить.
– И ты опять говоришь о сложности, – кивнул Денетор.
– Вот именно!
Внесли нечто горячее в маленьких вазочках, каждому его порцию.
Отличный перерыв додумать собственную мысль.
– Я хочу сказать, что нуменорские мастера, сколь мы можем судить о них по Осгилиату, словно разговаривали своим искусством друг с другом: «Смотрите, я умею так» – «А я вот так» – а это великий мастер, он выложит мраморные цветы в главных залах, и они будут прекраснее живых. Я много ходил по Осгилиату и уже узнаю руку некоторых. Это было искусство людей – и для людей.
– А бывает иначе? – спросил Боромир.
Форланг стоял с безмолвным вопросом: нести ли следующее блюдо. Денетор глазами показал: нет, пока не надо.
На кухне, наверное, проклинают вечера, когда ужин на четыре персоны: совершенно немыслимо рассчитать, как подать еду только что с огня.
– Конечно, – отвечал другу Таургон. – Посмотри на Язык: ведь это совершенно иное искусство.
– Оно тоже для людей, – Денетор не то чтобы возражал, скорее требовал продолжения мысли.
– Да, но оно о том, что выше людей. И уж точно величие его – не в человеческом мастерстве. Скорее, в готовности отказаться от нуменорской игры в то, какой я умелый.
– Значит, – хозяин чуть пригубил, поставил кубок и договорил: – нуменорское искусство – это гимн человеку? Сколько я помню историю, что-то похожее там было.
Он сделал знак Форлангу.
Принесли очередное творение поваров. Было ли оно идеальным или передержанным – никто не разобрал: думали о другом.
Денетор неожиданно для себя размышлял вовсе не о Нуменоре или искусстве. Как долго еще Форланг сможет быть вот таким повелителем слуг? Лет десять? а потом? А потом хорошо бы были внуки. И тогда Форланг сядет за этот стол как присматривающий за малышами. И вообще будет спокойно сидеть, а они – возиться вокруг него. Он по-прежнему будет чувствовать себя при деле.
Будут через десять лет внуки? здесь, а не в Итилиене? Если нет, то придется вспомнить детство и опять бодаться с Форлангом, кто упрямее. Упрямее, конечно, окажешься ты, но лучше обойтись без боданий.
– Итак, Осгилиат, как и поздний Нуменор, – это гимн человеку. А Минас-Анор?
– Ну а кому гимн Язык? – ответил Таургон.
– Да, я не забуду никогда, как вдохновенно Барагунд пересказывал твои слова. Но мы, кажется, говорили об архитектуре.
– Мы говорим о городе. И начинать надо сначала. С Древа. Исилдур посадил его над крепостью, Остогер поднял город до него.
– И купола сменились островерхими крышами и шпилями, – думал вслух Денетор. – Тянуться ввысь.
– Только у Хранилища купол, – добавил Таургон.
– …уходящего вглубь скалы, как в недра прошлого, – он вспомнил свой спуск. – Человеческого прошлого.
– Так что Амдир не прав! Не разучились строить в древнем стиле. Просто Остогер отказался от этого.
– Царственные принцы Нуменора часто бывали неправы, – сочувственно заметил наследник.
– А мозаики? – увлеченно спросил Боромир. – Они совсем исчезли?
– Они не исчезли, – тихо сказал северянин. – Посмотри на пол в этой зале.
– Здесь нет мозаики, – удивился юноша.
– Смотри внимательно.
Форланг молча негодовал: горячее еще не подавали, а все встали из-за стола.
– А действительно, – сказал Денетор. – Я за столько лет не обратил внимания.
– А я знала, – ответила Неллас. – Знала и всегда очень любила.
В центре залы было четыре больших ромба с белыми прожилками по серому камню. А вокруг них… мрамор был молочно-белым в центре, розовея к краям и становясь бледно-оранжевым у самой серой кромки, идущей вдоль стен.
Словно капнули краску, а она медленно растеклась.
– Словно восход над горами, – сказал арнорец.
– Восход… – откликнулась Неллас. – Как ты хорошо это придумал.
– Тут нет гор! – возмутился Боромир. – Тут только ромбы!
– Значит, ты потом их увидишь, – негромко ответил отец.
– Мой господин, налить еще вина? – Форланг осмелился напомнить о себе.
– Налей. И пусть несут горячее.
…иначе ты до моих внуков не доживешь.
– Я не сразу понял, – сказал Таургон, вернувшись к столу, – а потом сравнивал нарочно. Так вот, переход цвета здесь ничуть не менее тонкий, чем в лучших залах Осгилиата. Мастерство не было утрачено. По крайней мере, не при Остогере.
– Но там все видят один и тот же цветок, а здесь каждый свое, – задумчиво проговорил Денетор.
Внесли наитерпеливейшее горячее.
– Я хочу выпить за чуткий глаз. За чуткий глаз и мудрое сердце, – сказал хозяин. – Наш харадский знакомый, помнится, благодарил меня за то, что я ему подарил его собственную танцовщицу. Ты мне подарил мой дом. Спасибо.
Таургон улыбнулся, принимая благодарность.
– Значит, отказ от личности мастера?
Принесли фрукты, Денетор не глядя взял верхний и стал его резать.
– Скорее, отказ от гордости. Нужно быть хорошим художником, чтобы создать это. Лучшим, чем многие из мастеров Осгилиата.
– Мне было всегда легко и спокойно смотреть на этот перелив, – сказала Неллас.
– Отказ от нуменорской гордыни… очень интересно, – Денетор покачал головой.
– Я вот что хотел сказать, – Таургон набрался смелости вернуться к самому началу разговора. – Может быть, я ошибаюсь. Но мне кажется, что Остогер сказал мастерам: для людей безумие пытаться соперничать с Валой Ауле. Он создал творения, которые им не превзойти никогда, как ни тщись. И поэтому: не создавать свое, не дробить камень, чтобы выкладывать из него неловкие рисунки… или даже красивые! но оставить красоту цельной, лишь подчеркнув, чтобы и другие ее увидели.