Сжать губы и отвернуться.
Отцу, когда Хэлгон рубил ему ногу, было так же больно? Каково это: жить рассеченным?!
– Понятно, – снова говорит Денетор.
От его голоса легче.
– Хорошо, – будничным тоном. – Когда мы вернемся в Минас-Тирит, я всё сделаю.
Он кивает, чуть медленнее и чуть ниже, чем обычно, и уходит.
– Неллас.
Он говорил тихо, но не шепотом: Боромир и Митреллас, навеселившись до упаду, сейчас спали, как гуляки после попойки.
Поэтому можно было говорить здесь, не опасаясь, что тебя услышат.
– Что-то случилось? – она выбралась из-под мехового одеяла, села рядом с мужем.
– Да. Пожалуйста… – это его «пожалуйста» звучало как приказ и выговор одновременно, – пожалуйста, никогда больше не заговаривай с Таургоном о том, почему он не женится.
– Он и Орэт? Они серьезно..?
– Хуже. Хуже, чем серьезно. Он попросил меня найти ей мужа.
– Из-за того, что она наследница?! – Неллас всплеснула руками. – Но подожди… это не преграда! Убеди Брунфера, что наследником будет внук.
– Неллас.
Как ведро ледяной воды вылил.
– Я поступлю так, как решил Таургон.
– Но почему?! – взволнованно говорила она. – Такая пара – и расстанутся из-за каких-то шахт?!
В таких случаях Денетору обычно хватало взгляда вскользь, но в шатре было совершенно темно. Впрочем, жена умела различать оттенки его молчания.
Он довольно внятно молчал о том, как она разочаровывает его сейчас.
– Почему? – спросила Неллас тихо и почти виновато.
– Ты мгновенно нашла этот выход. А Таургон умен, очень умен. И тем не менее он его не видит. Почему?
– Он не подумал, ему надо объяснить…
Ох уж эти женщины. Вечно им всем всех надо сватать…
– Неллас, он же всё тебе рассказал. Довольно детально.
– Я не понимаю.
– Если бы он хотел жениться на Орэт, он бы просил меня поговорить с Брунфером. А он что просит?
– Но у него нет никого другого, это же видно!
– Он всё рассказал, Неллас.
– Какая-то девушка его отвергла?! Отказалась с ним уехать?! Быть не может!
Денетор промолчал.
– А как же Орэт?.. Они такая красивая пара. Расстаться из-за другой, которая его даже и не любит?! Ой…
– Вот поэтому, – мягко сказал муж, – я и прошу тебя: никогда с ним ни слова о женитьбе. Ты хотела узнать, почему он не женится. Ты получила ответ.
– Поверить не могу… Отвергнуть Таургона! Он же такой красивый, такой умный, такой…
– Я ревновать начну, – заметил Денетор.
– Ты? Меня? – опешила Неллас. И договорила с некоторым удивлением в голосе: – А начни…
Она услышала беззвучный смех мужа. То есть беззвучным он был днем, среди множества звуков, и на свету, когда ты видишь эти сомкнутые губы, а сейчас, в полной темноте и тишине ночи, – сейчас всё слышно.
– Ты полагаешь, пора? – осведомился он. – Только, знаешь, давай я всё-таки буду ревновать не к Таургону. Иначе мне придется первым делом отказать ему от дома, а мне этого делать очень не хочется.
– Тогда к кому? К Эгалмоту или к Борласу?
– К любому. На твой выбор.
Таургон сидел у ночного костра. Сооружение, которое воздвигали каждый вечер, чтобы оно освещало танцы, а в углях можно было готовить ужин, сейчас медленно оседало. Несколько слуг следили за этим, перекладывали обгоревшие бревна, чтобы те не откатились, упав, закапывали в золу горшки с завтраком – достанут как раз горячими, доготавливали ужин для тех, кому всё еще было некогда поесть. В котле с плоским дном, поставленным прямо на поленья, грели вино с травами. В другую ночь его запах казался бы прекрасным. А сейчас было всё равно.
Смотреть на рдяные сполохи, бегущие по обгорелым дровам, и ни о чем не думать.
– Гьере иде, лаань! – услышал он, как один из слуг зовет в темноту.
«Лаань»? Мало ли кому не спится?
Таургон вскочил. Почти бегом туда, между шатров. Вывести ее к теплу костра.
Руки у нее совсем ледяные.
Кто-то из слуг подал ей меховой плащ – мохнатую овчину, другой налил горячего вина в глубокую деревянную чашу.
Шеш села к огню, благодарно улыбнулась и чуть порозовела от вина.
– Есть хочешь, лаань?
– Хочет, – ответил Таургон.
Ей насыпали полмиски бобов, она стала есть и понемногу оживать.
– А держи-ка, фейэделэм, – ему, не спрашивая, выдали такую же, только полную. – Теплее будет, когда в животе еда.
Действительно, когда ел сегодня? и ел ли? не вспомнить.
Но поел – и жизнь проще. Крестьяне мудры и знают лекарство от душевных ран.
Ну вот, ее руки уже теплые. Это хорошо.
– Я говорил с Денетором о тебе. Он найдет тебе хорошего человека в мужья. И больше ни-ка-ких женихов.
– Сам йогазда? – ахнула Шеш.
– Да. Он очень добрый, хотя разглядеть это трудно.
– Разве трудно? – удивилась она.
– Вам, может быть, и нет. А в Минас-Тирите трудно.
– Странно…
Говорить о чем угодно. Молчать опасно. Даже здесь, у догорающего, но всё еще очень большого костра, на виду у неспящих слуг, – всё равно опасно.
Заговорили о столице – вот и отлично. Вот и будем продолжать. Всё равно сна нет ни в одном глазу у обоих.
– Минас-Тирит другой…
Ты начал говорить о том, что в столице поневоле носишь маску и тебя настоящим видят лишь близкие друзья… но долго говорить о неприятном не вышло, и ты стал рассказывать о красоте Белого Города, об оглушительном просторе при взгляде из Цитадели на север, о мудром Наместнике, по которому уже отчетливо скучаешь, об аромате ночного чая и синих фениксах на чашке, о долгих обсуждениях советов, когда совпадение мыслей Наместника и простого Стража важнее всех косых взглядов, замеченных одним из них… о Хранилище и его высоком куполе, о его священной тишине, о книгах, которые ждут, чтобы ты разобрался, какие стоит отправить в скрипторий, о Тинувиэли, переписывающей «Потомков Кастамира» – повесть более чем спорную по изложению фактов (чего стоит один только палантир Осгилиата, не сгинувший в Андуине, а перевезенный в Умбар!), да, вещь спорная, но красивая, и Тинувиэль, поджав губы, говорит, что если ему это так нужно, то она не позволит отдать в скрипторий, а перепишет сама, чтобы поправить хотя бы мелкие ошибки, не влияющие на вдохновенный сюжет… ты говоришь о Древе, о том, как прекрасно оно весной, всё в соцветиях белых искр, говоришь о его шершавой коре и длинных изящных листьях, гладких с одной стороны и бархатистых с другой… говоришь о ночах Стража, когда вас только трое – ты, Древо за спиной и беспредельное небо надо головой, белеет в темноте Язык, твой дух стремится вперед и ввысь, ты свободен, свободен от себя…
Шеш слушала его, замерев.
– Как ты его любишь… – выдохнула она. – Больше Арнора.
Таургон не услышал. Его сознание уже возвращалось сюда, к ночному костру на берегу Кирила, но дух был всё еще в Минас-Тирите. Его лицо сияло, и Шеш безбоязненно смотрела ему в глаза: боль любви больше не стояла между ними.
Быть на людях или наедине – сейчас им стало неважно: с ними была сила, что ограждает и от страданий, и от страстей. Словно стоящие на утесе, когда внизу бушует наводнение.
– Мы любим друг друга, – сказал Таургон, и сердце его билось ровно. – Но для нас обоих есть любовь сильнее. Я рассказал о своей. Пора рассказать о твоей.
Его глаза улыбались; как ни скудно светил костер, это было видно.
– Ты любишь свой Галльяш. Свои шахты и кузницы. Ты любишь их больше, чем всех мужчин на свете, и ты выйдешь только за того, кто полюбит их так же страстно, как и ты. Нет, молчи. Не говори о воле твоего отца… она для тебя ничего не значит, ты же отвергала его избранников. Скажи, не мне, а себе: неужели из всего множества женихов не было тех, кто любил тебя, а не твое приданое? ведь были! ну хоть один? И какая же сила помешала тебе бежать с ним? Нет, Шеш, ни слова об отце, я уже сказал. Ты смелая, госпожа моя, так наберись отваги заглянуть в свое сердце и признать: твоя единственная любовь – это Галльяш. Любовь до ненависти, так часто бывает с молодыми девушками. И все-таки это любовь.
Он чувствовал себя стоящим под Древом. И то, что между ними лиги пути и горный хребет, было совершенно неважно.
Она крепко держала его за руки, словно боялась, что это чувство спокойной ясности оборвется, и она снова рухнет в терзания.
– Купцы говорят (врут, скорее всего, но, может, и правда), что от кого девушка примет в подарок аметист, того она и полюбит. Носи свои аметисты, госпожа Шеш. Носи, потому что ты влюблена без памяти. И не чурайся лаванды.
– Не буду, – тихо сказала она. – Но откуда ты всё это знаешь про меня?
– Потому что я люблю тебя, – ответил он. – И именно поэтому я не встану между тобой и твоей землей.
– Я буду носить аметисты, – откликнулась Шеш. – Спасибо тебе.
– И память о нашей любви будет для нас светлой и дорогой. Идешиг эшшеш. Соли было много, госпожа Шеш; пришло время для сладости. Скажи мне, что ты будешь счастлива.
Орэт не ответила, только слабо выдохнула. Она не видела сейчас своего лица – поюневшего, с которого сейчас словно стерли и гордость, и решительность, и боль – всё то, что делало ее старше своих лет и что она считала собой, хотя это было лишь наносным, скрывавшим ее подлинную силу: ту мягкость, что медленно и упорно сокрушит любые преграды.
– Пойдем, – сказал Таургон, вставая. – До рассвета у нас есть время хоть немного выспаться. Мы заслужили отдых.
Она благодарно улыбнулась, возвращая овчину.
Северянин повел ее к ее шатру. Руки ее были теплыми. Вот и хорошо.
– Светлых снов, госпожа моя.
Она вдруг порывисто обняла его, приникла лицом к его плечу. Порыв не любви, но благодарности.
Он понял это, прижал к себе. Днем она была безумно желанной, сейчас он обнимал ее как сестру.
Потом он отстранил ее и повторил:
– Светлых снов.
Ожерелье было не просто прекрасно, оно было роскошно настолько, что задержало отъезд. Все девушки, забыв о правилах приличия, рассматривали его, шепотом просили отцов о подобном, те отвечали