Но он уже знал, куда клонит мать и чего добиваются эмиры кыпчакских племен. Его мысли мчались, как бешеные кони…
— Мать твоего наследника, будущего шаха, — туркменка. И это тревожит верных тебе кыпчаков. Они думают, что ты немилостив к ним. Но я-то знаю, как любишь ты свою бедную мать и всех моих соплеменников…
Вкрадчивая речь матери бесила его. Если бы мог, выкинул ее за двери.
Но за ее спиной — кыпчаки. Если они покинут его… Они знали, когда надо приставить нож к горлу. Он отправил посла к халифу, требуя читать в Багдаде хутбу с его именем. Требование, конечно, будет отвергнуто. Тогда война. Но без отважных, неукротимых в сражении кыпчаков на Багдад не пойдешь. А кыпчаки, если он их не ублаготворит, уйдут в свои степи. Из его опоры превратятся во врагов, станут нападать на города и селения, убивать и грабить… И ни мать, никто другой уже не сможет ему помочь. В этом она права. Пусть же пока будет так, как они того желают. Но придет время, и они горько раскаются в своих неумеренных желаниях.
— Кого же вы хотели бы видеть моим наследником?
— Одного из самых достойных твоих сыновей — Озлаг-шаха.
— Он еще мал. Ему не по силам будет править делами государства в мое отсутствие.
— Пока аллах не призовет меня, я буду с ним.
«Вот-вот, — зло подумал он. — Это тебе и нужно — править. Тебе и твоим кыпчакам. Ну ничего, такая радость вам даром не достанется».
— Я внял просьбе кыпчакских эмиров, моя бесценная мать, — пусть будет вечно над тобой благословение аллаха, — и надеюсь, что они будут ревностно исполнять мои желания… Поход будет трудным, война тяжелой.
— Ты собираешься в поход? Но твой враг Кучулук убит.
— Кучулук убит, но жив халиф багдадский.
— Халиф?!
— Халиф, — спокойно подтвердил он, радуясь испугу, мелькнувшему в ее глазах.
— Но, сын мой, не превышаешь ли ты дозволенное богом?
— Дозволенное богом превышает халиф, и я покараю его. Меч аллаха — в моих
руках.
Теперь он был сильнее матери. Он уступил ей и ее кыпчакам, и они должны уступить тоже. Еще не известно, кто выгадывает больше.
— Высочайший, — шейх прижал к груди руки, — в мире столько неверных.
Утвердив среди них законы ислама, ты стяжаешь славу великого воителя за веру. Зачем тебе халиф?
— Молчи, шейх! — грубо сказал шах. — Я караю неверных, а твой халиф сносится с моими врагами, понуждая их нападать на мои владения. Будет так, как я сказал!
— Имамы, величайший, будут против этого, — тихо сказал шейх.
— Пусть только посмеют!
Он поднялся и ушел в свои покои. Велел позвать Джалал ад-Дина. Сын пришел насупленный.
— Я ничего не понимаю… Какие-то люди сегодня не позволили мне переступить порог. Мне, твоему сыну! — Голос его задрожал от негодования.
— Или я чем-то прогневил тебя?
— Нет, сын. Но ты больше не наследник… — Шаху было стыдно смотреть в лицо сыну, он гнул голову, сплетал и расплетал пальцы. — Постарайся понять меня, сын.
Глухим голосом рассказал о том, что произошло.
— Собаки! — бросил сквозь зубы Джалал ад-Дин. — Спасибо, отец, за твои честные слова. Я, конечно, огорчен. Но — аллаху ведомо — остаюсь твоим самым верным воином.
Рука шаха легла на плечо сына, пальцы слегка сжались. В этом движении была невысказанная благодарность, молчаливый призыв к терпению и тайное обещание перемен.
Как шах и ожидал, посол из Багдада возвратился ни с чем. Ввести хутбу с его именем халиф отказался. Он прислал своего посла. Мухаммед заставил его томиться почти полдня в ожидании приема. Сам пришел в покои приемов в домашней одежде, выказывая этим пренебрежение к послу халифа. Его эмиры, имамы, хаджибы сидели на ковре, а посол, араб, черный, как аравийская ночь, сверкающий золотым шитьем одежд, стоял на ногах: шах «позабыл» предложить ему сесть. Шейх Меджд ад-Дин Багдади посматривал на шаха то с мольбой, то с тайной угрозой.
— Я послан владыкой правоверных всего мира, чтобы напомнить тебе, хорезмшах Ала ад-Дин Мухаммед, хадис[40] священного пророка, — сказал по-арабски посол и замер в ожидании.
Хадис пророка надлежало выслушать на коленях. Поборов гнев, Мухаммед встал с трона, опустился на колени, и посол начал говорить:
— Пророк заповедал правоверным оберегать благородный дом Аббаса[41]. Кто причинит вред аббасидам, того аллах лишит своего покровительства.
Он говорил долго, и шах стоял на коленях, смотрел на остроносые сапоги посла. Наконец араб умолк. Шах сел на трон, угрюмо усмехнулся.
— Я тюрок и плохо знаю ваш язык. Но смысл хадиса понял. Я не причинял вреда ни одному из потомков Аббаса, не старался им сделать дурное. Мне ведомо совсем другое. Многие родичи халифа, такие же потомки Аббаса, как и он сам, пребывают в заточении, там они плодятся и множатся. Если бы высокочтимый посол напомнил этот же хадис самому повелителю правоверных, было бы лучше и полезнее.
Его имамы стыдливо прятали глаза. «Погодите же, вы еще не то услышите!»
— Верность повелителю правоверных — основа ислама, — напомнил посол.
— Нарушивший ее бросает на ветер веру.
— Сам халиф может не следовать заветам пророка? Или, может быть, ты станешь утверждать, что он не держит в заточении потомков Аббаса?
— Халиф — верховный толкователь истин веры, и потому он может и должен для блага ислама заточать в подземелье любого из живущих на земле.
— Пусть же он попробует заточить меня!
Вскоре после отбытия посла он собрал имамов своих владений.
Соглядатаи донесли, что шейх Меджд ад-Дин Багдади встречал почти каждого имама и вел с ними тихие разговоры. Какие это были разговоры, шах догадывался. И был готов ко всему.
Имамы расселись на ковре перед троном, раскрыли священные книги.
— Учителя и наставники правоверных! Полагаюсь на суд вашей справедливости — да сделает аллах ваш ум ясным и беспристрастным! — Шах говорил негромко, медленно, желая, чтобы каждое слово его было хорошо и правильно понято. — Скажите мне, если повелитель, кладущий всю свою славу, всю доблесть своих воинов на то, чтобы торжествовало слово пророка, чтобы пали враги истинной веры, видит, что владыка правоверных мешает ему в истолковании заповедей пророка, может ли он терпеливо сносить это? Может ли повелитель мириться с тем, что халиф пренебрегает главной своей заботой — охранять, расширять пределы ислама, вести священные войны для обращения в истинную веру и обложения данью неверных?
Шах замолчал, собираясь с мыслями. Шейх Меджд ад-Дин Багдади поднялся, поклонился ему.
— Величайший из государей исламского мира, залей огонь гнева водой смирения. Халиф — эмир веры, кто дерзнет бросить в него гордость праха сомнения?
— Я тебя о чем-нибудь спрашиваю? — Шах упер в него бешеный взгляд.
— Ты спрашиваешь всех нас.
— Всех! Но не тебя!
— Великий шах…
— Я — шах! Я — великий! — закричал он. — А кто ты? Как смеешь учить меня, ничтожный! Как смеешь мутить светлый разум достойных!
Шах хлопнул в ладоши. В боковую дверь протиснулся «богатырь мира»
Джехан Пехлеван. Увидев палача, шейх вздрогнул.
— Ты не посмеешь!..
— Возьми его. Он твой.
Джехан Пехлеван медленно приблизился к оцепеневшему шейху, по-детски улыбаясь, протянул длинные, обросшие черными волосами руки, ухватил за воротник халата, осторожно потянул. Шейх уперся ногами в ковер, ударил палача по рукам. Тот рванул его к себе. С треском лопнул халат на спине шейха, упала, размоталась чалма. Кинув свою жертву на плечо, будто мешок с шерстью, Джехан Пехлеван вышел. За дверями шейх пронзительно вскрикнул. И крик тут же оборвался.
— Аллах простит ему все его прегрешения! — Шах молитвенно сложил руки, закатил под лоб глаза.
Имамы смотрели на чалму, змеей пересекшую цветастый ковер. Из решетчатых высоких окон струился свет, в нем кружились, сшибались, разлетались золотые пылинки.
— Шейх своим преклонением перед ничтожнейшим из халифов давно заслужил смерть. Но я был терпелив. Не думайте, что я хотел этой казнью устрашить вас, мудрые толкователи истин веры. — Про себя усмехнулся: думайте об этом и бойтесь. — Полагаясь на свою совесть и откровения пророка, скажите мне, достойные наставники, могу ли низложить владыку веры, если он пребывает в темнице собственных заблуждений?
Имамы начали листать Коран, не смея смотреть друг на друга: они боялись его и стыдились своего страха.
— Если вынесете фетву[42], что халиф Насир недостоин своего высокого сана, я отменю хутбу с его именем во всех своих владениях. Потом посажу на его место самого достойного из вас… Забудьте, высокочтимые, что я тут и жду вашего слова, будьте наедине со своей совестью.
Теперь он был уверен, что никто не решится препятствовать его замыслу. Если и дальше все выйдет, как задумано, он станет владетелем Багдада, потом и Дамаска, Иерусалима, священной Мекки — всего мусульманского мира, потом завоюет Китай, Индию… Все сокровища вселенной лягут к подножию его трона.
Имамы в тишине шелестели страницами Корана. Ему надоело ждать, и он начал поднимать их одного за другим. Имамы щедро сыпали изречения пророка, каждого можно понять и так и этак — они боялись его, но силен был страх и перед владыкой веры. С презрительной усмешкой он заставил составить фетву и велел каждому скрепить ее своей подписью.
— Теперь идите и внушите правоверным: аллах отвернул свое лицо от халифа Насира.
Они заторопились к выходу, забыв о своем достоинстве, хлынули к дверям, как напуганные овцы из загона. Так-то вот, высокочтимые! Не то еще будет. Не только слова, взгляда его станут бояться, и никто уже не посмеет чего-то требовать.
Новый везир робко, боком, шагнул в дверь, склонился, будто хотел стать на четвереньки, подошел к нему, опустился на колени. Седая борода была всклочена, маленькие глазки беспокойно бегали. «А-а, сын паршивой кобылицы, и твоя душа от страха готова расстаться с телом!»