Естественно, главными бенефициарами Нобелевской премии являются сами ученые. В то время как большинство ученых не любят излишней публичности, Нобелевская премия приносит «правильный вид» славы. Лауреаты — верхний эшелон научной социальной страты — становятся влиятельными авторитетами, законодателями мод. Как заметил нобелевский лауреат Пол Самуэльсон: «Ученым присуща ничуть не меньшая алчность и состязательность, чем бизнесменам [Адама Смита]. Но они алчут не богатства или власти в их обычном понимании. Они стремятся к известности среди других ученых, которых они уважают»{8}.
Завоевав высочайшее одобрение, лауреаты оказываются в привилегированном положении благодаря феномену «богатый богатеет», который историк и социолог Роберт Мертон назвал эффектом Матфея, когда бо́льшая часть научных ресурсов сосредоточивается в руках меньшинства (в основном ученых мужского пола) {9}. Лауреаты получают ресурсы, недоступные их коллегам, и эти ресурсы не ограничиваются только финансированием научных проектов и современными лабораториями. Работы нобелевских лауреатов чаще цитируются. К ним стремятся попасть лучшие аспиранты и постдоки. Дело не в том, что другие выдающиеся ученые не могут получить финансирование, лаборатории и хороших аспирантов, — просто наше общество ставит на лауреатах своего рода золотую печать «высшего качества», что делает их еще более желанными для финансирующих организаций, университетов и будущих ученых. Кроме того, поскольку прошлые лауреаты Нобелевской премии автоматически становятся номинаторами, их протеже автоматически получают гораздо больше шансов стать будущими лауреатами, чем аспиранты и постдоки нелауреатов{10}.
Наконец, есть еще один малоизвестный бонус: согласно недавнему исследованию, нобелевские лауреаты в среднем живут на год дольше по сравнению со своими коллегами, которые были номинированы, но не получили премию{11}.
Следующими в списке выгодоприобретателей идут университеты и корпорации, которые используют нобелевских лауреатов для саморекламы, чтобы привлечь больше жертвователей и инвесторов соответственно{12}. То же самое можно сказать о финансирующих институтах{13}. Наконец, еще одним бенефициаром Нобелевской премии является сама Шведская королевская академия наук, чей Нобелевский комитет ежегодно проделывает героическую работу по отбору победителей. Хотя в истории Академии бывали довольно пристрастные премии, — например, в 1912 году Нобелевская премия по физике была присуждена шведскому изобретателю Нильсу Густаву Далену «за изобретение автоматических регуляторов, использующихся в сочетании с газовыми аккумуляторами для источников света на маяках и буях», — их было не так много. Как бы то ни было, Академия не может не извлекать выгоды из того престижа и влияния, которые дает ей ее положение. Ежегодная церемония награждения, которую смотрят миллионы людей по всему миру, — важный источник национальной гордости для шведов. Некогда скромное мероприятие, на которое не удосужился явиться первый лауреат премии по физике Вильгельм Рентген, сегодня превратилось в грандиозное шоу, которое с 2019 года будет проходить в новой роскошной резиденции Нобелевского фонда в центре Стокгольма{14}.
Потускневшее золото
Разумеется, Нобелевская премия не единственное в мире состязание, победа в котором награждается золотом. В 1896 году, в год смерти Альфреда Нобеля, в Афинах состоялись первые Олимпийские игры в современной истории. Их организаторы также были движимы благими намерениями, надеясь с помощью объединяющей силы спорта предотвратить маячившую на горизонте мировую войну. Современные игры возродили древнегреческую традицию олимпийского перемирия, которая позволяла воинам временно сложить оружие и беспрепятственно прибыть в Афины в надежде способствовать «мирному и дипломатическому урегулированию конфликтов во всем мире»{15}. К сожалению, Олимпийские игры, как и Нобелевская премия, не помогли сбыться этим устремлениям декадентской поры конца XIX столетия.
Путь к заветному олимпийскому золоту для спортсменов так же труден, как и путь к нобелевскому золоту для ученых: то и другое требует напряженного многолетнего труда в изоляции за небольшое вознаграждение. Согласно недавнему исследованию, каждая олимпийская золотая медаль обходится в астрономическую сумму порядка 7 млн долларов{16}. Получают ли национальные олимпийские комитеты достаточную отдачу от своих инвестиций? То же самое можно спросить у университетов, заманивающих нобелевских лауреатов гигантскими финансовыми пакетами, размер которых может превышать даже стоимость олимпийских медалей. Вероятно, университеты и их жертвователи считают, что да.
Есть еще одна высокая цена, которую спортсмены готовы заплатить за олимпийское золото, чего, к счастью, нельзя сказать об ученых. В середине 1990-х спортивный психолог Роберт Голдман провел среди ведущих спортсменов опрос, ставший известным как «Дилемма Голдмана». Он спросил, готовы ли они принимать допинг, который гарантирует им любые победы в их в виде спорте, но при этом приведет к смерти через пять лет. Больше половины опрошенных спортсменов ответили утвердительно{17}. Остается только надеяться, что молодые ученые не станут класть свою жизнь на алтарь Нобелевской премии. Но сегодня молодым ученым приходится работать в более жестких условиях, чем когда-либо в прошлом. Многие из них считают, что старшие коллеги закрывают двери перед носом молодых. Причина этого опять же в нехватке ресурсов.
Штраф за новизну?
В идеальном мире ученые занимались бы своим ремеслом без оглядки на политику. Но в реальном мире большая наука требует больших денег. Ни одному университету не по карману реализовать крупномасштабные экспериментальные проекты, которые требуются, например, для открытия новых сил и новых частиц. Такие ресурсы есть только у федеральных агентств — Министерства энергетики, Национальных институтов здравоохранения или Национального научного фонда. К сожалению, федеральное финансирование науки сокращалось все последние годы и сегодня находится на самом низком уровне со времен Эйзенхауэра{18}. Только представьте, что вы пытаетесь убедить американских сенаторов, средний возраст которых составляет 63 года, потратить миллиард долларов на исследование эха от столкновения черных дыр, произошедшего миллиард лет назад, в то время как программа Medicare сегодня постоянно сокращается.
Сегодня, как никогда раньше, финансирующим институтам требуется доказывать экономическую обоснованность своих субсидий, поэтому они стараются как можно громче трубить об успехах поддерживаемых ими научных проектов и, разумеется, о своей причастности к открытиям, увенчавшимся наградами{19}. Нобелевская премия — это высший знак качества, понятный даже сенатору. Очевидно, что в таких условиях молодым ученым приходится очень туго.
В недавней статье в журнале Proceedings of the National Academy of Sciences президент Университета Джона Хопкинса Рональд Дэниелс пишет, что средний возраст первичных получателей федеральных научных грантов вырос с менее чем 38 лет в 1980 году до более чем 45 лет в 2013 году{20}. Хуже того, доля первичных получателей грантов в возрасте до 36 лет упала с 18 % в 1983 году до 3 % в 2010 году. В статье делался удручающий вывод: «В отсутствие отдельного канала финансирования молодые ученые лишаются возможности проводить собственные исследования, реализовывать свои научные проекты и строить академическую карьеру». Учитывая столь низкие шансы на успех, продолжает автор, «неудивительно, что многие перспективные молодые ученые предпочитают делать карьеру в промышленности, в других странах или вообще в не связанных с наукой областях».
Из-за низких шансов получить финансирование талантливые молодые ученые вынуждены браться за незначительные, инкрементальные проекты, которые скорее дадут результат, чем серьезные революционные проекты. Такой отказ от амбициозных целей в пользу промежуточных результатов далеко не оптимален, считает Сол Перлмуттер: «Простые пошаговые процессы в некоторых случаях могут быть полезны. Но это вовсе не то, чего мы ожидаем от университетов мирового уровня».
Пошаговые процессы по определению предполагают меньше новизны и возможностей для серендипных открытий. Мы должны вдохновлять дерзкие новые идеи, особенно среди молодежи. Но финансирующие институты не так заинтересованы в поощрении новых идей, как это было раньше. Исследование распределения медицинских грантов, проведенное Гарвардской школой бизнеса в 2013 году, подтверждает эту тревожную тенденцию: когда уровень новизны в проекте выходит за привычные рамки, вероятность его финансирования уменьшается пропорционально росту воспринимаемой новизны{21}. Другими словами, существует максимально допустимый предел новизны, на который готовы пойти финансирующие организации. Хотя эти исследования касались финансирования медицинских исследований, я подозреваю, что то же самое происходит и в области физики. Тем не менее в физике некоторые из наиболее важных и полезных открытий были и самыми неожиданными. Как мы можем вырваться из этого порочного круга?