– Наместник просит тебя подождать до заката. Потом он придет к входу в Хранилище.
Значит, не зря.
До заката времени более чем много. Пойти в Хранилище? нет, сейчас глаза будут скользить по буквам, не складывая их в слова. Спуститься к себе? пригодишься Денгару? нет, вернуться из этой торжественной печали к делам, пусть и нужным, но будничным – святотатственно. Присоединиться к тем, кто ждет своего часа, чтобы войти в тронный зал и проститься с почившим? тоже нет. Трудно объяснить, почему, но – нет.
Просто пойти на Язык и ждать заката.
И вспоминать этого седогривого властителя, который смог обмануть и простодушного арнорца, и искушенного собственного сына.
Знал о болезни и не хотел говорить?
Надеялся, что уход от дел поможет прожить дольше?
Каким ты был, Наместник Барахир? Если твой сын – один из достойнейших людей, кого я знаю, а твой внук заслуженно ненавидим всем Гондором?
Кого ты обманывал на самом деле? Как? И в чем?
Навеки сомкнуты твои уста.
Сколько тайн ты унес с собой, если не доверил их даже сыну…
– Я не ожидал, что ты придешь, – сказал Диор.
– Мой господин. Минас-Тирит… Гондор скорбит по прежнему Наместнику, а ты потерял отца. Прости, если я беру на себя слишком много, но…
– Спасибо, – тихо перебил его Диор. – Ты прав, мало кто вспомнил об этом.
Таургон молчал: говори, господин мой; говори, тебе же нужно выговорить в кого-то свою утрату.
– Пойдем.
Он не спросил арнорца, может ли тот остаться в Цитадели на ночь. Видел: может.
Они пошли, но не в башню Наместников, а во дворец. Какая-то боковая лестница, темно – сумрак за окнами, скоро не будет видно ничего, но пока Диор вполне различает дорогу, повороты, еще небольшая лестница – и какая-то комната с широкими окнами. На запад: видна черная линия гор, над ними темнота чуть светлее.
Диор зажег светильник.
– Я не ждал, что ты придешь, – повторил он.
А светильник здесь скромный, простой. Хириль в залу более дорогие ставит.
– Мне теперь перебираться в его покои, – Наместник говорил, чтобы сказать хоть что-то. – Они удобные… удобнее моих. Я давно их знаю наизусть… тайники, ходы… чем скорее переберусь, тем лучше.
Арнорец молчал.
Как помочь сильному человеку назвать горе – горем?
– С ним было очень тяжело, – выдохнул Диор. – Он знал только одно слово: «ты должен». Да, я сделаю всё, что должен… но, знаешь, можно же похвалить, сказать «Ты молодец», кивнуть… нет. Д.О.Л.Ж.Е.Н. С Денетором он был другим… другим. Денетор талантливый и умный, его надо хвалить, он надежда Гондора… а ты – должен.
Если Барахир считал внука надеждой страны, то понятно, как тот забрал такую власть… Но ведь есть и настоящая надежда – тот ясноглазый у его ног! Спросить бы, кто это… и не спросишь.
Но он есть, и это главное.
Диор говорил. Годами накипевшее в сердце выплескивалось сейчас, и Таургон довольно быстро перестал его слушать. К такому нельзя прикасаться. О таком нельзя знать. Даже тому, кому это рассказывают.
Но совсем не слышать не получалось.
Диор говорил о бездетности своего брака, как она черной тенью нависла над их семьей, а сам он оказался виновен без вины… Таургон смотрел на пламя, пытаясь отрешиться, и цеплялся за любую мысль. Мысль пришла – и довольно странная. Ему вдруг стало вспоминаться время, когда матушка ждала рождения Сильмариэни. Время тогда было тихое, событий никаких, так что появление будущего принца или принцессы обсуждали довольно бурно. Арахада однажды покоробило, как сказали об отце: дескать, Араглас молодец. Слова были вроде хорошими, но от них стало… словно начал есть яблоко, а у него середина гнилая. Отец заслуживал всех похвал, и этих, и больших, но не за рождение позднего ребенка надо его хвалить!
Но если арнорцы, не склонные к сплетням, и то обсуждали происходящее в постели вождя, то чего ждать от гондорцев?! о бездетном браке наследника явно судачили годами!
Как ты вынес всё это, господин мой Диор? как сумел ты остаться добрым и мягким, когда твоя беда была выставлена перед всей страной? Сколько мужества в тебе и подлинной стойкости, хотя не на полях сражений проявлял ты ее…
Стало ощутимо холоднее. Ночь заканчивается, хотя пока совсем темно.
Диор встал, взял светильник за изогнутую деревянную ручку и опять сказал: «Пойдем».
Ты молча кивнул.
Опять были залы, коридоры, лестницы, огонек в руке Наместника то выхватывал узоры мрамора и резьбу, то был бессилен против огромного пространства темноты; арнорец и гондорец словно продолжали путь по воспоминаниям – то ярким и прекрасным, то темным, о которых лучше не знать, они блуждали извивами памяти осиротевшего сына, и кто знает, есть ли выход из лабиринтов наболевшего в сегодняшний день…
Слабый свет впереди. Мягкий, золотистый.
Диор быстрым движением пальцев загасил фитиль, поставил светильник на что-то в темноте (латунь звякнула о камень), и они пошли на свет.
Таургон увидел Барахира.
Тот лежал на одре – такой же спокойный, величественный и несокрушимый, как и при жизни. Своим видом он словно говорил: «Ничего не ушло. Ничего не изменилось. Не о чем плакать». И последний безжалостный приказ сыну: «Ты не должен позволять себе слабость; смотри, я же не сожалею о собственной смерти!»
– Я хотел вас познакомить, – сказал Диор тихо, чтобы эхо не подслушало их троих. – Но думал: позже, времени впереди много.
Если бы Барахир повернул голову и недовольно глянул на сына, ты бы не удивился.
– Ну хоть так, – договорил Диор.
Одр Наместника… сознание отказывалось от слова «бывший»: пока Барахир здесь, Наместник – он, кто бы и кем бы ни был провозглашен! – одр Наместника был в цветах. На всю высоту, но как ни высок он был, как ни велика стала гора цветов, их уже в первый день принесли столько, что класть пришлось и перед ложем. Запах тысяч увядающих цветов был пронзительным; к нему примешивался странный аромат бальзамических масел.
Таков дух народной скорби.
Народу Барахир позволит скорбеть по себе. А вам нет – тебе тоже, раз тебя привел его сын.
С каждой стороны одра стояло по четыре высоких светильника: золотые (или позолоченные?) растения свивали стебли, вознося чаши пламени на высоту больше человеческого роста. Пламя заставляло золото потолка светиться, хотя обычно оно было в тени, даже и не заметишь, что потолок вызолочен.
Таургон медленно понимал, что они в тронном зале. Ну да, где бы еще и лежать Наместнику?
Но сейчас этот зал было не узнать.
За окнами по-прежнему было темно, так что трон ушел в глубокую черноту. Статуи Королей едва виднелись рядом с одром, а прочие скрылись во тьме. Черный мрамор колонн и сумрак за ним стояли словно Стены Ночи, и смертным не было пути туда, а был лишь путь обратно в жизнь – или другой, ввысь, тихо сияющий золотом.
Чернота, золото и белизна одра и гривы Наместника.
Правитель Гондора и простой стражник стояли, соприкасаясь плечами, и Диор не спрашивал себя, почему с этим северянином ему теплее, чем с любым из родственников.
Тихо.
Огонь горит в чашах.
Еще есть время примириться. Еще есть время простить друг друга: вам обоим есть, что прощать. Еще есть время сказать: вы оба любите Гондор. Вы любили друг друга. Остальное неважно.
Еще есть время расстаться с легким сердцем.
И будет путь твой легок, Барахир сын Хадора.
Становились видны высокие окна над троном, и сам трон начинал белеть – над живыми и мертвым, над Стражами Цитадели, стоящими в почетном карауле, над горой цветов, надо всем сегодняшним и преходящим.
Открылась одна из створ дверей, в зал быстро вошел человек в трауре, но увидев у одра Наместника с не пойми как взявшимся тут простым стражником, отступил к колоннам и растворился в их черноте.
Лишь полоса предрассветного сумрака осталась на полу.
– Пора, – сказал Диор. – Меня ждут дела и тебя, вероятно, тоже.
– Спасибо, – промолвил Таургон.
Диор не стал спрашивать, за что. Лишь понимающе кивнул.
Они вышли в полуоткрытую дверь.
До восхода еще оставалось около получаса; Таургон понял, что сдержит слово и будет вовремя.
Он поклонился Наместнику, как это должен сделать стражник, тот ему кивнул, и северянин пошел вниз.
Он шел небыстро – время есть, а ему надо было уложить в душе произошедшее этой ночью. Не отпускала мысль, что, когда взойдет солнце, Барахир примется исполнять свои обязанности – лежать мертвым телом, и делать это он будет так же продуманно и обстоятельно, как и всё в своей жизни.
…когда Таургон шел по Пятому ярусу, его догнал слуга в белом. Вручил маленькую коробочку, сказав: «Наместник велел тебе заварить его сейчас, чтобы ты весь день был бодрым».
Северянин честно предъявил Денгару сей приказ в резной шкатулке, командир попросил дать ему сделать глоток – и это был тот редкий случай, когда приказом можно делиться.
После чего Таургон отправился заниматься своим прямым делом: следить за порядком на улицах.
После ночных событий он был бы бодр и без всякого чая, но этот напиток сотворил с ним нечто волшебное: тело стало легким и полным сил, словно он хорошо отдохнул и отлично выспался. Так что можно было расхаживать по улицам, олицетворяя власть, и бдительно следить за соблюдением траура.
То есть ходить туда-сюда и ровным счетом ничего не делать. Ибо делать было нечего.
Шум, веселье, перебранки – всё это не нужно было запрещать, потому что этого не было. Даже лоточники, обычно играющие в вековечную игру «остановлюсь, пока стражник не видит», играющие в нее не столько в надежде на лишнюю выручку, сколько из врожденного озорства, сейчас катили свои тачки от дома к дому, смотри ты на них, не смотри… на тачках были только цветы.
Не приснились ли тебе безумные толпы вчера утром?!
Рынок сильно обмелел: закупались лишь необходимым. Из дорогих вещей бодро шли только ткани темных цветов, так что Таургон быстро начал понимать, что вон тот господин, спешащий вниз, направляется во Второй ярус, к портным, а слуга, идущий за ним, несет ткань.