– Расчищайте тропу. Она отмечена стоячими камнями, но вам и без них будет ясно. Дойдете до березняка – ставьте лагерь. В березняке расчищать вряд ли будет нужно. Я вернусь утром.
Тинувиэль смотрела на него огромными глазами. Здесь всё было так невероятно, что уже и не страшно, Таургон поступает правильно, но… что происходит? с ним, с нею, со всеми? что?
Он подошел к ней, сжал ее лицо, поцеловал.
– Я вернусь завтра утром, любимая.
Кивнул Маэфору: рассчитываю на тебя, – и быстрым шагом, почти бегом поспешил на юг.
Он снова поднимался на закате. Он шел по лестнице, не замечая веток под ногами. Он летел вверх – свободный, чистый, легкий.
Хиваташукат неки эфекэтэ кё.
Их призывает к себе Черный Камень.
Он давно забыл эту фразу… не забыл.
Они шли, не спотыкаясь о ветки, которых нанесло за десять лет, – потому что не было десяти лет, а было двадцать четыре века, и для них – для них для всех лестница всегда была чистой.
Кого-то он узнавал в лицо, но большинства не знал.
Король Анардил вел юного Остогера; вон тот юноша с резкими чертами лица – наверное, Орнендил, сын Видугавии; великан, а с ним девушка и молодой мужчина: Ондогер ведет Фириэль и Арведуи – жаль, они не успели рассказать сыну! седой Барахир и молодой Денетор (как Барагунд похож на юного отца!)… столько незнакомых лиц, и нет ни одного испуганного, все светлы. А впереди – они: Исилдур, Элендур, Аратан, Кирион… Кирион, только похож на постаревшего Денетора, идет с могучим златокудрым юношей… что это? неважно, вы идете все, идете сквозь времена, Денетор с мальчишками поднимается, все притихли, даже Хатальдир, они тоже видят (увидят?) всех, кому идти по этой лестнице, Камень Эреха открыл им глаза, Камень Амон-Анвар откроет их сердца, хотя нет – их сердца и так раскрыты. И улыбнутся Короли юношам, а юноши – Королям.
И он ждет их всех на вершине.
…они стояли втроем. Вернее, вдвоем – Арахад был только свидетелем.
Исилдур и Элендил.
Живой и мертвый.
На груди Исилдура было Кольцо Врага – запертое в крошечной шкатулке на цепочке. Заточенное.
Оно не имело никакой силы над этим человеком. Всё, что оно могло ему пообещать, ему было не нужно. Он обладал большим: такой силой любви и веры, что ему откликнулся Черный Камень, и эта сила выплеснулась в мир, став ощутимой для любого, сковывая трепетом слабые сердца и раскрывая Свету сильные.
– Ты не принял Власти. Ты устоял. И этим спас Гондор, – говорит ему Элендил.
Ему – сыну? Или всё-таки ему – Арахаду?
Сейчас он знает больше, чем в ту ночь под Древом. Он знает, что с Мглистых гор рано или поздно обрушатся полчища орков. Но Денетор успеет выстроить форты.
А если бы он сказал «да»?!
Моргул бы поздравил его с коронацией!
– Я горжусь твоей стойкостью, – говорит Элендил.
Исилдуру? Ему?
Ночь. Огромная, безумная луна.
И бешено бьющееся сердце.
Раньше ты чувствовал, что поступаешь правильно. Теперь ты это знаешь.
И тебе не стыдно смотреть в глаза правителям прошлого и будущего. Ты исполнил свой долг перед Гондором.
Твой подвиг был в том, чтобы не совершить поступка.
Восток из черного становится синим, голубым. У самого окоёма темнеет красным.
Как странно: в прошлый раз тебя, как мальчишку, отчитали за бездействие, а в этот ты заслужил похвалу… разное оно, бездействие, бывает.
Ничего, впереди Арнор и твоя война. Больше никаких бездействий. Попробуешь сравниться с Денетором: выиграть войну, не начав ее. Не совсем, конечно, «не начав», да и, если быть честным, оттянуть, а не выиграть… но всё-таки.
На западе луна сквозь облака. Сама золотистая, а облака по краям сверкают розоватым. И свинцово-серые в середине. Смотреть и смотреть на эту красоту.
Тени редеют.
Почему по лестнице поднимался постаревший Кирион? Ведь он же погиб с Исилдуром… тезка, из будущего? не узнать.
А Элендур действительно очень похож на Элендила, хроники не ошиблись.
Элендур… видишь его ясно, как во плоти. Скольких сыновей ты потерял в Итилиене? Одного? Двух? Кто погиб в горном форте, встав на пути армий Мордора и дав Минас-Итиль драгоценные дни спастись? Кто закрыл собой Гондор – и иначе бы не было ни Белого Древа, спасенного Исилдуром, ни… ничего бы не было, Исилдур бы не вырвался из крепости, осажденной Сауроном. И Враг не лишился бы Кольца Всевластья.
Кто они были, воины безвестных итилиенских фортов, чье мужество решило исход едва начавшейся войны?
Таких фортов, как Фарарт Барагунда.
И он тоже здесь. Стоит, сияет. Похожи они с Элендуром… не внешне, а… Светом похожи.
Прости, друг, тебе не исполнить своего обещания: ты не поведешь меня сюда, когда станешь Наместником. Не сбудется.
Денетор всё вам расскажет в Ламедоне, ты поймешь.
Совсем рассвело. Пора возвращаться. Тинувиэль ждет. Вряд ли она уснула в эту ночь.
Что ж, никто и никогда не приносил брачных клятв на Амон-Анвар, но нам, наверное, можно.
Нужно.
Это нужно Тинувиэли.
Она не сомкнула глаз этой ночью.
Пока северяне расчищали тропу, то есть были заняты делом, ей было проще: она вела одну из лошадей, это было занятие – полезное, отвлекающее от… этого Леса. К вечеру пришли в березняк… однажды, когда она была еще совсем девочкой, их с дочкой одного из лордов пустили в тронный зал. Тинувиэли тогда стало страшно: такое там всё… высокое и вообще.
Вот и тут березняк… высокий.
И Таургона рядом нет.
Халлах и Алдарион были готовы опекать ее, но она предпочитала держаться поближе к Маэфору. Когда-то давно (месяц назад!) он страшно пугал ее: так ребенка пугает охотничий пес, большой и с клыками, а теперь ей было спокойнее от всего того в нем, чего она раньше боялась.
– Есть хочешь, госпожа? – буднично спросил он ее.
Она помотала головой.
– Тогда горячего попей. Костерок сейчас разведем; садись.
– Разве можно – здесь?
– А мы маленький. Сушняка наберем. Помоги, если сидеть без дела трудно.
Сушняка здесь было в избытке, дунаданы быстро набрали кучу веток: не греться и не готовить, а просто провести ночь при свете.
Вряд ли кто-то из них будет спать.
У Тинувиэли как-то само собой образовалось несколько веток под рукой: можно подкидывать в огонь. Гореть он будет ярко, но еды станет требовать всю ночь.
Рядом сел Маэфор, с другой стороны – Алдарион.
…она не поняла, кто запел первым. Пели негромко, вполголоса, и песни выбирали длинные, протяжные. О поединке Финрода и Саурона, об Эарендиле, плывущем через моря, о ветре над полем побоища, что-то снова совершенно бесконечное о Финроде, об Арведуи и Фириэли, о дороге, о…
Пели осторожно, не потревожить бы тишину, а Шепчущий Лес так же тихо отзывался им, Тинувиэль не знала слов и подпевать не решалась, но она подкармливала огонь, и когда ветки под ее руками закончились, ей стали передавать из вороха запасенных, словно это было очень важно: кормить костер должна именно она, а они будут петь.
Когда рассвело, Маэфор решительно заявил «Мы сухарями обойдемся, а вас с Таургоном я кашей накормлю», пристроил над огнем небольшой котелок, бросил туда горсть зерен.
Когда стало уже светло, пришел Таургон. Посветлевший и молчаливый.
Благодарно кивнул Маэфору, позвал Тинувиэль есть его варево. От волнения ей не хотелось, но она послушалась.
Надо было решаться.
Трудно сказать о том, о чем молчал почти четверть века.
Он отозвал в сторону Маэфора и Алдариона.
– Берите всех и идите расчищать лестницу. Сами займитесь верхними ступенями, там немного. Но к кургану не поднимайтесь.
– Кургану? – переспросил Алдарион.
– Расскажи всем, – посмотрел Арахад на Маэфора. – Скажи, что у вас будет почти двое суток.
– Скажу, – серьезно отвечал родич.
– А я расскажу ей.
Все мужчины вдруг засобирались и ушли, молча и поспешно.
В березняке остались они с Таургоном.
Лошади пощипывали траву меж березами.
Он подошел к одной из телег, снял что-то, увязанное в мешковину, разрезал веревки – и Тинувиэль увидела ларец. Лишенный украшений, но дерево благородного цвета, и линии изящны.
– Родная. Этот наряд тебе шлет матушка. Переоденься. И я пойду переоденусь.
Он ушел, Тинувиэль откинула крышку.
…словно поздняя луна серебрится на рассветном небе. Только она не одна, их дюжина, нет, две дюжины…
Тинувиэль взяла ожерелье в руки.
Жемчуг был тяжелым. Очень.
В той, прежней жизни у нее было жемчужное ожерелье – самые крупные бусины были как ноготь ее мизинца. Отец, помнится, очень боялся, чтобы нитка не порвалась. Она злилась на его страхи, так что надевала, только если он требовал. Пока он еще что-то требовал…
Таких огромных жемчужин она не видела никогда в жизни. И цвет… она не знала, что у жемчуга бывает такой глубокий.
Тинувиэль не удивлялась, нет. Здесь всё было необычным, невероятным, и то, что она держит в руках сокровище, которое словно из древних легенд, было… частью Шепчущего Леса.
Она положила ожерелье на сочную изумрудную траву и потянула из ларца платье.
Шелк был плотным – самая тяжелая ткань, которую ей доводилось брать в руки, но при том очень мягким и приятным.
В Минас-Тирите ей не оставалось ничего другого, кроме как презирать модниц, отцам которых некуда девать деньги, вот дочери и рядятся в харадское… но те ткани были тонкими и блестящими, а этот шелк был и впрямь словно рассветное небо, когда солнце ее не взошло, только восток медленно наливается малиновым и растекается оранжевым, а высь голубеет спокойно и отрешенно.
Она попала в легенду?
В красивую историю об эльфах, которые так любит Таургон?
Сейчас зашевелятся кусты, и выйдет…
Кусты зашевелились. И вышел Таургон.
Он снова был в черно-белом, но что-то в его форме было не так. Ткань вместо привычной – легкая и какая-то… странная. Странная даже для Шепчущего Леса. И герб: она не сразу поняла, что там было только Семизвездье. Ни Древа, ни короны.