[89] молились? А русский русскому вреда не причинит!»
У Никиты имелось свое мнение насчет вреда, который один русский человек другому принести сможет, но спорить с дедушкой не оставалось уже сил.
С тех пор домовой нет-нет да и являлся парню по ночам. Садился в изголовье, перебирал волосы, будто вшей выискивал, но от прикосновения цепких маленьких пальцев уходила усталость, голова прояснялась, а утром хотелось горы свернуть. А еще дедушко оказался очень разговорчивым. И очень старым. Он помнил, что тревожило людей задолго до татаро-монгольского нашествия. Помнил времена, когда про Москву упоминали вскользь – небольшая крепостенка по-над слиянием двух рек, которая, неизвестно, простоит ли пару десятков лет или развалится, заброшенная за ненадобностью? Он не поучал, он просто рассказывал, но Никита слушал и не мог наслушаться.
Мудрости в маленьком, странном существе, которое по всем христианским установлением следовало бы гнать крестным знамением и молитвой, вмещалось столько, что на десяток чиньских мудрецов, о коих частенько упоминал Горазд, хватило бы. А еще домовой очень тонко чувствовал людей. Их помыслы, настроение, скрытую приязнь или неприязнь. Он и посоветовал парню не чураться дружбы с ордынцем – Улан-мэрген прямо-таки лучился восхищением и в самом деле почитал Никиту, как старшего брата. А в одну ночь сказал, что сердце франкского рыцаря полно тьмы и отчаяния. Мучает его что-то, грызет. Может, зависть, а может, совесть терзает за какой-то старый проступок. А скорее всего, и то и другое вместе. С тех пор Никита не слишком доверял слову крыжака. Правда, случая усомниться в его честности не было, но осадок-то остался… Зато Вилкас домовому понравился сразу. «Открытая душа… Такой человек враждует непримиримо, зато и дружит до гроба. Влюбляется один раз и навсегда, а если его чем обидеть, то не будет злобу таить, а выскажет все в лоб. Или в ухо кулаком съездит, чтобы неповадно…»
Так что к домовому следовало прислушиваться – вдруг опасность напророчит?
Но дедушко молчал.
Никита проверил, как ходит меч в ножнах.
Пока брат Жоффрей напяливал на голову шлем, больше похожий на горшок или ведро с дырками для глаз, Улан-мэрген натянул тетиву на лук. На его ловкость Никита надеялся больше, чем на щит и меч рыцаря.
– Ну что, готовы или как? – пробурчал Добрян. Ему-то снаряжаться не пришлось – всегда готов. Щит на руку бросил, топор из ременной петли при седле выхватил – и в бой.
– Готовы, – приглушенно ответил из-под шлема де Тиссэ. – Веди нас.
– Ну, поехали! Так… Напоследок! – Охранник поднял к небу палец с обломанным ногтем. – Какие бы вы бойцы знатные ни были, вперед меня не лезть. Очертя голову в драку не кидаться. Ясно?
Рыцарь промолчал, а Никита с Вилкасом кивнули.
– Да, еще! Татарина это не касается. Углядишь что, бей сразу. Места раньше спокойные были, да по нонешним временам – в чужом пузе срезень[90] лучше, чем в своем. Ясно?
Улан-мэрген оскалился, будто его командовать туменом поставили. Сразу наложил стрелу на тетиву.
Они проехали мимо настороженно поглядывающих купцов и по знаку Добряна свернули с торной дороги.
Вот тут уж Никита и сам ощутил запах гари. Застарелый и прогорклый.
Глава тринадцатая
Грудень 6815 года от Сотворения мираСмоленская дорога, Русь
Весь, по мнению Никиты, и в самом деле была не бедной. Крепкие рубленые избы-пятистенки на подклете. Не то что привычные по тверским землям полуземлянки. Глиняные большие печи – не чета каменкам. Овины, гумно, сенники…
Только все это именно что было. И не так давно. Может, пять, а может, шесть дней назад еще ходили бабы за водой к колодцу с журавлем, бегала между плетнями ребятня, играла в снежки. Степенно прохаживались мужики, обсуждая виды на будущий урожай, чинили конскую сбрую, ладили что-нибудь по хозяйству, плели лапти и резали ложки – а чем еще заняться мужику зимой? В общем, самое обычное село. В меру зажиточное, хотя на Руси испокон веков смердам[91] жировать особо не давали…
Теперь же вместо изб стояли обгорелые, полуразвалившиеся стены. Трупы домов.
Обугленные бревна жирно чернели под слоем блестящего, чистого-чистого снега.
Нетронутая пелена разлеглась от колодца до горелых раскоряк, бывших некогда общинным овином. И ничего. Даже птичьих или звериных следов. Только под легким ветерком едва заметно раскачивалось ведро над колодезным срубом.
– Дней пять назад снег шел, – подтверждая догадку Никиты, проговорил Добрян. – Он уже на остывшее пепелище падал…
– Кто ж так мог? – Улан-мэрген зябко повел плечами. Он так и зыркал по сторонам, не снимая стрелы с тетивы.
Еще месяц назад Никита, не задумываясь, ответил бы: «Твоя ж татарва и постаралась…» Но сейчас он смолчал. Мало ли кто? Места не глухие. Даже наоборот – очень наезженные места. По дороге не только купеческие обозы ездят. Вдруг обидели ненароком проезжих? Хотя… С другой стороны, какая же обида должна быть, чтобы вот так вот обойтись с людьми?
– Не нравится мне здесь… – пробормотал Вилкас. – Мерзко как-то…
Де Тиссэ только сопел. Из прорезей шлема вырывались облачки пара. Но ладонь с рукояти меча рыцарь не убирал.
– Кому же такое понравится? – не поворачиваясь, бросил Добрян. Он напряженно вглядывался в пожарище. – Посмотреть надо бы…
– Что смотреть? – пожал могучими плечами литвин. – Все следы снегом занесло. Вона целина какая!
– Могли обломки стрел остаться, раны на трупах. Если тела остались, само собой.
– Должны остаться! – уверенно сказал ордынец. – Зверья не было. Падальщиков. Ни воронов, ни лис с волками.
– Вот это мне и не нравится, – почесал бороду смолянин. – Должны были звери и птицы на запах человечины сбежаться. Особенно волки – на дармовщинку-то. Слышали, как завывают по ночам? А тут ни одного.
– Дым, – высказал предположение Никита. – Запах дыма может зверей отпугивать.
– Гарь застарелая, – возразил охранник. – Даже я чую. Да и когда пожарище воронов пугало?
– Я пойду, разведаю. – Никита спрыгнул с коня. – А вы по сторонам глядите.
– Не боись! – усмехнулся Вилкас. – Спину прикроем!
С первого же шага парень по колено провалился в рассыпчатый снег. Пошел неторопливо, внимательно прислушиваясь и приглядываясь.
«Возможно, трупы есть. Только снегом их занесло. Замело-заровняло».
Вот бугорок, выделяющийся на искристой глади. Не здесь ли лежит один из жителей сожженной деревни?
Поразмысли, парень вытащил меч. Осторожно потыкал сквозь снежную толщу.
Нет. Ничего. Смерзшийся труп – преграда нешуточная, сразу почувствуешь.
– Ну, чего там? – Это Добрян.
– А ничего!
– Ну давай, дальше смотри…
«А то без тебя не знаю…»
Дома здесь стояли по старому обычаю, принятому еще в незапамятные времена: кру́гом. Так проще скотину укрывать от зверей лесных, да и самим защищаться от разбойников, которые зачастую похуже зверей оказываются. Раньше такое кольцо домов обносили надежным тыном – разрасталось селение, превращаясь в город, а сам частокол превращался в крепостную стену. Позже стали окружать крепким плетнем. От хищников в зверином обличье убережет, и ладно. От лихих людей не загораживаться нужно, а отбиваться звонкой сталью. Или кланяться и дань платить.
Здешних обитателей плетень не уберег.
Сразу в двух местах его обрушили (хоть под снегом и не видно наверняка, но голова у человека все же для того, чтобы догадываться, а не только шапку носить) и ворвались внутрь. Как могло быть дальше, Никита представлял прекрасно. Факел в стреху, еще один на сенник… Выскочивших селян – в копья, мечи, кистени. Можно позабавиться, удаль показать молодецкую, пострелять из луков, выхваляясь друг перед другом, кто ловчее попадет в отчаянно петляющего мальчишку. И ведь не выйдет из леса худющий бородатый старик с посохом, не покарает убийц за злодеяние. Дядька Горазд, чего лукавить, один такой на всю Русь был, во все села поспеть не мог. Даже если бы очень сильно захотел.
Но остались же у него ученики?
Двое уж точно, если не больше.
Никита и Федот.
И если Федот избрал путь насилия, отказавшись даже от русского имени, он, Никита, должен уравновесить то зло, которое привнесет в мир старший ученик Горазда. Если старик не выдумывал, то у чиньских мудрецов существовали два понятия: ян и инь. Две стороны одного клинка. Неразрывные, но вместе с тем полная противоположность одна другой. Как нет света без тьмы, тепла без холода, жизни без смерти, так и ян не может существовать без инь, борясь между собой, но дополняя друг друга.
Там, где Федот нападает, Никита будет защищать. Там, где убивает, спасать. Где лжет, говорить правду-матку в глаза.
– Эй, паря, ты не заснул? – опасливо окликнул Никиту Добрян.
– Нет! Задумался…
– Некогда думать. Ты ищи давай!
Парень вздохнул и зашагал по целине мимо черных остовов изб.
Время от времени он щупал снег перед собой острием меча.
Ничего. Никаких следов. Ни людей, ни скотины.
– Дедушко… – прошептал он едва слышно. – Хоть ты подскажи. Что чуешь? Чего ждать?
Домовой или не услышал Никиту, или не посчитал нужным ответить. Молчал и не шевелился.
А ведь для него сгоревшие дома хуже ножа по сердцу.
Сгоревшие, обезлюдевшие жилища – могилы домовых.
Теперь, когда парень прошел на самую середку деревни, запах гари стал совсем невыносим. Он готов был поверить, что именно ужасная вонь отпугнула лесных трупоедов, но где тогда тела?
Ладно, людей могли увести в полон. Это если татары нападали. Но Смоленское княжество довольно далеко от Орды. Куда проще за рабами смотаться под Переяславль-Рязанский, Муром, Курск, Нижний Новгород. Оттуда же и ясак проще везти в Сарай. Ну, предположим, угнали… Скотину – лошадей, коров, овец – тоже. А собаки? Собаки защищали бы село, и их пришлось бы убивать – это раз. Мертвых собак никто не стал бы хоронить или увозить с собой – это два. Уцелевшие псы возвращались бы на пепелище и сейчас кружили неподалеку, заметив незнакомых всадников, – это три. Даже если предположить, что они напуганы до смерти и спр