И Бог,
Застав Адама и Еву врасплох,
сказал им:
Прошу вас, продолжайте
и не смущайтесь нимало.
Делайте вид, как будто меня
вообще никогда не существовало.
ГЛАВА 1
Было уже восемь утра, пора собираться в редакцию, но вставать не хотелось… Она сладко, до хруста потянулась, ощущая здоровую, радостную удовлетворенность зрелой женщины — кажется, жизнь снова по-настоящему добра к ней и угождает каждую минуту, перестала делиться на отдельные фрагменты, а волнует и щедро одаривает счастьем.
Все вернулось… Только на этот раз обновленное чувство, согретое общими воспоминаниями, было более глубоким, страстным и трепетным. Теперь больше хотелось любить самой, отдавать, а не требовать доказательств любви и внимания, как раньше, — просто быть рядом, изучать его заново…
Да, он очень изменился, стал не только более нервным, но и совершенно неуверенным в себе, поэтому она и пыталась предугадать все его малейшие желания, чтобы вернуть к жизни, отвоевывая у другой и у прошлого, наслаждаясь каждой ухваченной минутой днем, когда он забегал в рабочие перерывы.
Она уже давно научилась усмирять себя, а теперь тем более не стоило торопить события и принимать какое-то определенное решение — было так хорошо, что не хотелось делать ничего резкого, надрывного, осложняющего это чудесное ощущение гармонии.
Ее жизнь с Робером была интересной, насыщенной, надежной и уютной. Она по-своему любила его, но и эта любовь, и их жизнь не захватывали ее полностью — были слишком спокойными, без потрясений и восторгов; а ведь у нее было, с чем сравнить, и, сравнивая, она думала, что безумие страсти, в свое время потерпев катастрофу, безвозвратно уходит, опустошая и оставляя после себя своего рода иммунитет. С Виктором снова пришло то, что почти забылось, но теперь, освободившись от прежнего безрассудства, она сказала себе, что если уж терять голову, то лучше от наслаждения, и жила лишь предвкушением следующих встреч, когда он, под предлогами командировок, вырывался на ночь, а случалась, то и на пару дней.
Нежась в постели, она задумалась о превратностях судьбы… Да, иногда эта непредсказуемая дама вдруг начинает вмешиваться и все происходит именно так, как мечталось — невозможное становится доступным, и тогда начинаешь понимать, что бессмысленно пытаться что бы то ни было контролировать… Вот как сейчас — так приятно плыть по течению, наслаждаясь самой жизнью и близостью любимого человека, не строя планов и не забегая вперед… Поневоле станешь фаталисткой, когда убеждаешься, что в самый разгар жизненных кризисов и душевных тупиков происходят взявшиеся непонятно откуда изменения и повороты, которые вознаграждают за прежние потери, щедро одаривают… вот почему теперь она точно знает — никогда не следует торопиться, надо набраться терпения и дожидаться своего часа…
— Как прекрасна жизнь, — пропела она, встав перед зеркалом и сбросив с себя пеньюар. Ей нравилось расхаживать по дому нагишом, и эта ее привычка всегда забавляла Виктора. — У меня еще целый час, и хоть спешить некуда, обойдусь сегодня без тренажера, а начну с кофе…
Она переступила через пенное кружево и пошла на кухню — включить кофеварку. «Глупо торопиться и нам с Виктором — куда и зачем? — думала она. — Ведь я чувствую главное — его тянет ко мне, как прежде, и это единственное, чего мне недоставало в жизни и что имеет для меня первостепенное значение. Пришел мой звездный час».
Одиль получила от жизни все, о чем только можно было мечтать — независимость, деньги, здоровье и страстную любовь… Виктор, несмотря на свой формально существующий брак, принадлежал только ей — теперь, при виде его безоговорочной зависимости от нее, она избавилась от ранее мучившей ее боязни потерять его.
У него же наступил поворотный момент, и он должен был решить все сам, по-своему — в таких вопросах нельзя советовать, а тем более принуждать.
Она видела, с каким трудом дается ему решение порвать с Беллой; со стороны он выглядел банальным негодяем, и даже все их общие друзья, лишенные пуританских предрассудков, не осуждая его впрямую — в их отношениях не было принято непрошенно встревать, критиковать и давать оценки, — предпочитали обходить эту тему стороной и не высказывались. Ведь дело было вовсе не в жене — объективно она не давала Виктору никаких конкретных поводов для недовольства и разрыва. Причина была в нем самом.
Он объяснял ей, что их брак был ошибкой с самого начала не из-за Беллы, она просто идеальна — умна, образованна, хороша собой, самоотверженна, надежна, список можно продолжать до бесконечности. Виноват только он сам — принял восхищение перед ее красотой и совершенством за любовь, а жизнь рядом показала, как мало для него значат любые достоинства, если нет настоящей любви, основанной на сильной страсти. Он устал от вечного стремления соответствовать высоким качествам и благородным порывам жены, боязни обмануть ее ожидания, состязаться с ней в самопожертвовании…
Напряжение от постоянного самоконтроля и все усиливающееся недовольство, неудовлетворенность семейной жизнью отражались на всем, и в первую очередь сказались на их сексуальной близости, основой которой было не взаимное желание, а скучное ритуальное исполнение супружеских обязанностей. Он никогда бы не посмел оскорбить духовного превосходства и возвышенности своей супруги какими-нибудь сексуальными фантазиями, которые она непременно сочла бы низменными и разнузданными, ведь она так и не смогла — или не захотела, он так и не понял — отойти от своей романтической фригидности.
Ее искренность и романтичность в свое время затронули его душу, а позже истовая готовность жертвовать собой ради ребенка вызвали восхищение и уважение, а много ли можно построить с женщиной только на этом фундаменте? Страсть была для него основным способом восстанавливаться физически и духовно, а с Беллой, если не считать давно забытой кратковременной романтической новизны, все было таким бездарным и унылым, что лучше и не вспоминать.
Брак зашел в тупик еще до встречи с Одиль, а после ее пришествия продолжать его стало вообще невыносимо, ведь теперь, когда общая неудовлетворенность пополнилась еще и конкретной причиной, оставаться в доме означало одно — притворяться. Что автоматически вело к еще большему нервному напряжению, потому что при таком раскладе добавлялась новая сложность — необходимость юлить, изворачиваться, постоянно обманывая жену, изыскивая способы уходить из дома под разными несуществующими предлогами. Ее беспредельная доверчивость, какая-то странная, почти патологическая, не свойственная большинству женщин нечувствительность ставили его в тупик, становясь смешными, и начали раздражать его — это граничило уже с какой-то эмоциональной ограниченностью или даже ущербностью.
Он всегда старался быть хорошим отцом, но понимал, что соперничать в образцовости с женой было совершенно бессмысленно, и дочери лучше оставаться с идеальной матерью. Он был уверен в том, что Белла достаточно интеллигентна и не станет восстанавливать ребенка против него, а где Мари захочет жить после достижения совершеннолетия — покажет будущее. Кто заранее может уверенно сказать, что взбредет в голову восемнадцатилетней девушке?
И до этого еще нужно дожить, а пока стоило подумать о себе — сохранить независимость, все хорошо взвесить, то есть пройти через некий переходный период, и потому лучшим решением было снять квартиру, живя отдельно и от семьи, и от Одиль. Кроме того, не следовало никому давать повода обвинять его в том, что причиной разрыва стала банальная измена, это не так, или, вернее, не совсем так… Этого требовали элементарный здравый смысл и простые правила приличия.
Родители тяжело переживали их разрыв, особенно мать. Отец был против потому, что считал развод вообще бессмысленным делом по причине отсутствия вечной любви. Он утверждал, что любые новые отношения, официальные или тайные, все равно рано или поздно наскучат.
— Зачем тебе эта головная боль? Не стоит ничего менять и усложнять — нужно лишь ничего не преувеличивать и проще смотреть на жизнь… захотелось перемен — пожалуйста… что тебе мешает? Но семья и ребенок — это святое…
У отца были свой последовательный опыт и своя неизменная правда…
Что до матери, то, видимо, натерпевшись от мужа, она проявила полное непонимание позиции сына, исходя, скорее всего, из женской солидарности, — полностью стала на сторону Беллы. Той тяжелой сцены, когда у нее тряслись и руки, и губы, а слезы лились рекой, ему никогда не забыть. Тогда она пыталась уговорить его не разводиться с Беллой, не обращая внимания ни на какие его доводы… Пришлось выложить ей всю неприглядную правду, иначе ее было не остановить…
Виктор понимал, что принимать решение придется именно ему, поскольку Белла заняла выжидательную позицию, и нечего было надеяться на то, что она способна что-то осознать и первой сделать решительный шаг. Продолжать же прежнюю удушающую жизнь становилось уже невыносимым; не оставалось ни желаний, ни надежд — ничего, кроме давящего своей тяжестью ощущения полной безысходности… Дело дошло до того, что ему самому не удалось справиться с собой и пришлось обратиться за помощью к психотерапевту — последние три месяца он держался на стабилизаторах, а на них далеко не уедешь. Этот довод плюс вполне вероятная угроза импотенции оказались решающими и, наконец, убедили мать в невозможности продолжать его жизнь с Беллой.
Он давно уже чувствовал себя незаслуженно обделенным судьбой и, проанализировав ситуацию, понял, что в его несчастье виновата семья, поэтому он начал постепенно раздражаться против нее. Все они были хороши, каждый по-своему. Примитивная философия и самодовольство отца начали просто выводить его из себя. Раздражала и мать, которой бессмысленно было даже пытаться что-то объяснить — она просто молилась на его жену. Он осознал, что неприязнь начала переноситься и на ребенка, потому что дочь оставалась главным сдерживающим фактором, который не давал ему возможности сделать решительный шаг…
А эти совместные вечера дома! Они пригибали не только его, но и стали настоящей пыткой для всех. Давящая, тоскливая атмосфера напряженного молчания действовала даже на дочь — она стала более тихой и задумчивой, вопросительно поглядывая на них обоих, ну а о жене с ее вечно несчастным, скорбным лицом нечего и говорить — все легко читалось без слов…
Последнее время начали сдавать нервы — ему стало все труднее сдерживаться, не раздражаться по пустякам, и он злился, когда ему не удавалось контролировать себя… Он ведь заранее никогда не планировал таких сцен, все получалось само собой, просто долго копившееся отчаяние, скука и разочарование их жизнью прорывались, независимо от его желания и воли.
Наверное, было бы легче, если бы Белла устраивала перебранки, скандалы, истерики — тогда порвать было бы проще, объясняя разрыв невозможностью совместного существования, но она все больше напоминала свою мать — напрасно она это отрицает, — высказываясь сдержанно и четко, задавая точно рассчитанные, хлесткие, как пощечины, вопросы. Лишь однажды она вышла из себя — ему стало немного жаль ее; но даже точно зная, что всему причиной был он, остановить себя он не мог, потому что тянуть дальше семейную безрадостную телегу уже не было сил…
Вечно корректировать себя, подгонять под какие-то рамки становилось все труднее, теперь его выводило из себя то, что раньше казалось забавным и очаровательным — их взгляды вообще перестали совпадать, а разница менталитетов стала уже просто непереносимой. Он не мог постоянно выжимать из себя безумного интереса и уважения к России — почему-то ни того, ни другого больше не было…
Это был полный тупик. Одиль казалась ему тем единственным шансом, за который он, ни на что не надеясь, бессознательно ухватился, и чудо — произошло, она действительно начала вытягивать его из этой безнадежной трясины…
Вместе с тем, став мощным стимулом, она дала ему необходимые силы для разрыва, именно ее появление убедило его в том, что не все еще потеряно, что одними метаниями и страданиями тут ничему не поможешь. И тогда же пришла уверенность — стоит проявить решительность, это трудно, больно, но сделать это ему придется…
«Существует единственная возможность попробовать избавить себя от надвигающейся катастрофы, — думал он, уединившись в кабинете, чтобы не слышать очередных российских новостей, в которые со страстью погружалась жена. — Я должен на время отделиться от семьи и прислушаться только к себе… при этом, конечно же, нужно постараться максимально уменьшить проблемы, связанные с разрывом, а для этого я готов на все…»
— Я готова ждать тебя столько, сколько потребуется, — сказала ему Одиль, когда он начал разговор о будущем. — Сделай для семьи все возможное…
— Да, именно так, я позабочусь о них, сделаю все, что захочет она, пусть даже увозит дочь, — сказал он в ответ, заглушая остатки сострадания и угрызений совести.
В общем, мысли переставали быть хаотичными, самобичующими и начинали приобретать некоторый оправдательно-утешающий оттенок. А это уже являлось началом, с которым можно было не просто существовать, а жить, почти не терзаясь, постепенно успокаиваясь и даже умиляясь собственным великодушием и широтой души…
Виктор был благодарен Одиль за ее терпение — она не подгоняла, не принуждала его, и вообще новая Одиль, оставаясь, как прежде, огненно-страстной, во всем остальном изменилась до неузнаваемости — с ней стало легко и комфортно рядом, с ней он снова становился самим собой.
У нее был вкус к жизни, подлинный размах, утонченность в поисках удовольствия, изысканный лоск, уверенность в себе и, конечно же, возможности. Все это производило впечатление и невольно заражало. С Беллой приходилось быть ведущим, многому ее обучать, и хотя это вполне объяснимо — она ведь была иностранкой и постоянно нуждалась в поводыре, но он к этому никак не мог привыкнуть и его это тоже нередко раздражало.
Одиль же была рождена лидером, но сейчас ее патронирование стало мягким и продуманным, она не управляла их отношениями, не подавляла его, навязывая свое, она просто задавала тон… С ней он не только становился прежним, но даже стремился стать лучше, не подстраиваясь ни под какие моральные обязательства и под это вечно упоминаемое женой и столь ненавидимое им чувство долга — все происходили само по себе, и это было удивительно. Дома он должен был — и не мог, а с ней хотелось — и получалось.
Рядом с ней хотелось уже многого — радости, секса, простора, перемен, планов, снова верилось в себя и становилось интересно жить…
ГЛАВА 2
Виктор не мог объяснить себе, как случилось, что Одиль на какое-то время вышла из его жизни. Позже, анализируя прожитое, он понял, что она, собственно говоря, и не выходила из нее, что, восхищаясь другой и сравнивая их, он как бы мстил ей за ее несовершенства, но и тогда, и позже она всегда оставалась для него образцом, его главной женщиной, по ней мерились все другие — и изменить тут ничего было нельзя…
У каждого мужчины есть свой тип, свой образ, может быть, и не идеальной, но необходимой женщины: женщина-мать, женщина-ребенок, образцовая хозяйка, соратник в борьбе, товарищ по партии, единомышленник, небесное создание, боевая подруга, ученая дама, бой-баба, душечка, роковая женщина-вамп, непредсказуемая женщина-катастрофа, наконец, стерва — охватить всю гамму невозможно… Понятно, что ни один тип в чистом виде не существует, они могут быть смешанными, но в каждой женщине в большей или меньшей степени проявляется какое-то одно основное, стержневое качество.
В начале брака с Беллой ему казалось, что он забывает Одиль, но это было не так — он лишь на время погрузился в бесконечную вереницу трудностей, которые после женитьбы посыпались на него. Тогда он начисто забыл о себе, а когда очнулся, то осознал, что его все меньше и меньше тянет домой. И тогда случилось то, о чем не уставал твердить отец, давая свои житейские советы, то, чего с ним никогда раньше не происходило, — мимолетные связи на стороне, которые, до некоторой степени, скрашивали жизнь, компенсируя унылую монотонность супружества. Не стоит лукавить с собой — подобные экзерсисы особой радости в жизнь не вносили, но и не добавляли проблем, ведь никаких угрызений совести он при этом не испытывал. Ему бы и в голову не пришло ходить на сторону, если бы все было хорошо с женой… После первой кратковременной интрижки с очаровательной брюнеткой, живущей на первом этаже, он коротко объяснил себе случившееся:
«Нечего излишне морализировать по такому поводу, отец оказался прав, здесь все предельно понятно и просто — в нужный момент любые средства хороши, чтобы помочь себе не дойти до крайности… вот я и пытаюсь, помогаю себе, чем могу…»
Больше не понадобилось ничего себе объяснять. Прозрение пришло не сразу, но этот опыт помог поставить точный диагноз — ему нужна не идеальная, жертвенная, истовая женщина-мать, какой, в основном, как ему казалось, была жена, а зажигающая и шаловливая, как ребенок, неистощимая в своей изобретательности фантазерка, какой была далекая от совершенства Одиль. Именно ее он и представлял себе в поисках очередных временных партнерш, которые и выбирались им на основе единственного принципа — похожести на нее…
Он понял, что тогда у них все было слишком бурно, и он просто на какое-то время выдохся, опустошился, но пресыщенность в чувствах порой может быть временной и не всегда означает, что отношения полностью изжили себя и их нужно непременно заканчивать, заменяя другими…
«Ведь есть же счастливые люди, которые все вовремя правильно понимают, не принимая поспешных радикальных решений, — думал он. — Как поздно осознаешь огромное значение паузы, когда появляется возможность отдышаться, более здраво оценить происходящее… Почему же я был так нетерпелив и бросился в новый роман? Ведь никакой бурной страсти между мной и Беллой и в помине не было… Почему ни мне, ни Одиль не пришла в голову такая простая мысль — пожить некоторое время врозь? Ответ прост — она тоже не слишком раздумывала над природой и перспективами наших отношений, потому что в то время жила так же бездумно, как и я, идя на поводу лишь у своих сиюминутных желаний».
Они часто вспоминали свое прошлое и себя, какими тогда были. У Одиль не было оттенков, полутонов, граней, все было максимально, и их общие друзья так и называли ее — мадемуазель Водоворот, Ураган, Вихрь; все воспринималось и исполнялось ею истово, с куражом, с неистощимой фантазией — дружба, работа, праздники, вечеринки, отдых… Так же восприняла она и свою любовь — фанатично, отдаваясь ей до конца.
Ее бурная натура требовала сиюминутного подтверждения и доказательств ответных чувств слишком часто, без учета возможностей его характера, состояния, настроения, и в результате то, что питало ее, изматывало его.
Первый разрыв так и произошел — ее вечная одержимость и максимализм столкнулись с его неискушенностью и прямолинейной искренностью. Теперь она понимает, что дипломатами они были плохими, играть вообще не умели, не хотели и не прощали друг другу ничего, потому что чувства слишком переполняли их. Особенно ее — ведь и в тот раз виновата была именно она, вот и нарвалась на ссору.
После бурных объятий, когда он, рухнув, приходил в себя, она все еще была в полете и желала новых признаний, изводя его извечным женским вопросом — любит ли он ее больше жизни, больше всего на свете. Влюбленные мужчины легко отвечают на этот вопрос утвердительно. Но он задумался и сказал:
— Я не могу ответить на этот вопрос… это ведь невозможно проверить, а если я берусь что-либо утверждать, то знаю это наверняка. Извини за такое неуклюжее объяснение, но привык быть честным вообще, а с тобой не хочу ничего выдумывать — в особенности…
Сейчас им обоим кажется смешным и наивным и ее вопрос, и его занудный ответ, а тогда покатилось снежным комом:
— Ах, значит, это — игра в одни ворота, значит, я — люблю, а ты — просто меня используешь…
И все остальное, что в таких случаях говорится, она сказала тогда — накручивая себя, веря в его будущее предательство, свое одиночество и отчаяние… После чего, без пауз, последовала бурная развязка в ее духе — слезы, лихорадочное одевание, хлопанье дверью и отъезд к вечной утешительнице — маме.
Вспоминая себя, какой она была десять лет назад, она удивляется собственной расточительности, которую проще всего списать на темперамент и бездумность молодости. Если задуматься, то можно ужаснуться — сколько же прекрасного времени и возможностей было упущено! Как бездарно было жить одними эмоциями, а разум включать, лишь когда жизнь заходит за черту, заводит в тупик и ничего уже невозможно исправить, потому что кто-то другой, с более холодной головой и, может быть, не более любящий, без труда завоевывает того, ради которого ты готова на все!
После этой первой размолвки ссоры начали повторяться с регулярной последовательностью — ее одержимость и бурный темперамент заглушали все остальные голоса. Любовь, рассудок, нежность, сострадание, сожаление, угрызения совести приходили на помощь позже. Зато примирения были так сладостны, что он, не удержавшись, нередко говорил:
— Ради таких минут стоит жить…
Он признался ей, что ни разу не произнес этих слов жене, потому что таких заоблачных минут в его жизни с ней никогда не было…
ГЛАВА 3
Одиль до сих пор не понимает, как ей удалось выдержать тот телефонный разговор с Клер и пережить их разрыв. Виктор, после очередной ссоры, уехал по делам в Москву; поостыв, она вернулась в его холостяцкую квартиру и, забыв все обиды, занялась уборкой и перестановкой мебели. В радостном нетерпении бросилась к телефону, когда раздался звонок.
Звонила Клер, как она сказала, — по просьбе Виктора. Она попросила оставить ключи у консьержа, не осложнять ситуации и не искать с ним встреч — у него новое увлечение и вполне серьезные намерения. Вот так — коротко и просто, всего несколько слов, которые перечеркивали всю ее жизнь…
Одиль в полной панике бросилась звонить ему домой и в офис, но не смогла добраться до него — домашний телефон молчал, а на работе секретарша произносила одну и ту же фразу — «его нет и неизвестно, когда он будет»…
Избежать встречи ему все же не удалось — она подстерегла его возле дома, прождав более трех часов в машине. Он должен был сам подтвердить эту невероятную новость, он не может, не имеет права так небрежно обходиться с ней…
— Скажи, что это — неправда…
— Это — правда, прости меня и отпусти…
— Ты стал счастливее? Ты ее действительно любишь?..
— Не так, как тебя… С ней спокойно и надежно, а я устал от потрясений. Давай расстанемся без сцен и постараемся остаться друзьями…
Больше она не могла ничего слушать — зажав уши, в беспамятстве бежала, забыв о машине, а когда пришла в себя, было уже темно. Она сидела на скамейке, недалеко от дома родителей, но не могла вспомнить, как оказалась там…
Она проспала целые сутки, а проснувшись, решила, что должна немедленно куда-нибудь уехать, все равно куда, работать она сейчас не сможет, а думать ни о чем не хочет… Нужно срочно взять отпуск.
Договориться в редакции о двухнедельном отпуске было не трудно — босс явно благоволил к ней и ей были известны струны, на которые следовало нажимать в разговоре с ним, чтобы добиться своего…
От месье Лаваля зависело многое, и, зная о его трогательном внимании к ней, она была с ним мила. Физическая близость с мужчиной такого уровня не была ей противна, она шла на нее вполне сознательно, считая ее не только допустимой, но и оправданной. Все это вовсе не означало никаких потерь, более того, это было даже приобретением — другого, своеобразного опыта… Она не выносила критики в свой адрес, поэтому ни с кем не делилась информацией при подобных отклонениях от магистрального курса. Такие заходы назывались ею по-разному — прыжки в сторону, отвлечение от главной дороги, обход препятствия, блуждание в потемках, амуры вслепую, игра на ощупь… Маневры подобного рода не требовали включения чувств, не затрагивали душу — данные субстанции при этом отдыхали. Работало тело, и она, закрыв глаза и чуть плотнее сжав зубы, старалась ничего не фиксировать, и ей это вполне удавалось — излишнее морализирование автоматически отключалось… Воспринимать подобную реальность следовало просто — всего лишь как неизбежную часть успеха или, вернее, пути к достижению определенной цели, что, по ее мнению, вовсе не означало измены — она же точно знала, кого любит, и это было главным…
А теперь этими отношениями вообще было глупо пренебрегать… Существует же теория стакана воды, придуманная мужчинами в свое оправдание, почему бы и женщине не воспользоваться ею в трудную минуту?
Одиль по своей природе была экстравертом и человеком активным, поэтому и тут она интуитивно искала действенный выход из тупика, в котором оказалась не по своей воле, — сбежать от всего казалось ей лучшим, да, пожалуй что, и единственным выходом.
Получив отпуск и поразмыслив, она отказалась от первоначального желания отправиться в круиз или в туристическую поездку — ведь там все равно пришлось бы оставаться наедине с собой и со своими мыслями. Имелись и другие возможности поездок, в частности, визиты к друзьям, по разным причинам жившим в настоящее время в разных городах и странах. Она начала со звонка подруге в Лондон и, ничего не объясняя, сказала, что наконец решилась выбраться в Англию. Первый звонок оказался и последним, Одиль по реакции подруги сразу почувствовала, что стоит отправиться именно к ней.
Шанталь была счастлива — наконец-то увидятся и наговорятся… Она пообещала оторваться на недельку от дел и пожить туристической жизнью вместе с ней.
Ее университетская подруга Шанталь уже три года жила в Лондоне, выйдя замуж за американца, который был шефом лондонского бюро телекомпании «Си-эн-эн». У них был удобный дом, оплачиваемый компанией, интересная работа; для жены с недолгим, но все же опытом работы на «Би-би-си» тоже нашлось место — пока что ее взяли внештатным корреспондентом в бюро. Она говорила: «Муж и жена единомышленники — это самые гармоничные отношения, это разговор на одном языке, полное ощущение плеча, поддержки друг друга, короче — полное слияние мыслей и чувств. Единственное, чего мне не хватает иногда — это старых друзей».
Одиль не слишком верила в идиллические отношения с мужчиной, она таких никогда не наблюдала, но неизменный оптимизм лучшей подруги заставил ее усомниться — а вдруг она, Одиль, ошибается?
Да, лучше всего поехать туда, где есть несомненно счастливые люди. Билет до Лондона был куплен без колебаний.
В самолете два соседних места оказались занятыми. Справа села пожилая марокканка в экзотическом балахоне и тюрбане, летевшая к своей замужней дочери, живущей в Лондоне, а слева — симпатичный, лет под сорок, француз-дипломат, работавший в посольстве Франции в Англии. Он возвращался в Лондон после отпуска, проведенного на собственной вилле в Ницце. Узнав, что Одиль будет в Лондоне частично предоставлена самой себе, он дал ей свою визитную карточку, пообещав с удовольствием взять на себя роль гида и ассистента в остальные дни.
Она заколебалась, но все же дала свой телефон. Так она познакомилась с Робером Дювалем, за которого через полгода вышла замуж, узнав, что Виктор женился. Но вначале это было не более чем приятное, ни к чему не обязывавшее знакомство.
Он предложил подвезти ее, но она отказалась, сославшись на то, что за ней приедет подруга. Она сразу почувствовала, что произвела на него впечатление, но голова ее была занята другим, и она даже не запомнила их первого разговора.
Брак Шанталь действительно оказался идеальным, но не только из-за того, что они были «единомышленниками». Уступчивость и легкость ее характера делали семейные ссоры практически невозможными, она умела находить смешное в любой ситуации и никогда не концентрировалась на мелочах — она их не замечала. На эту супружескую пару было приятно смотреть — веселость, живость ума и изящная, истинно французская игривость Шанталь прекрасно дополнялись обстоятельной неторопливостью и некоторой приземленностью Джона. На их отношениях легко было просчитать свои собственные промахи, и впервые Одиль задумалась о том, что умение создать красоту и легкость вокруг себя во всем, включая и любовь, — настоящее искусство и нелегкий труд, об этом нужно заботиться, здесь ничего нельзя пускать на самотек…
Шанталь предложила неделю насыщенной туристической жизни в Лондоне, который она неплохо знала. Париж для нее был «блеском и фантазией, а Лондон — колыбелью традиций и символом будущего», она так и называла его — «столица мира» и, влюбленная в этот, по ее словам, самый удивительный, особенный, ни на что не похожий город, готова была поделиться своей любовью с Одиль…
Им не нужен был гид — Шанталь сама была настоящим путеводителем.
Они начали утро с завтрака в маленьком кафе в Ковент-Гардене, где по преданию любил бывать Сэмюэл Джонсон, побродили по узким улочкам Сити, прошли к церквам и конюшням, которые, несмотря на бурлящую вокруг жизнь, так напоминали о средневековье. Прошли мимо зданий Парламента, Альберт-Холла, послушали военный оркестр в королевском парке. Затем были Вестминстер, Аббатство, где они отдали дань истории и ее великим именам, с трепетом произнося — Чосер, Теннисон, Дарвин, Ньютон, Гендель, Киплинг… Им удалось побывать даже на заседании парламента и с галереи для публики послушать дебаты, где Одиль заодно получила возможность познакомиться с превосходными образцами идеального оксфордского произношения, которое теперь даже в Британии так редко можно услышать…
Раньше ей казалось, что хождение с выпученными глазами и открытым ртом по известным туристическим маршрутам — стадная болезнь и занятие не для нее, но, совершив все положенное, вдруг поняла, что приобщение к вечному и великому — не просто слова, это действует как бальзам, успокаивает, умиротворяет и облагораживает…
На Оксфорд-стрит находилось множество недорогих магазинчиков, и они с удовольствием прервали свой маршрут, накупив массу подарков и мелочей для себя и для друзей. Фешенебельную Риджент-стрит с ее шикарными магазинами решили оставить на последний день, чтобы не спеша, с чувством насладиться шопингом и обновить свой гардероб.
Домой мчались на всех парусах, потому что нужно было успеть привести себя в порядок, ведь этот первый день предполагалось закончить также на ударной ноте — посещением Ковент-Гардена. Одиль осталась в полном восторге и от посещения этого знаменитого театра, и от «Билли Бада» Бенджамина Бриттена.
Наутро они еле встали и по своему состоянию поняли, что перебрали с историко-культурной программой — ноги гудели, двигаться не хотелось. Джон предложил им снизить темп и немного отдохнуть, а вечером отправиться в хорошей компании в какой-нибудь приличный паб, потому что быть в Лондоне и не сходить в паб — гениальное, по его выражению, изобретение британцев — непростительно, он этого допустить не может и проследит, чтобы этого не случилось…
Был выбран паб «Трафальгарская таверна», расположенный на берегу Темзы, рядом с Королевским морским колледжем, — заведение популярное и изысканное, с утонченным декором на морскую тематику и прелестным видом на Темзу. Вопреки расхожему мнению французов, гордящихся собственной кухней и считающих английскую пищу несъедобной, тамошняя кухня оказалась первоклассной.
Все остальное время было отдано посещению дворцов, музеев и галерей, которых в Лондоне великое множество, охватить их все было невозможно, да и такой непосильной задачи они не ставили перед собой, но за два дня что-то удалось обежать и кое-какое смутное впечатление у Одиль все-таки сохранилось. Она попросила прощения у Британского музея — четыре часа, отданные на его осмотр, были постыдно малой данью этой величайшей сокровищнице, но что поделаешь — на него не хватило бы и всей жизни…
Театральная программа, помимо оперы Бриттена, состояла из просмотра гвоздя сезона — постановки «Уходящий век» в театре «Ричмонд» и спектакля «Серебряная улица» в «Милфилде». Не обошлось и без Шекспира — в последний вечер они посмотрели новую трактовку «Двенадцатой ночи» в театре «Кортярд».
И, как договаривались заранее, выполнили план — закончили удачным набегом на Риджент-стрит, забив весь багажник и задние сиденья пакетами — нет, план они все-таки перевыполнили, значительно обновив свой гардероб.
Напоследок посидели в знаменитом кафе «Ройял», где Одиль, уже вполне успокоившись, без слез, сама заговорила о Викторе и сказала, что они расстались. Неделя суматошной жизни, заполненная историей, искусством, культурой и теплым общением, очень помогла ей. Да, место было выбрано правильно…
Она влюбилась в Лондон, он просто оглушил ее. Это был не город, а целый удивительный мир, который невозможно объять, недаром говорится — «Если вы устали от Лондона, то вы устали жить, потому что здесь есть все, чего можно ждать от жизни…» От Лондона она не устала, значит, жить можно было и дальше…
Вечером собралась шумная международная компания журналистов, друзей хозяев дома, — Шанталь устроила прелестную вечеринку в честь гостьи, демонстрируя еще одно бесценное свойство — умение великолепно готовить и изящно принимать гостей.
ГЛАВА 4
Обещанная Шанталь неделя промелькнула быстро — она должна была возвращаться на работу. В этот день Одиль решила отоспаться и съездить в библиотеку.
Но планы пришлось поменять. Утром, когда она еще нежилась в постели, зазвонил телефон — странно, кому она нужна здесь, в Лондоне? Хозяева звонить не будут — знают, что она еще спит, родителям она только что позвонила сама…
Это был Робер с заманчивым приглашением посетить Шотландию — он летит туда по делам, и если она готова присоединиться, то закажет билет на самолет и для нее…
Одиль ни разу не вспомнила о своем новом знакомом и о том, что он обещал быть ее гидом, а вот он, оказывается, не забыл и готов приступить к своим обязанностям прямо завтра.
Она заколебалась — обычно легкая на подъем, она не была готова к новому аккорду совсем с незнакомым человеком, потому что еще жила прошлым…
— Решайтесь и ни о чем не беспокойтесь, вас эта поездка ни к чему не обязывает. В Шотландию вы в одиночестве, точно, не поедете, а здесь такой шанс, не упускайте. Обещаю — вам понравится.
И она согласилась. Шанталь сказала, что не видит ничего странного в этой поездке — свободные люди, соотечественники, решили объединиться за границей, вместе попутешествовать, а потом рассмеялась и добавила, что если бы она была мужчиной, то тоже обязательно взяла бы шефство над Одиль — она его очень хорошо понимает…
Шотландия ее поразила — диковинные леса, замки и, конечно же, таинственные каменные монолиты — на острове Льюиса, и знаменитый мистический Стоунхендж.
Они увидели и скромную хижину Бернса, и дом Вальтера Скотта, побывали в шекспировском Стратфорде и в замке Ковдор, где, по слухам, все еще продолжает витать дух леди Макбет…
Маршрут был тщательно продуман, отдельные номера, предусмотрительно заказанные заранее, настраивали на доверие…
Робер уже бывал здесь и прекрасно знал, что нужно смотреть и где стоило останавливаться, чтобы перекусить. Он был предупредителен, заботлив, с удовольствием делился знаниями, не претендуя ни на что, кроме теплых, приятельских отношений. Это ее вполне устраивало — она нуждалась сейчас в ком-то, кто был сильнее ее, но ни к чему не принуждал, она ведь ни к чему и не была готова — впервые в жизни ей нужна была опора, потому что уверенность покинула ее…
Раньше Одиль полагалась только на себя, на собственную активность и волю и была убеждена, что лишь сильным личностям дано менять свою судьбу, что собственное счастье или несчастье зависит исключительно от собственных же усилий. Всегда и везде выбирала она — кого и что хочет. Ей казалось, что и Виктор это понимает и принимает.
Выяснилось, что она ошибалась… он этого и не понял, и не принял, да и она оказалась не такой уж сильной личностью. Возомнившая себя свободной во всех отношениях, суперпродвинутой женщиной, она очутилась в ситуации, которую не могла изменить и которая вообще от нее не зависела. Потому что появилась другая, в данный момент чем-то сильнее ее, которая и управляла ее жизнью. Она даже пыталась представить себе эту совсем неизвестную ей особу, случайно оказавшуюся на их пути, рядом с ним. Но портрета не получалось, зато вся ее жизнь, планы, чувства и надежды, оказавшись в полной зависимости от этой безликой случайности, рухнули в одно мгновение. Всегда знающая, что и как делать, теперь она чувствовала себя раздавленной и недееспособной — все, что недавно было таким важным, утратило свое прежнее значение — работа, друзья, вечеринки, даже книги и театр…
Единственное, чему не захотелось сопротивляться, была эта чудесная поездка, в результате которой и состоялось знакомство, которое благотворно подействовало на нее и вернуло ей вкус к жизни…
Они вернулись в Лондон через четыре дня. У нее еще оставалось два дня до отъезда домой, и один из них они провели вместе — он пригласил ее на выставку своего давнего приятеля, известного художника-авангардиста Питера Рейна, который, несмотря на экстравагантность внешнего вида и выставленных картин, оказался прекрасным семьянином и человеком в целом весьма консервативным. Вечер закончился изящно — узнав, что она любит восточную кухню, Робер пригласил ее в тайский ресторан с роскошной кухней и волшебной музыкой.
Ничего не требуя от нее, он начал входить в ее жизнь, становясь необходимым, и она с удивлением отметила это: подумать только, так быстро!
Времени на долгие размышления уже не оставалось — она решила перед самым отъездом его заботу и внимание оценить.
До Виктора у нее был довольно бурный старт, она долго не могла никем увлечься всерьез и начала думать, что вообще не способна ни в кого влюбиться. С Виктором совпало все, чего ей недоставало в отношениях с другими, и почти четыре года, которые они провели вместе, показали — да, это то, что ей нужно. Но тогда она пыталась управлять им, не умея управлять собой, и неизбежное произошло — Виктор, с которым она собиралась связать свою будущую жизнь, оставил ее. Было горькое осознание своего бессилия, но эта горечь вооружила ее и новым опытом — умением защищать себя от ударов судьбы, довольствуясь тем, что реально и возможно.
Собственный опыт еще раз убедил ее, что она была права — безвыходных ситуаций не бывает.
«А раз так, — размышляла она, — нечего и страдать, отныне дам себе слово: ни при каких обстоятельствах не зарываться ни в отчаяние, ни в одиночество. Надо быть готовой к тому, что все может вдруг самым непостижимым образом измениться. Да, ничего нельзя предугадать заранее…»
Этот же опыт убедил ее и в том, что нельзя на кого-то слишком ставить, нужно прежде всего любить и щадить себя, а потому следует научиться радовать себя жизнью, а не подмечать в ней несовершенства и впадать в тоску. Страдать долго она не умела никогда, не пришлось и на этот раз — новый аккорд, хотя и не такой бравурный, без лишнего промедления был сыгран еще раз, когда он через неделю навестил ее в Париже.
Наверное, с тех пор она поверила в судьбу, поняв, что иногда спасение не в сопротивлении или атаке, не в способности защищаться или бороться, а в умении просто плыть по течению, лишь чуть-чуть подгребая, и тогда умница жизнь сама приходит на помощь, расставляет акценты, когда надо — смягчает удары, стелет амортизирующую соломку и, в конце концов, делает подарок…
Робер оказался человеком по-своему уникальным — потомок старинного дворянского рода, известного всей Франции. Он с изрядной долей юмора относился к своей аристократической родословной, не видя особой заслуги в том, что, как он говорил, «кто-то из предков присутствовал при чьем-то одевании или раздевании».
Сам же он был прекрасно образован, увлекался нумизматикой, геральдикой и в этой области был одним из лучших специалистов во Франции; кроме английского языка, знал испанский, итальянский, немецкий и немного говорил на суахили. Несмотря на загруженность по работе, успевал следить за книжными новинками и, конечно, занимался спортом. Спорт для него был не просто занятием, а, скорее, образом жизни, он и ее приобщил к верховой езде, большому теннису, горным лыжам…
Влияние Робера на нее было благотворным и целительным — его истинное благородство, сдержанность, надежность и всепрощающая любовь, которой он ее окружил, если и не излечили ее полностью, то успокоили, примирили с собой и с жизнью. В ней поубавилось максимализма и появилась терпимость, стало больше рассудочности и меньше эгоизма. Кроме того, появилось представление о жизни утонченной и изысканной. Конечно, в сексуальном плане он не открыл ей новых горизонтов, но не стоило быть сверхтребовательной, каждому — свое и в свое время.
Забыть Виктора или разлюбить его ей не удалось, но память о нем перестала мучить, а просто была задвинута глубоко внутрь, где и застыла, дожидаясь своего часа…
Став женой Робера, она переехала в Лондон и начала работать независимой журналисткой — писала статьи для «Пари-Тур» и других газет и журналов, делала репортажи, брала интервью — словом, создала себе рабочее место сама. Два раза в неделю преподавала французский язык наемному персоналу в посольстве — деятельная жизнь была ей по вкусу, она была не способна прятаться за широкую спину мужа и сидеть дома, только развлекаясь и потакая своим прихотям, как это делало большинство посольских жен.
У них появился широкий круг нужных и интересных знакомств среди англичан, а также французов, работающих в Британии. Особенно скучать и изнурять себя воспоминаниями не оставалось времени.
Ей не хотелось осложнять себе жизнь, и она категорически не хотела заводить детей. Муж и не торопил ее — он был так влюблен, что не стал бы настаивать ни на чем, чего не хотелось бы ей. Всему свое время…
Робер был единственным сыном и после смерти родителей — они ушли один за другим на третий год после женитьбы сына — унаследовал старинный особняк в парижском предместье, виллу в Ницце, фамильные драгоценности, картины, мебель, деньги и акции на довольно крупную сумму — его отец в последние годы активно играл на бирже.
Он даже не подозревал о величине состояния родителей и никогда на него и не рассчитывал — у него была приличная собственная квартира в Париже, высокая, без налогов, зарплата и интересная, комфортная жизнь в Лондоне, за которую почти не надо было платить из собственного кармана.
Они могли позволить себе любые интересные и дорогостоящие поездки во время многочисленных отпусков — Одиль не любила однообразия, поэтому даже в самый короткий отпуск, а иногда и в конце недели они отправлялись в какое-нибудь новое место, тем более что повод находился всегда — Робер обожал оперу, имел свои пристрастия и всегда следил за мировыми премьерами. Зимой же, минимум две недели, они проводили на горнолыжных курортах. Легче было перечислить страны, в которых они не побывали — она точно не была в Монголии, Северной Корее, Заире, Сомали и Ливии. Они съездили даже в Россию, в Москву и Ленинград, которые, несмотря на ее предубеждение по известным обстоятельствам, неожиданно произвели на нее впечатление мощной, самобытной культурой и своеобразием.
В свои короткие визиты в Париж она ни разу не пересекалась с Виктором, но встречалась с их общими знакомыми, от которых и узнавала о его жизни. Так она узнала о его русской красавице жене, о проблемах с дочкой и о том, что в последнее время его не узнать, он стал грустным и потухшим. Она не раз собиралась позвонить ему, но так и не решилась. Что-то подсказывало ей, что еще не время…
То Рождество они с мужем собирались провести в спокойной обстановке в Ницце, пригласив туда лишь две семейные пары — друзей из Лондона. Накануне Рождества Робер должен был лететь в Шотландию с очередной культурной акцией, звал ее с собой, но у нее был срочный заказ из «Пари-Тур» и надо было заканчивать статью о выставке «Двести лет вечернего платья». К тому же, просто не хотелось тащиться зимой куда-то — в те же туман и сырость. Если бы это была поездка на Гавайские острова, она бы еще подумала…
Они попрощались, и он уехал. Через два часа ей позвонили и сообщили, что самолет разбился…
Завещания составить он так и не успел, хотя много раз собирался сделать это, но накануне отъезда в разговоре с ним промелькнуло, что хотя он обожает Англию, но покоиться предпочел бы под родным небом, где-нибудь в теплой Ницце. Считая эти слова завещанием, она исполнила последнюю волю мужа — урна с его прахом была перевезена в семейный склеп.
Проблем с наследством не возникло, так как из родственников самым близким оказался племянник, который ни на что не претендовал, и она сама пожелала перевести на его счет довольно крупную сумму.
Став владелицей огромного состояния, она вернулась в Париж и некоторое время жила тихо, ни с кем не встречаясь и никого не принимая. Потом, поразмыслив, навестила подруг и забросила удочки насчет работы. Понемногу жизнь вошла в нормальную колею, она начала работать на телевидении, встретилась со всеми старыми знакомыми и на вечеринке у Жерара столкнулась с Виктором.
Она почувствовала, что и он мгновенно загорелся, поэтому и сама не стала скрывать своей нежности и какой-то счастливой растерянности. Весь вечер он не отходил от нее, они пили за встречу, танцевали, а поняв, что продолжают волновать друг друга, договорились встретиться на следующий же день.
Ужинали — и разговаривали, не могли наговориться… Десерт заказывать не стали — она пригласила его на кофе к себе. Все началось заново, стоило им только оказаться наедине…
Они были уже другими, каждый со своим жизненным опытом, потерями и открытиями, — им еще предстояло узнать друг друга. Неизменной оставалась лишь их страстная тяга друг к другу, которая и была последней каплей, переполнившей чашу, уничтожившей последние сомнения Виктора…
Каждому человеку для гармонии и счастья нужно много составляющих, их число и порядок могут меняться — этот приоритет всегда был и продолжал оставаться для него решающим. Как, впрочем, и для нее.
Она понимала — в том, что случилось, не стоит никого винить, вероятно, если бы она была тогда такой, как сейчас, они бы никогда не расстались. Но какой смысл размышлять в сослагательном наклонении? Она ведь давно поняла, что все и так недолговечно, поэтому нечего ограничивать себя, размышляя о вечных тайнах мироздания — зачем нарушать покой, планируя будущее? Кто знает, что оно готовит? Нужно жить настоящим, а в настоящем — все прекрасно, сегодня у них ужин в «Максиме», где они заказали столик, чтобы отметить свою четырнадцатую годовщину…
Одиль включила воду в ванной и прошла в гардеробную — в такой день следовало быть особенно взыскательной, выбирая вечернее платье.