этому.
Фингон пару раз громко высказался о том, что северный дикарь, оказывается, предусмотрителен и даже умен, раз завел себе такого покровителя, – после чего сын Эгалмота замолчал на сей счет, доказывая, что он и сам неглуп. Ссора с Барагундом? из-за этого безродного? трудно совершить более недальновидный поступок.
Пару раз на воинском дворе Таургон видел знакомую высокую фигуру. Наследнику удавалось держаться на удивление незаметно; большинство, увлеченные схватками, вообще не подозревали, что он здесь. Таургон же ждал его, так что дело было не только в привычном внимании следопыта. У Денетора везде глаза и уши; о том, что старший сын подружился с неизвестно кем, он знает, а значит должен придти. Вот, пришел. Не подозревает, что смотрит на своего врага. Нет, Денетор, Гондор из-под твоей власти мне не вырвать, но твой сын вырастет светлым и мудрым. Смотри своим холодным взглядом, криви губы. Мы, северяне, тоже хитрить умеем. Я переиграю тебя.
Странно, что Денетор не препятствует их дружбе. Считает северного бродягу неопасным? Это вам не Фингон, здесь высокомерие такое, что надо быть могущественным лордом, чтобы наследник изволил посмотреть на тебя сверху вниз. А всякую мелочь он просто не замечает.
Вот пусть и считает, что сын завел себе ручную лесную зверюшку.
Кто же будет опасаться, что зверюшка повлияет на характер сына?
Ночи в этом апреле были на удивление прозрачными и звонкими. Луна ярилась.
Одни страдали от бессонницы, другие радовались ночам, которые заполнены вдохновенным трудом, третьи спали прекрасно, а днем были на удивление бодры и решительны. Таургон набрался смелости и как-то невзначай сказал Эдрахилу: «На ночи, если не трудно, ставь меня почаще». Тот пожал плечами: ладно. Кажется, это действительно было ему не трудно.
Весенние ночные караулы – истинно воплощение своего времени: ни то, ни другое и всё сразу. Темнота слишком коротка, чтобы караул сменялся в полночь, но слишком долга, чтобы отстоять без смены. Поэтому всё зависело от погоды. Ясно – один караул, дождь – сменяются.
Луна упивалась своим великолепием и не пускала на небо ничего крупнее маленьких облаков.
Эдрахил поразмыслил и решил исполнить просьбу северянина буквально. Почаще так почаще. Нетрудно? нетрудно. Что ж, на ближайшие десять ночей. Подряд. Пусть бегает на свидания к своей серебряной красавице. А когда он будет отсыпаться (и будет ли) – это точно не дело командира. На всякий случай заранее предупредил Наместника: вдруг у него свои планы на этого молчуна? Но Диор не возражал. И даже когда командир Первого отряда сказал прямо: «Я ставлю их с Барагундом в паре», Наместник лишь кивнул.
Ну вот и пусть вместе любуются.
Занятная они пара. Все считают их противоположными, а Эдрахил вспоминал темный блеск меча из гномьей стали. Интересно, Барагунд видел этот меч? В воинском дворе Таургон берет только затупленный учебный; никто и не догадается о причине. Самые сообразительные решат: бродяга стесняется своего клинка. Ну да, судя по рукояти, так и есть.
Как он сказал тогда? Для сколько-то-раз-пра-деда ковали? То, что дунаданы Арнора отнюдь не сгинули, Эдрахил теперь знал точно. И этот северянин, по документам «родом из-за Тарбада», с Барагундом держится наравных… почему? У одного знатность, у второго война и победа за плечами, это уравнивает? убедительно, очень убедительно такое объяснение.
Только вот правда – иная.
Дружит с будущим правителем Гондора, меч из гномьей стали, принят в Стражу по слову Диора… вот пусть они вместе с Барагундом и стоят под луной. Раз Наместник не возражает, а Денетора это всё то ли не интересует, то ли устраивает.
…светлой памяти Наместник Барахир предложил ему оставить свою сотню и возглавить Первый отряд, сказав: «Если Цитадель станет охранять отряд Эдрахила, это будет прекрасно. И полезно для наших мальчиков. И всё же дело не в твоем имени. Дело в тебе самом. У них юность и гордость, у тебя – опыт и мудрость. Ты сможешь держать их в узде и не рассориться при этом ни с одним из отцов». После такого нельзя было не согласиться. А сотня? да, для командира всё равно что его дети. Только отцу иногда приходится расставаться с детьми.
Но, помнится, в списке достоинств будущего командира Первого отряда Наместник Барахир не назвал любопытства.
Так что никаких вопросов Таургону. А то он опять ответит на все своим «под елкой» и опять не соврет. Только дело не в словах, а в тоне. Эдрахил много раз слышал этот тон от воинов, побывавших в, скажем так, нехороших схватках. Тон, который означает «Я не желаю отвечать, и ты будешь последним мерзавцем, если спросишь снова». Что ж, один раз «под елкой» он услышал. Этого достаточно.
Таургон точно знал, что Барагунд улыбается. Парень каждый вечер идет в караул со светящимися глазами, возвращается задумчивым. Что-то у него уже получается. А когда на душе покой – вот этот странный покой, устремленный и решительный, – то губы сами складываются в улыбку.
Барагунда не надо спрашивать. Он всё расскажет сам, когда захочет.
Небо пронзительно-синее. Звезд почти нет, только луна. И Минас-Тирит как корабль, огромный белоснежный корабль, плывущий через сумрак земли и синеву неба. Он плывет сквозь века и тысячелетия, сквозь войны и судьбы, и нет в Средиземье такой силы, что задержала или остановила бы его свободный и неустанный бег.
Душа чиста, как родниковая вода в морозный зимний день. Так бывало в Ривенделле, несколько раз, когда владыка Элронд посылал за ним – послушать музыку. Первый раз Арахад пришел потому, что с владыкой не спорят, а так – до музыки ли ему?! В стране война, она захватила даже женщин, его мать дерзко мчит по лесам, передавая вести от отряда к отряду, сражаются все, а он… он учится здесь, он должен быть образован и мудр, как и положено вождю дунаданов. Которым он может стать в любой день. Отцу было тридцать один, когда это случилось. Сколько будет ему? Тридцать? Двадцать? Пятнадцать?!
Но владыка Элронд велел придти, значит, надо явиться и слушать.
Играло несколько арф, их голоса отражались от высокого купола и обрушивались уже иной музыкой, той, которой не нужны ни инструменты, ни пальцы, и эти звуки, словно еще один водопад Ривенделла, незримый водопад, омыли его душу. Ему хотелось плакать, но не от жалости и тем более не от горя, хотелось – и не было слез. Он стоял под этим водопадом звуков, смотрел на небо над эльфийской долиной, на бесконечные ряды аркад, подсвеченные золотыми или голубоватыми огнями – их мерный ритм был словно лестницей, по которой его дух устремляется выше, выше, выше… музыканты с их инструментами остались где-то внизу, в земном и плотном… потом, когда всё закончится, он будет в восторге благодарить их, но это будет потом.
В тот вечер он понял слова наставников: «Война должна быть в твоем разуме, но не пускай ее в свое сердце».
Он был тогда мальчишкой, моложе Барагунда. А сейчас ему, чтобы пережить то же, не нужен ни Ривенделл, ни эльфийские арфы. Сейчас ему нужно гораздо меньше – и гораздо больше.
Только ночь. Только луна. Только это город, вознесенный над миром. Только эта страна, которой он поклялся в верности и которая никогда не ответит взаимной. Только Белое Древо, сияющее звездами своих соцветий; и хотя стоишь к нему спиной, но мысленным взглядом видишь их – каждую крохотную звездочку со множеством тонких лепестков и золотыми искрами в сердцевине.
В прошлые годы было одно-два соцветия. А сколько их в этом…
Когда он уедет, оно будет так же цвести для Барагунда?
Рассвет.
После этой бессонной ночи чувствуешь себя бодрее и свежее, чем после сна. Он поспит немного вечером, перед караулом, а сейчас… Барагунд найдет, чем его занять.
Идет серьезный, притихший. То есть он молчит, как и положено Стражу при разводе караула, а только разное оно – молчание. Разворот плеч, шея… тон молчания видишь, а не слышишь. Деруфин молчит устало, спать хочет: плечи вниз и шлем ему втрое тяжелее. Маблунг молчит равнодушно. А у Барагунда сна ни в одном глазу, ушел в себя, но, может быть, пустит в гости. И ведь спроси кто, откуда ты это знаешь, – не объяснишь.
Они поставили копья в караульной, сняли шлемы.
– Я видел, – тихо сказал юноша.
Таургон понял и кивнул.
Они пошли обратно – такие разговоры возле Древа и вести.
Стояли и молча смотрели на него. Королевский дворец за ним был розовато-золотистым в лучах молодого солнца, Древо пока оставалось в тени. В тени мордорских гор, закрывающих восточный горизонт. Но подождать немного – солнце поднимется выше, тень отступит, розовые отблески сменятся золотым светом, и тогда созвездия соцветий засияют среди темных листьев.
– Я не знаю, как про это рассказать, – проговорил сын Денетора.
Северянин кивнул. В его годы он тоже не умел говорить о подобном. Произнес:
– Оно просто растет сквозь наши судьбы.
– Да. Именно! – пылко сказал Барагунд.
– Пойдем, – Таургон качнул головой в сторону Языка, залитого рассветным золотом. – Там нам никто не помешает.
А на площади у Древа скоро начнется обычная утренняя суета.
Зато на Языке никогда никого нет. Разве что иногда – такие, как они. Поговорить в тишине там, где их никто не потревожит. Странно это: самое безлюдное место в городе – у всех на виду.
Можно идти и молчать.
И смотреть, как солнце блестит в водах Андуина.
– Остогер был мудр, перестроив Минас-Анор, – сказал Таургон, когда почувствовал, что можно говорить. – Нигде в Средиземье я не видел такого места: ты на вершине, ты открыт перед Ним, ты в одиночестве, которое не нарушит никто, но чтобы попасть сюда, тебе не нужно уходить в горы, достаточно просто выйти из дому. Остогер понимал, что тем, в чьих руках судьбы народа, это нужнее, а идти в горы… когда в стране война, не будет времени.
– Ты думаешь, – удивленно спросил Барагунд, – Язык сделан таким для… этого?
– Я уверен, – пожал плечами северянин. – Остогер понимал, что одним оружием битвы не выиграть. Он превратил Минас-Анор в город-крепость, но не построил на Языке ни единого здания, ни для жизни, ни для войны. Почему?